Аквариум

Они все с детства ходят по кривой дорожке, но только Пчёла, шутит Космос, видно, в какую точно сторону. Витя Пчёлкин ходит налево. На самом деле: налево, налево и ещё раз налево, пока не возвращается на исходную, но это сильный забег вперёд. У малого Вити Пчёлкина по всем карманам не наберётся и трёшки, зато под значком «Юный натуралист» на джинсовке хватит места всем девчонкам с его двора, а может − и со всего Бирюлёво. Космос шутит: Пчёла опыляет райские цветы. Его мамаша-которая-вовсе-не-мамаша обожает предсказывать будущее: горячая башка Белова доведёт его до тюрьмы, спортсмен Филатов закончит свои дни в Кащенко с отбитой головой, любимец девчонок Пчёлкин точно подсядет на наркотики, на кой хрен ему вообще такие длинные волосы?.. Мачехино сердце не материнское, поэтому все четверо стригут купоны, торчит Кос, а Пчёла торчит в Бауманке с учебником по «Экономике и финансам». В конце концов у Вити Пчёлкина − три по физике, прожжённая парта и посиделки у директора на завалинке − по химии, а вот по алгебре − твёрдая пять. Прыщавые студенты исподтишка пялятся на мужика в кашемировом пальто, с золотыми часами на цепочке и постоянным амбре дорогого, как их почки, виски. Свеженькие, точно апрельское утро, студентки тем временем тихонько хлопают дверью «Мерседеса». Совсем скоро от них остаётся одна Лиличка − почти как у Маяковского, потому что кручехыновский ад был, но и другие моря приходилось бороздить аквалангисту-Витеньке. Может быть, все это потому, что ему стало настолько лень, а может и потому, что в детстве она ходила в музыкальную школу по классу виолончели. У Лильки хорошая семья, сладкая, не знающая забот мордашка, короткая юбчонка и рыжие волосы, не такие густые, как у... неважно, но тоже пойдёт. Один раз он приволок ей виолончель и Лиля играла для него, сидя на табуретке под чешской хрустальной люстрой, абсолютно голая. Худые длинные ноги красиво обнимали инструмент, словно он был живым мужчиной, она старалась не смеяться, а Пчёла подбадривал ее хитрыми ухмылками, курил в неостывшей постели и лениво думал о том, что все-таки Вивальди, и Моцарт, и Чайковский, и, в особенности, Мендельсон − такое дерьмо. Дерьмо в жизни у бандита случается каждый понедельник, вторник и четверг. Самое большое дерьмо в жизни Витеньки Пчёлкина случилось не вчера. И не когда мать жамкала руками шубу из песца, каракулевую шапку, шёлковые сорочки, кофты из ангорки, которые он с гордым видом добытчика раскидывал по протёртой красной дорожке от входной двери их задрипанной квартиры до самого туалета. А потом вдруг начала рыдать и убеждать своего Витеньку бросить то она-не-понимает-что, но то что-он-сейчас-делает. У него в кармане тогда лежала пачка рублей на сумму больше, чем они с отцом вдвоём заработают на заводе за три месяца, а в сердце − такая внезапная злость, что он порвал на глазах у матери все бумажки до единой, выбросил в окно и громко хлопнул дверью. И даже на даче у Царёвых под градом пуль ОМОНа, оказывается, было не так паршиво. Феерический пиздец пришёл в его жизнь весенним субботним утром в регистрационном зале Дворца бракосочетания №1, пока Витя Пчёлкин небрежно поправлял свидетельскую ленточку и строил глазки подружке невесты, потому что уже успел построить на неё вполне очевидные планы. Но когда он взглянул в глаза самой невесте... Нет, не грянул никакой гром небесный, просто Витя сам не заметил, как за вечер нажрался так, что предложил новобрачному свою помощь в исполнении супружеского долга. К счастью, Саша был слишком занят, чтобы слушать его и его вечные сальные