Жадность неудержимая

Звонко жужжала муха. Она выводила из себя Жадность, лежащего на импровизированной кушетке, подоткнув под голову скомканный мундир рядового армии Аместриса, и пытавшегося думать. Впрочем, были и другие вещи, раздражавшие его всё больше, кажется, с каждой секундой. Звук капающей воды – вечно из этой бесконечной системы труб что-то подтекает. Тусклый свет керосиновой лампы. Узость пространства – ему всё никак не удавалось полноценно вытянуть ноги. Но в особенности и больше всего остального Жадность выводил из себя брат. Обжорство привычно копошился где-то на полу, шарил вокруг своими здоровенными ручищами. И, конечно же, канючил. - Братишка, я кушать хочу. Принеси покушать. При этом ел Обжорство не далее, как минут пять назад, хотя его лакомство и было, мягко говоря, специфическим. Жадность в принципе не придавал особенного значения нытью братца, а сейчас ему уж точно не было дела до вечно голодного гомункула и его бездонного пуза. Потому он и не обращал внимания на традиционную просьбу “А можно я это съем?”, до тех пор, пока снизу не послышалось чавканье. Оказалось, Обжорство, рассудив, что молчание - знак согласия, жевал армейские сапоги, оставленные Жадностью внизу у кушетки. Один уже был проглочен, так что, ругаясь почём свет, лежавший на боку гомункул вынужденно признал всю пару безвозвратно утраченной. Жалко! Вроде мелочь – сапоги были казенные, не слишком удобные, замену отыскать нетрудно. Но... жалко. И вообще, потеряв дрянную обувь, Жадность тут же захотел хорошую, да так, что её образ буквально встал перед его мысленным взором. Новые, блестящие, точно по ноге сделанные на заказ сапоги из кожи химеры – вроде тех, что он недавно видел на Зависти, когда тот перевоплотился в какого-то успешного коммерсанта, разбогатевшего на военных заказах. И ещё хорошо бы пальто с меховой оторочкой! И непременно тонкий черно-белый шарф по последней моде! Да что там – ему хочется иметь полноценный и разнообразный гардероб, чтобы можно было выбирать, комбинировать, тонко и со вкусом планировать свои выходы в свет! А для приватной обстановки – туфли с загнутыми носками. И халат: пушистый, с вышивками, большой – чтобы в него можно было хоть вдвойне завернуться! Да... Хорошо бы было сейчас обустроиться тут в халате. Мягонько... На пару минут, протягиваясь мысленно ко множеству сотканных его воображением желанных предметов, Жадность даже зажмурился. А когда он опять открыл глаза... Трубы, трубы, трубы. Переплетающиеся, змеящиеся, толстые и тонкие. Жадность появился на свет посреди такого вот пейзажа – и всё же никогда не мог и не хотел считать его своим домом. У него ещё будет особняк, или даже дворец. Вот тогда… Ха! Тогда и они снова окажутся для тебя недостаточно хороши, чтобы сделать окончательный выбор, остепениться. Всегда есть нечто большее, чего можно вожделеть. Но то – туманное будущее. А прямо сейчас Жадности не нравился этот потолок – клубок металлических удавов и питонов, этот серый пол, этот однотонный мрак. Если бы мир ограничивался постылым подземельем, то тут попросту нечего бы было хотеть. Отец говорит, что их существование навсегда изменит Обетованный день, великая трансмутация. Тогда он с гомункулами получит всё. И вроде бы оно должно манить, притягивать, заставляя жилы пульсировать от нетерпения. Но Жадность никак не мог разглядеть это самое "всё". У него не имелось свойств: формы, запаха, вкуса, какой-то понятной функции. Всегда такому сильному стремлению Жадности к обладанию просто не за что было зацепиться – он словно бы соскальзывал с гладкой поверхности колоссального шара. Логика подсказывала, что часть непременно меньше целого. Она входит в него. А значит и