Небо ночи и небо дня

Когда-то давно, когда небо ещё было абсолютно чёрным, под ним обитал хитиновый крест. Многим позже, возможно, его выжег свет, или же свет разжёгся с его смертью — редкие свидетели предпочитали хранить молчание, или не могли говорить уже ничего. Сейчас небо, некогда безгранично тёмное, истекало светом из звёзд, которые заживали к утру, но обнажали самую яркую рану — Солнце. Крэйг Сли наблюдал за небом в телескоп столько, сколько себя помнил вне вспышек головной боли или поры беззаботного детства. В остальное время, не занятое созерцанием, он творил. Стихи можно писать по математическим формулам, а формулы — слагать, как стихотворения. В какой-то момент разница между ними становится тонкой и незаметной, как зеркальное напыление, и одно находит отражение в другом. Крэйг писал бы и музыку, но она слишком ударяла в голову, да и, как ни старайся, в любой песне этой истории только семь нот, хотя в октаве их восемь, а если слушать мир внимательно, то можно услышать двенадцать. Тринадцатая безвозвратно утеряна вместе с Марсием. Слов же, чисел, загадочных символов — бесконечное множество, и лишь небольшая их часть утеряна безвозвратно. Клифтон великодушно позволяет занимать пустеющую церковь днём и обещает не мешать, удаляясь в бар гулкими шагами. Его Святейшество безумно громкое, ужасно заносчивое и вещает о невероятных солнечных вещах наивным прихожанам, подменяя одну веру другой, но с ним можно договориться. У Сли многие стихи посвящены Солнцу в любой из его ипостасей, свету знаний и тайнам зеркал и звёздного неба, и их легко выдавать за псалмы. Клифтон, впрочем, в лучших традициях католической церкви игнорирует любые ярлыки, кроме тех, что хочет навесить сам, и просто читает их вслух так, что дрожат витражные окна, и изредка вздрагивает колокол. Даже забавно, с какой искренностью он обманывает других. Направляя телескоп на витраж, Сли экономит средства и одновременно приближается к великому. В зелёные фрагменты видно пятна на Солнце, что станут вновь открывшимися ранами, когда придёт время. В жёлтых фрагментах Солнце такое, каким его представляют адепты — сияющее в своём золотом великолепии. В красном фрагменте видно протуберанцы — солнечные осколки, его вытекающую наружу кровь, которая однажды окропит землю и ознаменует новое начало конца. Солнце истекает кровью и светом, раненное, но не убитое до конца, и на его останках пируют черви под кожей мира. Крэйг жмурит глаза, отрываясь от окуляра — свет слишком яркий даже через дополнительные стёкла, и голова разрывается новой вспышкой боли, словно зазвонили колокола и взорвалась сверхновая. На самом деле убитое Солнце-в-Зените бледно, как и подобает мертвецам, и похоронило с собою краски. Его четыре оторвавшихся протуберанца и незажившая рана сияют остатками цвета. Красная кровь, сиреневая ночь, жёлтый свет и мертвенная белизна. Само Солнце почти бесцветно. Закаты истекают кровью и без красного стекла витражей. Отсюда прекрасный вид, но Крэйг забирает телескоп и покидает церквушку на окраине, пока его не оглушила новая волна звуков от вернувшегося Клифтона, и не ослепил яркий свет — поп зажигал все свечи, лампады и лучины, убивая темноту как концепцию. Ночью из этой церкви не было видно ничего, кроме яркого света и безумия в глазах послушников. Когда-то давно, когда здоровье ещё позволяло, Крэйг Сли выбирался далеко за город, где небо ещё темнее, воздух — чище, а влияние Часов весомей. Он слышал, как поёт в спокойном небе буря, узнавал эхо этой песни в сломанных ветвях далеко внизу. Небо не может упасть, оно ведь не приколоченная к куполу их земного храма картина, но иногда кажется, что ночь накрывает эти места мрачной вуалью. Мениската почти не сияет, и звёзды особенно ужасающи. Сли пишет им оды, в которых свет вытекает кровью будто из решета, и ночь, ужасающая и первозданная, вернулась на своё законное место. Рассвет убивает всё, преображает мир, проливая на него Славу, что теперь доступна людям. Крэйг видит её и жмурит свои глаза. Принципы полёта можно описать математически, но принципы сами по себе нельзя описать ничем, кроме редких подходящих слов, утраченных цветов и того, что не существует по эту сторону зеркала. По формулам можно высчитать всё от ингредиентов для ритуала до времени, в которое Часы особенно внимательны к неосторожным просьбам. Стихами можно выразить красоту момента, ту бурю эмоций, что бушует внутри, как в закупоренной бутылке. Крэйг любит знания, получать их и делиться ими, и никакая боль не может погасить его вдохновение. Прикосновения её гораздо легче, чем ожоги от света знаний. Тайны мягки и нежны, но ночь ещё мягче. Безоблачными ночами выходит на небо Луна, что тянет с собою приливы. Время Менискаты, что не Луна сама по себе, а лишь