шутки, − занят губами, руками с колечком, пушистыми рыжими волосами. И нет, гром все-таки грянул − из окна дома на Котельнической набережной, куда они втроем ломанулись с криками и ором. Первым криком Вити Пчёлкина оказалось «Оля!». Не «Саня!». И в первую секунду он в самом деле думал: именно за это получил от живого и здорового Сани по роже, потому что ни о какой гранате, кроме той, какая самопроизвольно сорвала чеку у него где-то в области левого лёгкого, подумать не мог. Когда же их растащили и все немного пришли в себя, Витя Пчёлкин сидел на лестничной клетке с расквашенной лучшим другом физиономией и смотрел перед собой, как олень под фарами. Пацаны отчаянно соображали. А этажом или двумя выше на точно такой же лестничной клетке сидела Оля, чуть не взорванная гранатой в день собственной свадьбы, − он видел краешек белого платья, свисавший в пролёте над его головой и слабо колыхавшийся от сквозняка. Все ещё ослепительно-белый, точно молния в ночи, краешек посреди подъездной грязи, дыма и гари. Не увидел бы, не капай кровь из носа, так что пришлось задрать голову наверх, − наверное бы, спасся. Не на следующее утро, не через неделю, так через месяц, через два. Но Витя Пчёлкин жадно смотрел на чистоту, а в грязную голову лезли совершенно неуместные мысли о том, как, тоже на лестнице, он сидел в маске для подводного плавания, медленно трезвел и предлагал Саше махнуться пловчихами. Как хорошо, что при всей своей гениальности Саша Белый не умеет читать мысли. Разбитым носом Пчёла бы точно не отделался. Будь он поэт, конечно, думал бы в более высоких категориях − думал бы, что увлечение у него невинно-поэтическое. Потому что в Олю Сурикову невозможно не влюбиться. Это как не любить солнце. На других баб стоит как прежде, а не, как в романах, которые читает мама, где тишь да гладь, герцогини и розовые кусты на обложках. Так что чердак у него в полном порядке. Сопящая под боком Лиля − прямое тому подтверждение. Вот только Фил, всюду таскающий за собой Томку, а за Томкой − призрак свадебного торта, внезапно начинает раздражать. — Какой-то ты стал особенно мерзкий, — тянет Космос, наблюдая за тем, как Пчёла молча падает с ним рядом на пассажирское, шлёпает красной корочкой об торпеду, достаёт пачку сигарет. — Радуйся, ты, первая научно-подкованная пчела, — друг выруливает на дорогу и пихает его в плечо, когда он начинает стряхивать пепел прямо на свой диплом. — А чё радоваться, Коса? Проебали мы друзей. — А-а, вот оно что! — восклицает Космос, а дальше сюсюкает своим грубым, трубным голосом: — Одна маенькая деочка обибилась, что мама и папа не прийшли позавить её с высокими осенками? — Завались, космическое чудовище! — Пчёла тоже пихает его, чуть не откусив у сигареты фильтр. Машина виляет, снаружи орёт клаксон, и Витя отстает от Космоса, рывком обернувшись к окну. Опускает стекло, медленно, как перед девушкой, убирает со лба упавшую челку и одними губами очень выразительно шлёт водителя в тонированной «сигаре» нахуй. Давая по газам, оба уже гогочут, словно им снова восемнадцать лет. — Говорю же, — продолжает Пчёла на первом светофоре, — проебали мы братство, сдали в плен бабским юбкам. Сейчас вот пристроим тебя какой-нибудь медсестричке-из-больнички... Завязывал бы ты уже, в полосе не стоишь, − он серьёзен, сам рывком подруливает, но потом мигом откидывается на спинку и блаженно сползает ниже, закрыв глаза. Пальцами стучит по обшивке на двери, не то говорит, не то напевает: — И буду я один, я как вете-ер и пью земну-ую благода-ать... Земная благодать в мире Вити Пчёлкина зелёного цвета. Он