любая пылкая жажда, время от времени возникающая в сознании Жадности по отношению к тому и другому, должна затихать и отступать перед лицом самого лучшего куша, какой только можно выдумать: всё по определению жирнее какой угодно доли от него. И, тем не менее... Здесь словно бы крылся какой-то обман, будто кто-то нарочно водил Жадность за нос. Ведь суть восторга от присвоения и накопления именно в том, чтобы из всеохватной суммы людей и предметов взять себе желаемые. Но если всё уже твоё... Механизм ломается. Остаётся только лишь то, до его можно дотянуться рукой. И даже мысленно не получится перебирать и пестовать своё достояние! Всё не выйдет ни запомнить, ни охватить. Бесценные сокровища, попеременно перекрывая друг друга в памяти, совершенно затеряются. Ты мало что никогда не воспользуешься ими – ни на мгновение не согреет нутро хотя бы образ, идея: вот, это есть – такое замечательное – и оно принадлежит тебе. С другой стороны... Отец собирается алхимически преобразовать всё население Аместриса – не даром границы страны приближены к форме круга, а Лень день за днём прокапывает свой исполинский тоннель. Люди сгинут, отдав великую силу своих душ Семье, чтобы она направила её... На что? В чем прелесть силы, которую некуда приложить? А ведь на неё придётся обменять всё то, что могло бы сделаться его, Жадности, собственностью и владением! Ты хочешь хозяйничать рысаками и химерами, сюртуками и цилиндрами, шкафами, столами, стульями, объёмистыми креслами и маленькими пуфиками, домами, поместьями, полями и лесами, железными дорогами, фабриками с их вечно рычащими механизмами, тихими тенистыми парками, кораблями, газетами, школами, судами, госпиталями, могучими армиями с винтовками и пушками. Судьбами наконец! Если же не будет никого, кроме Отца, братьев и сестры, причём таких же могущественных... Останется ли хоть что-нибудь, что ты сумеешь и позволишь себе твёрдо поименовать своим? Да и вообще – куда, к какому занятию тогда приткнуться? Бродить среди обветшалых развалин, поновляя или руша их своей великой мощью без цели и смысла? Меж навсегда остановившихся экипажей, подле навеки опустевших кафе. Можно будет воздвигнуть или разрушить гору... наверное. Обетованный день... Но мы то останемся собой! Вот взять Обжорство. Сотню тысяч, да хоть миллион душ ему в камень прибавить – разве для него от этого хоть чего-то изменится? Как был проглот, так и продолжит использовать силу ради одного жранья! Потянет в пасть всё, любые предметы. А дальше... Если не найдётся для него естественных пределов, то съест дом, улицу, а потом глядишь в его пузе сойдёт на нет и весь мир. Или, допустим, чего-нибудь в него влезать уже перестанет. Тогда всего прибытка для Обжорства от вновь обретенной мощи – досада и ещё более сильная голодуха! Лень завалится отдыхать – и так останется, пока мхом не порастёт. Гордыня... Зависит от того, что ему скажет Отец. Зависть, Страсть, ты сам... Нет, конечно не обязательно оставаться на руинах Аместриса. Отец в прошлом уже покидал погибшее царство. Может Семья возьмёт и двинется... да куда угодно! В Крету. Или Ксинг. Но... Зачем через годы и годы упорной работы идти покорять тот же Ксинг, если уже сейчас им доступен и по существу покорен Аместрис!? Всё здесь – только возьми. Для чего им недостаёт возможностей, этого бессчётного множества душ? Ты не стареешь, тебе не грозит смерть – и, вроде бы, можно ждать. Но... жалко. Времени. Утекающих дней. Жалко! Так может быть не нужно..? Ты сам... Один... Ни с кем не делясь! Рассуждения Жадности опять прервал Обжорство. Ну, чего тебе ещё, утроба ненасытная!? -Дай хлебушка. А? Сладкого хлеба, братишка... -Откуда я его тебе тут возьму? -Вот, а в