одно из её отражений. Астрономия давала ответы на вопросы там, где не справились бы книги безграмотных в научном плане оккультистов, и пускай Крэйг ценил красоту их слога, знания всё ещё были выше. Раньше Луна не сияла, потому что нечему было отразить свет. Зеркала священны потому, что позволяют видеть то, что осталось бы во тьме, или было бы скрыто за губительным в своей яркости светом. Это принцип работы телескопа, принцип силы зеркал в оккультизме, и просто красивая правда, трещащая от переполняющей её силы. И если Солнце-в-Зените было собой, то Мениската — диском его затмения, Разделённый Волк — терминатором, Мадругада — вернувшимся светом, и Солнце-в-Лохмотьях — тем, что осталось на небе после. У всякой звезды семь неназванных имён, как нот, и только первое замыкает собой октаву. На эту безмолвную музыку ложатся слова стихов о свете, что сочится из ран тёмного неба, и об убийстве рассветом невежественной тьмы. И если ночь — это мир, то рассвет — это битва, в которой Солнце изгоняет звёзды прочь. Однажды может наступить время, когда победы не станет, и день не придёт на смену ночи. Но если звёзды — мудрость, то убивающий их рассвет — невежество, и в то время, когда он не настанет, восторжествуют знания. Чтобы смешать эти теории воедино, нужна беспощадная отстранённость. Всякую работу можно улучшить, но никакую — сделать идеальной. Не в мире, где смерть Солнца украла все краски, которыми оно говорило с людьми на языке частично незримых искусств. Слава сияет ярко, как солнечный диск, на который обращён телескоп — сетчатку выжжет мгновенно. Свет часто перерождался разрушающим всё огнём и губил тех, кто неосторожно искал в нём утешение. Крэйг Сли достаточно образован и аккуратен, чтобы продолжать смотреть на Солнце сквозь витражи. В иные дни, когда головная боль отступает, он стойко терпит компанию Клифтона, что пьёт как матрос, а матерится хуже сапожника. Чтобы его занять, Сли читает стихи собственного сочинения, часть из которых будет растащена для проповедей, а часть — высмеяна, словно это детская считалочка. Возможно, так оно и было на самом деле. Все они, не добравшиеся до пределов, лишь малые дети в тени тех, кто смог зайти далеко. Но и Часы не всесильны, и Крэйг уверен, что есть место за пределами их досягаемости, где люди могут построить свой город — может, однако, это просто тот мир, в котором он живёт прямо сейчас. Но Часы и не вечны, и Солнце-в-Зените было расколото и повержено. За закатом приходит рассвет, что известно не только астрономам. Солнце-в-Зените должно вернуться, что известно не только оккультистам. Но что, если можно этому помешать? Или что, если нельзя этому поспособствовать? Как нельзя вернуть все протуберанцы, так нельзя собрать из пыли цельное зеркало вновь. Отражённый свет не будет тем самым, хоть в нём и видна мудрость. Возможно, узнать о настоящей природе Славы можно лишь погасив её, или отказавшись от своих глаз, что никогда не смогут воспринять обрушенное на их сетчатку знание. Плохо забытое старое — это ещё не созданное новое. Крэйг верит, что сны — это тени, появляющиеся лишь в свете Славы. В тени безопасно, а свет знаний может сильно обжечь. Но и вечность во мраке — не выход, и лучше обжечься, чем никогда не узнать ответов на вопросы, что не придут недостаточно пытливым умам в голову. Будет ли новое Солнце похожим на старое? Будет ли новый день таким же, каким был вчерашний? Настанет ли рассвет, или первозданная ночь снова вступит в свои права, вернувшись из Нигде? Никогда не виденные места кажутся вновь знакомыми, а то, что было совсем родным, превращается в пустые яичные скорлупки. Когда-то давно, когда голова ещё так не болела, и дни ещё были солнечными, Крэйг Сли смотрел в телескоп на небо и записывал наблюдения днём, а тёплой и звёздной ночью — стихотворения. Но чем больше времени проходило, чем сильнее боль вгрызалась в него за каждое новое откровение, тем тоньше и незаметней становилась разница между формулами и стихами. Ночью он смотрел на Луну и звёзды, днём писал поэмы и оды. Многим позже исчезла разница между этим, и Крэйг больше не зависел от времени суток, языков выражения мыслей и откровений, не способных уместиться в чужие умы. Если бы только эта боль вышла из него, как протуберанцы отрывались от Солнца, и оставила его в покое. Если бы только он мог стать чем-то сияющим, оставив свои останки на съеденье червям. Крэйг Сли заказал бы у Клифтона отпевание в той самой церквушке, зная, что некоторых Богов больше нет. Но если бы только знал сам Клифтон, какой яркий свет там, куда не простираются владения ночи, то материл бы Крэйга самыми последними словами, не допуская и мысли о том, что он мёртв. Знания живы всегда, и свет бродит по отражениям, оторвавшись от своего источника.