даже удивляется, почему этот чудак с погонялом Гэтсби, о котором он слышал на парах прочфаков, гонял на жёлтой, а не зелёной машине. Очень много в книжках пишут и в песнях поют неправильно: море не синее и не голубое − чаще всего оно зелёное. Любимое пальто Пчёлы − зелёное. При пробуждении у кровати ждут зелёные стекла, потому что в кишках давно живет зелёный змей. Пацаны шутят: если у Пчёлы есть душа, она точно зелёная, потому что шуршащая и надёжнее рубля. Или потому что в ней вечный март и − уже без всяких шуток − кошки скребутся. Настаивают: пора бы уже возненавидеть ту, что вбила клин между ним и его другом, его братом, но не получается. Ведь у нее такие красивые зелёные глаза. На планете с многомиллиардным населением женщин − ещё более красивых, длинноногих, азиаток, всяких-разных, − на планете, где он может слепить их своим леприконским богатством, как в «Метелице», или обаятельной ухмылкой, как в босоногой юности, Витя Пчёлкин только и делает, что мечтает о жене лучшего друга. Если возмездие в самом деле есть, у него хреновое чувство юмора. Сам Пчёла смеётся как дышит, потому что знает: невозможно или почти невозможно понять, что на душе у вечно смеющегося человека. — А мы ведь похожи с тобой, Оленька, — манерно вздыхает он. Витенька Пчёлкин в ударе, сегодня он − почти не пьяный и даже не курящий, потому что кавалер с двумя дамами: в пальто нараспашку гуляет с ними под руки по центральной аллее, пока в другом конце парка пацаны решают вопросы с долгопрудненской братвой. За не чувствующей подвоха Томкой, как за пятилетней, тащится воздушный шарик. Оле повезло больше: ей дядя Витя купил сладкую вату, и если поначалу в её глазах тлеет подозрение, то с каждым новым сердитым укусом она отвлекается и перестаёт на него коситься. А может быть, это происходит потому, что от сахара к ее губам прилипла пара волосинок, и это уже он начинает коситься, как идиот. — Как один рыжий человек на другого? — поддерживает ироничный тон она. — Как скрипач на водолаза, − шутит Пчёла и тут же жалеет: лицо у неё замирает, а в глазах появляется не грусть, не тоска, а какая-то щемящая растерянность, с которой обычно он сам на неё смотрит, когда хорошенько набирается. Если Саша Белый в слюни − грубый орангутанг, то Витя Пчёлкин − скулящая собака. На трезвую голову Саша делает вид, будто ничего этого не замечает, но в его пьяных подколах только они вдвоём и разбирают очень трезвое предостережение не дурить. Это немая договорённость двух людей, которые помнят друг друга ещё сидящими на горшке. Потому что Пчёла тоже делает вид: ему не горько и не обидно, что в железном кулаке, покрытом пороховыми газами, всё закономерно начинает гаснуть. А первой − мечта, далёкий зелёный огонёк причала. Пчёла вспоминает фотку поблескивающей золотом Берлинской филармонии из глянцевого журнала. Оле бы пошло. Возможностей провести её в вальсе через лучшие концертные залы мира − миллион. Рублей и долларов. И плевать, что опытным путем выяснено: от классики уши в трубочку сворачиваются. Пчёла согласен слушать каждый день, если б только знать, что в огромном оркестре очень счастлива одна-единственная скрипка. В итоге он почти останавливает девушек у палатки с кассетами и пластинками, но вовремя вспоминает, что Оля и её детские мечты − не его забота. Витя Пчёлкин приближает свою детскую мечту − ставит большой аквариум в фойе «Курс-Инвеста». Он не сдерживается − даёт Космосу леща, когда все как одна рыбки всплывают вверх брюхом из-за того, что вместо корма им в воду сыпанули дозу кокаина. — Сам приди в себя, Пчёла! — Космос