деревнях то было всё. Помнишь? Мы когда втроём ездили. И хлеб ели. -Ну нету здесь! -А может сыграем... это... в шашки? Выиграю – можно будет покушать. -Ага. А за каждый проигрыш по физиономии будешь получать! Из чего мы хоть шашки сделаем? Из грязи? Всё! Предел настал моего внимания по отношению к тебе. -Ну чего ты сердишься? -Ты понимаешь, насколько мне уже надоел!? Не трубы, не вода эта капающая, а ты! Я из-за тебя теперь без сапог сижу! -Братишка, ну ты чего? Хочешь я тебе песенку спою. Веселую такую. Про цирк. Там, значит, аккорды первые такие: там-татара-тара-там, татара-тара-там, трам-татарам, та-та! -Можешь помолчать? Ничего просто не говорить!? -Что вы злые такие? -Кто мы? К кому ты обращаешься!? -Хочешь про зиму расскажу? Про Бриггс? Там крепость строят. Горы. Там я жрал. Ну... Снег то есть. Много много его наберешь. Скатаешь шар – главное, чтоб только он по тебе не размазался. И глотаешь. Вот. И так 20 раз. -Ну и истории у тебя! Ты понимаешь, что порченый, а? Не я, не другие братья, а ты! -Чего вы злые такие... Я же просто покушать... Вот, – с этими словами Обжорство потянул с лампы тканевый плафон, а затем принялся поспешно его в себя запихивать. Жадность едва сдержался, чтобы не отвесить брату пинка ногой. -Ты понимаешь, что скоро совсем перестанешь походить на человека? Все великие планы Отца, наша работа, конспирация и прочее пойдут прахом из-за твоей неспособности вести себя прилично. Кто так ест!? Любой скажет, что ты – не человек, а животное, чёрт подери! Так только цапли и пеликаны какие-нибудь пойманную рыбу заглатывают: аж башку запрокидывая и раздувая горло! В первое мгновение Жадность был доволен своей репликой, однако скоро о ней пожалел. Брошенное братом образное сравнение совершенно покорило Обжоство. Он аж развел руки, а его широченная улыбка растянулась буквально до ушей. Сопоставление с тонкой и стройной птицей, похоже, просто не помещалось у него в уме. -Гы. Я – цапля? Гы-гы-гы! Братишка, а хочешь как цапля постою? Курлы-курлы! Жадность промолчал. Некоторое время было тихо, но спустя всего несколько минут опять началось: Обжорство что-то бубнил и, кажется, пускал слюни, пожевывая собственную нижнюю губу. Следом раздалось какое-то клацанье. Может металл попробуешь погрызть для разнообразия,образина!? И эта муха… Небось прилетела и никак не желает убраться вон, как Жадность на неё ни замахивался, именно из-за Обжорства. Братец обыкновенно глотал свою добычу целиком, но, если она по каким-то причинам в него сходу не проходила, ел грязно, пачкаясь. Как свинья. Жадность принюхался – действительно до его носа доносился тот специфический не имеющий названия перемешанный аромат, какой можно почуять на помойке, где медленно разлагаются всяческие пищевые отходы. - Братишка… Покушать… - Ааааааа!!! Крик раздался столь внезапно, что Обжорство так и сел на землю, звучно шлёпнувшись задом. Тем временем его брат приподнялся на кушетке. Глаза Жадности пылали – он был в бешенстве: - Иди! Пошёл прочь отсюда! Мойся! Мойся иди, вонючая образина! И чтобы был чистым! - Ой-ой-ой, - запричитал Обжорство, - Это всё мухи, да? Они тебе спать мешают? А мы их сейчас убьем – и съедим. Мы… Жадность вне себя спрыгнул вниз и отвесил Обжорству хороший удар в брюхо. - Ну не надо, не стукай, братишка, - стал бубнить тот. - Что тут у вас происходит? – внезапно раздавшийся мелодичный голос спас Обжорство от новой порции тумаков – толстый гомункул поспешил отползти на четвереньках в угол. - Почему я должен жить с этим умалишённым!? – крикнул Жадность запальчиво. - Не обижай его. Обжорство был создан таким Отцом – и пребудет неизменным. Его вины здесь нет, - тембр речи женщины стал заметно