Им не услышать наших молитв

      Мысль о том, что однажды они придут к пониманию, перестала двигать вперёд. Вместо вдохновения и искренней веры в душе вспышкой пронеслась пустота утраты. Этого ещё не произошло, и, быть может, они об этом ещё не знают, но скоро заполнится и она. Без движения разномастная кровь застынет в жилах, и никто из них не согласится с таким исходом. Неважно куда, главное – подальше от старта. Зачем строить планы, когда выбор конечной точки зависит далеко не от них? В момент бессилия им неподвластно даже то, что корнями цепляется к надежде внутри. Знают только, что выход новое чувство найдёт не в песне, а в гложущем молчании. Ведь разочарование не бывает громким.       Это доброе, нежное сердце не постигнет огонь ненависти. Оно на то ни способно, ни готово. Когда б во тьме родилась душа, что поглотила бы весь страх, гнев и боль, вобрав и всю данную ей силу, тогда и голос её прорезал бы спёртую затхлость. Тогда б в отчаянии, возможно, родилась истина, а в тишине – крик. Но до сей поры их голос походил на жужжание насекомого, от которого хотелось поскорее избавиться.       Спору нет, они стараются. Не могут не осознать тщетность самой мысли об успехе, но стараются. Видели бы их – посмеялись. Ну хотя бы улыбнулись? Не без насмешки, конечно, они уже привыкшие, хотя сарказма в интонации можно было бы и поубавить. Посмотрел бы кто хоть одним глазком… глянул сверху вниз сквозь прозрачный экран.       «Даже без звука, на мьюте, мы правда сможем вас заинтересовать! С песней в пролёте, но-о-о у нас есть танцевальный номер! Сурдопереводчик отметит постскриптум, как ежегодно от ваших рук умирает часть нашего населения! Ох, вы не знаете языка жестов? Ничего-ничего, уже уходим».       Суфлёром сознание – или большинство их общности – упорно подсказывает «суки», но они держатся. И разумеется, не прекращают стараться, посылая сигналы, обречённые на скитание в бесконечно вечном. Во всём загробном они – огромная дерьмовая аллегория, где падающее дерево не просто не услышат. Никто и не узнает, что где-то там вообще был лес.       Следом за грохотом, как правило, звучит белый шум. Оглушённые, но не исчерпавшие силы, они продолжают строить несущие стены для своей хрупкой веры, надеяться и петь, уже не слыша собственного голоса. Примерно на этом этапе, помнится, люди уходят в монастырь или отшельничество. Кто-то – в надежде вновь осознать и прозреть, а иные… думать об этом было запрещено. О них не написали бы в уставе их скромной богомольни. Да что уж там, о них не сказали бы даже на групповой субботней терапии – показательно. Желание навек оставаться в неведении – не их вариант. Ведь кто, если не они, сможет стать козлом отпущения поводырём для заблудших душ?       На удивление, настоящих церквей вокруг было достаточно. Те не имели никакого отношения к настоящей вере и созданы были этими святошами в стадии отрицания собственных грехов. Они, наверное, так и не свыклись с тем, что кровь не способна смыть ошибки с человеческой жизни.       И не сказать, что это стопорило, скорее ставило на перепутье, где каждому из них приходилось решить для себя: эта боль сделает сильнее или убьёт? Пускай они никогда добровольно не причислялись к церквям, те из благочестивых, что нелепейшему стечению обстоятельств оказались здесь, были в ярости от появления нового «бога».       «Нам на этом поприще и без вас места мало, найдите другое хобби. Как насчёт вышивания крестиком? Ниша страданий по своей нелёгкой судьбе уже занята. Если очень уж хочется, ну не знаем, найдите нормальную работу?»       Глаза сами по себе очерчивают полукруг. Приходилось мириться и с этим.       Единственная святость, что им доступна, – на острие копья и в посольстве, построенном здесь будто в очередной насмешке. Она приходила туда однажды, надеясь докричаться, показать, убедить. И в конечном итоге – как забавно – осталась единственным присутствующим заседателем. Они не снизошли до того, чтобы появиться в этой дыре. Почти святая земля, будучи окошком в мир из волшебных детских снов, обжигала не праведным огнём, а холодом безразличия и запустения. Никто не удивился бы, даже если это место оказалось самым проклятым в аду.       Тот визит не стал последним. Остальные не несли практического смысла. Мрак места, где свет не должен был гаснуть никогда, внушал противоречивые мысли. Какой вообще у всего этого смысл? Продолжать срывать голос в пустоту в слепой надежде однажды быть услышанными? Пролить ещё больше крови, чтобы однажды оглянуться вокруг и осознать, что остался на поле боя один? Когда рядом не окажется никого, кто будет любим, а в сердце – ничего, что любить способно.       В тишине и тьме внутренний голос принадлежит не ей. Она знает его. Когда-то здесь был тот, что так же, как и она, кричал, не жалея сил, стучался в их двери, сбивая в кровь руки и собственный разум. На чужом примере она знала, каково это – проиграть.       Всё, чего она хотела, осматривая витражные стёкла, – поскорее вернуться обратно. К тем, кто понимает и, теперь можно быть уверенной, не бросит. В обманчивом уюте коридора, в покрытых пылью диванах всплывали тени прошлого, о котором она раз и навсегда решила не забывать. Боль отрезвляла, снимая отёки с мутных глаз.       Возвращалась она уже с новой песней, снова и снова делая один и тот же выбор.