выпрямляется, одергивая пиджак, вместо глаз у него две чёрные дырки, но он знает, о чем говорит. Оба знают. — Возьми лапки в лапки. Молча Пчёла отстраивает заново своё рыбье царство. Выбирает кораблик, распахнутый сундучок, выкрашенный изнутри жёлтой краской, закатывает рукава рубашки Eterna и запихивает на дно всякие-разные водоросли-кораллы-и-прочую-хрень. Покупает трех пятнистых сомов и одного чёрного − акульего. Торжественно, с шариковой ручкой вместо меча нарекает того именем «Белый» − смешит Фила, у которого на пальце блестит золотишко. Самому уже давно нихрена не смешно. Оли в голове становится слишком много, а любить издалека, тихо и чисто, безгранично и мучительно, − слишком сложно. Бывает, наблюдая за сомами из-за стекла, он жонглирует мыслями: насколько проще ему было бы, окажись брак друга образцово-показательным, как из рекламы сока «Моя семья». Чтобы без шансов. Чтобы аж тошно от сладости. Мама в детстве посмеивалась, когда вылавливала на улице и сажала горемыку за учебник: «что же ты так убиваешься, Витенька, ты же так не убьёшься». Потому что кого он обманывает: с ним по-другому у Оли точно бы не было. Но все равно мысли поворачивают в другую сторону и жалят Пчёлу, будто настоящий разворошённый улей. Он начинает думать, что готов убить за неё Муху − да сразу двух Мух, трёх, а потом всех его родных и близких! Устроить личное мушиное побоище при Каннах и хоть год гаситься на царёвской даче, радостно жужжа над сахаром на хлебе. Пчёла он или нет, в конце концов! Всё, что угодно, лишь бы там, в окне среди пенных гроздьев черёмухи, живым стал образ, выжженный на шторах его век. С плавными линиями скрипки. Золотистой кожей. Глазами-камушками, вынесенными на берег головокружительной волной. Он хочет на много лет назад и ТТ'шник в руку. Он хочет попробовать её губы − персиково-розовые, как закат перед титрами захватывающего дух вестерна. А ведь в школе Витя Пчёлкин называл таких унылыми задротками и водил в кино только тех, с кем точно обломится. В библиотеке, между рядами Достоевского, Гёте и Тургенева или кого там ещё читают утончённые натуры, Пчёла потеряется. Даже отважься, крикни им что-нибудь приятное, выставишь себя дураком перед друзьями, потому что, кроме взгляда из смеси отвращения и жалости, не получишь больше ничего. А мог бы − всю землю в подарок, ведь может быть и такое, что эти глаза видели вживую заграницу. Так что, лучше оставайся вздыхать, ещё раз и ещё, где-нибудь в сторонке. Не то совсем завянешь и помрёшь. Если даже у «Битлз» так, а «Битлз» − единственная классика, которая ему нравится. Таких девочек не встретить на дискотеке, да и просто на улице после девяти, а в праздники они ходят по театрам и выставкам. Праздник у Вити Пчёлкина − сбежать с уроков и сожрать пакет сухого киселя под тушёнку «Великая китайская стена». И точно не серебряной ложкой, с которой эти школьницы рождаются во рту. Обычно он издевательски шутит, что боится подцепить от них девственность. А у них − самые толстые косички в классе, совершенно невероятные джинсовые курточки, фирменные олимпийки, которые им присылают тёти из Эстонии или Чехословакии, видак дома для сборов с подружками-трещотками и ещё белоснежные зубы, как в американских фильмах. Родители у них не работают − служат: в театре, полковником в армии или сразу в посольстве дипломатом, а на досуге лепят из своих доморощенных принцесс охуенных балерин, переводчиц, скрипачек или чёрт его знает кого ещё охуенного. На мопеде не подъедешь. Это вот эти девочки, в которых тайно влюблена даже жаба биологички Нины Ивановны, а не то что