жестче. - …Да, - отозвался Жадность чуть погодя, - Просто эта его манера… Да и муха тоже… - Эта? Страсть молниеносным движением наколола кружившее по комнате насекомое на кончик своего стремительно увеличившегося в размерах ногтя-лезвия. Задав свой вопрос, она слегка улыбнулась. Жадность молчал, ему не хотелось признавать себя неправым. Наконец, он произнёс, глядя на Обжорство: - Я всего-то хотел, чтобы он помылся. От него разит… Наш разлюбезный брат эдак скоро весь свой камень растратит на борьбу с теми жуткими болезнетворными организмами, которые на нём расплодятся. - Не говори ерунды, - ответила Страсть. Однако следом наклонилась к толстяку и что-то мягко, увещевающее начала шептать тому на ухо. Жадность расслышал только “а когда вернёшься – мы обязательно найдём тебе чего-нибудь поесть”. Обжорство радостно закивал, затопотал ногами и, к вящему облегчению брата, скрылся с глаз. Страсть, однако, осталась. Изящным движением пальцев другой руки она сняла муху с когтя за крылышки и уложила её перед лампой так, что на потолке появилась причудливая тень. - Напоминает то, что делает Гордыня, - пробормотал Жадность в пространство, задрав голову вверх, - Да… А зачем ты заходила ко мне? - Ничего особенного. Просто услышала шум… Сестра уже было развернулась к выходу, раздался дробный цокот каблуков, но тут Жадность, снова соскочив с кушетки, встал между нею и дверью. - Это хорошо, что ты здесь. Подожди немного… Хочу кое-что тебе сказать. - Да? – на лице Страсти отразилось любопытство, - И что же? - Это… Об Отце. И обо всех нас. - Я слушаю… - Ты в курсе нашей главной новости. Той, из-за которой все собрались. Что скоро появится ещё один. Но едва ли тебе известны подробности. Я говорил с Отцом – отдельно, после всех. Знаешь, в чём заключается его план? Он желает не просто замаскировать одного из нас и поставить наверху властной пирамиды. Это очередной эксперимент. Опыт. Он намерен скрестить человека и гомункула! - Но… - Подумай. Если бы дело заключалось только лишь в игре, в создании иллюзии, то у нас есть Зависть, способный обратиться кем угодно. Нет. Будут отобраны дети. Им введут в кровь философский камень. - И что тогда получится? - Понятия не имею. Но Гордыня уже занимается этим проектом. Гибрид должен будет уметь стариться, изменяясь с годами – и в то же время, подобно нам, обладать своей особенной способностью. Хм… если всё выйдет как надо. Либо мы получим ещё одно подобие Обжорства. Недоделку. - Жадность! - Подожди, я не к тому веду. - А к чему же? Для чего ты беседовал с Отцом наедине? - Я просил его. Умолял… Дать мне возможность. Оставить это место для меня. - Какое? Гордыни? - Да нет же! Вождя Аместриса! - Чтобы…? -Я хочу! Почему бы мне им ни стать? -Вот так вдруг? Из ниоткуда – и на вершину? -Нет, конечно. Но разве Отцу и остальным было бы сложнее устроить мне достоверно выглядящую со стороны карьеру, чем пытаться вывести странного метиса, взросления которого придётся ждать ещё несколько десятилетий? Я стал бы многообещающим офицером. Пара-тройка стычек где-нибудь на границе с Аэруго – и вот он повод для роста в чинах. Представь! Я - полковник на белом коне. Салют в мою честь! Я смогу всё устроить лучше, взять в руки твёрже, чем какой-то ещё вдобавок пока неизвестный мальчишка, которого придётся до поры прятать ото всех, оберегая секрет философского камня. -Но почему ты...? -Я… просто желаю. Обладать всем этим. Тем, что намерен однажды преобразовать Отец. Я хочу иметь власть, славу, почёт, экипаж с шестёркой белых рысаков… нет, лучше химер… нет… И то, и другое! Я желаю этот чудо прибор, позволяющий запечатлевать картины, хочу фонограф и собственный бильярд! Я… есть очень много, масса всякой всячины! Когда