какая-то там пчела. На празднование Нового года у Беловых он подумывает взять с собой Лильку с её бауманской зачетной книжкой, невинной мордашкой и модным увлечением всем американским − показать товар лицом. Но потом боится вызвать у себя косоглазие и расстройство идентичности. Тем более что на её «911» на пейджер он ответил через неделю пошлейшим набором из коробки конфет и духов под дверь, так что она вполне имела право засунуть ему их в задницу. Да и в университет дипломированному финансисту Вите Пчёлкину больше не надо. Поэтому собственное сопровождение он оставляет на вкус Космоса. Во взгляде Оли поверх праздничного стола появляется любопытство, когда длинноногое сопровождение начинает очень много смеяться и виснуть у него на плече ещё до боя курантов. Оля понимающе дёргает уголком губ − Пчёле уже хочется спрятать рожу в салатник с оливье. Она ведь ни черта не понимает, а ему кажется, что, если он прямо сейчас не сбежит как можно дальше отсюда: в другой город, в страну, в Германию, да куда угодно первым же скорым, − произойдёт нечто ужасное. Платье у неё – ужасное. Синее такое. Попросил бы его кто описать, поднял бы руки, пошевелил пальцами, как придурок, в попытке изобразить нечто миленькое, наподобие котёнка. Но это спереди. Хуже – вырез на спине. Еще хуже – напиваться новогодним шампанским, оказывается, намного дольше, чем виски, особенно когда в тостах целуются только бокалы, не рты. — Витёк, может перерыв, а? Фил в шапке Деда Мороза возникает из неоткуда, цапает в медвежье объятие и между делом надевает стакан на горлышко бутылки, к которой Пчёла первым делом тянется, едва вернувшись в комнату с балкона. — Мне ещё недостаточно весело, — он высвобождается с невинной улыбочкой и наливает прямо на ходу. Потому что всем весело, все смеются и улыбаются, шипят бенгальские огни, Саша развлекает гостей, даже вредная бабуля Оли, которая свято убеждена… да и не то что бы она сильно заблуждается в том, что в её сокровищницу нагло вломились какие-то проходимцы и вынесли самое ценное, – даже она выглядит счастливой, когда Саша привычным жестом накрывает лежащую на столе руку жены своей, а сам продолжает что-то говорить. Витя Пчёлкин отставляет шампанское и берётся за коньяк. Опьянение, а вместе с ним и отчаяние доходят до такого состояния, что, когда Оля собирает несколько грязных тарелок и идет на кухню, он качается следом. Мозгов хватает только быстро оглядеться, потому что потом он идёт за ней, словно под гипнозом. Цепляет дверной косяк, но мимолётной боли в плече недостаточно, чтобы очнуться. Закрывает дверь за собой, а в животе уже щекотка. Оля замирает, едва на чистые тарелки, которые она достала из шкафа, ложится широкая мужская тень. Пчёла подходит со спины почти вплотную, точно на верёвочке привязанный, кладёт ладонь сверху на голое плечо, которое изводило и мучило его весь вечер. Они не говорят, из-за стены доносятся приглушённые звуки шумного праздника, где-то басом ржёт Космос, а за чёрным окном – метель, взрываемая вдалеке за рекой разноцветными всполохами. Новогодняя ночь за тем и нужна, чтобы мечты сбывались, правда же? Оля не двигается, а он пальцами поднимается выше, чтобы развести под затылком тёмно-рыжие, чуть-чуть влажные волосы, медленно склоняет голову и утыкается ей в затылок носом, вдыхая тонкий цветочный аромат полной грудью, а не привычными урывками. От чужого дыхания она вздрагивает, отпускает тарелки, и он ласково гладит её, перебирает пальцами по изгибу шеи и плеча. Потом, положив туда свою повинную голову, он косится в сторону окна: может, это не изгиб скрипки, а личная гильотина, но лучшего отражения не видел в жизни. О том, что будет, когда она повернётся и увидит не Сашу, Витя не думает. Он вообще не думает. В импульсивном порыве есть только: пусть так, пусть хоть раз. Какая-то совестливая, трезвая часть внутри него кричит отклеиться от нее быстрее, пока не поздно. И Витя Пчёлкин правда отклеивается, но чтобы отвести большим пальцем краешек платья – совсем чуть-чуть: хочется лучше разглядеть едва заметный золотистый пушок на мягкой тёплой коже. — Вить... — тихо говорит Оля. От этого: от того, что узнала – как узнала? по звуку шагов? по запаху? потому что хотела? представляла? – ту чеку в области левого лёгкого совсем срывает. Он прижимается к Оле теснее, носом ведёт по позвонкам, вниз по вырезу, как по накатанной, непрерывно вдыхает прежде чем, наконец, поцеловать. И тут это происходит: — Не надо... нет. Вторая рука сжимается в кулак, замирает на полпути к тому, чтобы дотронуться, как он привык дотрагиваться до всех красивых девушек со своих шестнадцати лет. Он знает, что и как им нравится. И внезапно понимает: это даже хорошо, что до неё он не дотронется так же, как до всех. Поэтому усмешка сама растягивает губы и теряется где-то в стороне. Когда Оля поворачивается, рука Пчёлы уже сжимает зажигалку. — Прошла проверку на вшивость, Сурикова, — он бесцеремонно щелкает её по носу, как девчонку какую в детском саду, и Оля хлопает ему по руке с глубоко возмущенным видом. Уже собирается разойтись гневной тирадой комсомолки-отличницы, но не открывает рта, потому что Витя Пчёлкин смотрит на неё, шутливо улыбаясь. — Теперь ты точно в бригаде. И он легонько бьёт её кулаком в плечо. — Белова, — машинально поправляет Оля, потому что иногда одно слово действительно очень много значит. Она долго-долго смотрит, как Витя отступает, подмигивает, закуривает и пытается выплыть, а не закопаться в конец. — И часто ты так… проверяешь? — Оля включает вытяжку. — Второй раз, — моментальный почти честный ответ. Возможно, в зелёных глазах и мелькает желание узнать подробности, но дальше – молчок, потому что мысленно он ещё самый отвратительный друг на свете – обернулся у неё на шее тонким, тоньше, чем сигаретным дым, полупрозрачным шарфом, и внутри всё – бух-бух-бух. — Поможешь мне торт порезать? — спрашивает Оля, когда молчание под гул вытяжки становится уже совсем невыносимым, пускай обоим понятно, что никакая помощь ей не нужна. Она вообще молодец: зажимается, конечно, от случившегося, но смотрит без гнева и, слава богу, без жалости. И конечно, он такую её не достоин, но если б было можно – любил б всю жизнь. Пчёла курит, благодарно кивает, молчит и думает не в силах говорить: о том, что мечты у него всё-таки самые вкусные, самые сладкие – самые горькие. Потому что несбыточные. Возможно, он когда-нибудь расскажет ей про Ленку Елисееву, которая бы, он – оттолкнувший – знает, не оттолкнула. Обернёт всё в анекдот, причём не похабный, что будет для него огромным достижением, а для Ленки – так вообще, огромным комплиментом, но сделает это не для неё, а только для Оли. Будет много кривляться, жестикулировать и дурачиться так, как умеет только Пчёла. Так что, он готов поставить на кон сердце, душу и почку, Оля обязательно засмеётся. И только между строк он намекнёт, как способно перекроить сразу четыре, а, может, и все пять жизней одно необдуманное действие. Вот, например, Витя Пчёлкин – бандит, а не аквалангист, не может занырнуть на дно к золотым сундукам и красивым морским рыбам. Только смотреть из-за прозрачной стенки аквариума. Смотреть и не трогать.