бы мне сделаться вождём, всё это в одночасье станет доступным – только руку протяни. - Что сказал тебе Отец? - Ха-ха… Как ты думаешь? Когда бы он давал нам что-нибудь просто так? - Он дал нам жизнь, Жадность. -Но мне этого мало! И к тому же, если подумать… Мы всё время ждём, существуем в преддверии Того самого дня. Исполняем приказы, а после опять заползаем сюда, коротать время. Разве это жизнь? Вот я хочу, жажду – и ведь могу взять! Многое. Но сижу тут, подпираю затылком стену. Это не жизнь, а какая-то бесконечная гауптвахта, каторга. - Нам выпала судьба быть частью грандиозного замысла… - Слышу слова Гордыни. Но ведь он не прав. Со всем своим символизмом, знаками, смыслами и постоянным подчёркиванием исключительности нашей (и его в особенности) миссии на земле. А, по-моему, Отец создаёт инструменты. Вот сейчас ему понадобился один – и его делают для конкретной задачи. Лень – наш самый большой на свете крот. Обжорство – вообще результат неудачного опыта. Да! И я не виню его, но это же всё равно так. Должны были возникнуть карманные Врата истины, а получился ещё один братик. Где тут величие? Вот жадность – свою, знакомую, я вижу. Пускай творение вышло неказистым, но не избавляться же от него просто так, верно? - Возможно. Но ведь тебя обуревает злость вовсе не от сомнений в себе. В собственных достоинствах ты уверен, - тон Страсти стал игривым, - И тут вдруг тебе, такому замечательному – и решительный отказ. Понимаю, очень досадно. - Ты смеешься, сестра. А всё так и есть. Отец постоянно подчёркивает, что мы стоим выше людей. Это истинная правда: нам присущи такие качества, о которых они могут только робко мечтать. Мы сильнее. Совершеннее. И способны брать от этого мира горстями. Не какие-то объективные преграды, а отцова воля сдерживает нас. Всё – однажды. Всё – в будущем. - Терпение. Даже Обжорство, которого ты так низко ставишь, способен сдерживать свои порывы. - Минуты, но не годы, сестра! - Хочешь сказать, что желание стать вождём Аместриса уже давно загорелось в тебе, и ты изо всех сил с ним боролся? Просто мне показалось, что эта идея пришла тебе на ум только сегодня… - Я давным-давно сдерживаю желание стать… кем-то. Отец создал нас такими, каковы мы есть – ты сама говорила это. Но его совершенно не волнуют наши склонности. И я имею в виду не только себя. Гордыня. Посмотрю я на него в скором времени. Столько презрения по отношению к людям – а вот он уже нянечка для множества ребятишек, главный ответственный за процесс сотворения получеловека-полугомункула. Иронично… И это не изменится. Наш ещё не появившийся на свет брат получит то, чего я так сильно желаю, ни за что. Не за какие-то заслуги, а лишь потому, что Отцу так кажется удобнее. Я мог бы исполнять отцовские приказы ещё десять, или двадцать лет – решение оказалось бы таким же. - Отец мудр. Он знает, что для нас хорошо, а что дурно. - Но не лучше нас самих! Вообрази. Возможность решать. Получать то, что хочешь. Быть самостоятельным… Страсть молчала. Всякая тень насмешливости и веселья пропала с её лица – оно сделалось серьёзным, а глаза внимательно смотрели на брата. - Дух захватывает, да? - От осознания всех рисков существования в одиночку. - Нет, от возможностей! …Я много думал над этим. Уже давно, раньше, задолго до сегодняшнего дня. И я хочу… попробовать. - Почему ты…, - начала было Страсть, но Жадность прервал её. -Не могу отказаться от того, что уже имею. От вас. Я жаден! Да. Жопа как жаден! Мне хватает ума понять, что для того, чтобы получить большее, меньшее надо оставить в стороне. Но всё равно тянет, душит. Жалко! Хе… Даже Обжорство. Если бы я мог получить всё. Взять вас с собой… - Твои слова безумны. Лень, Обжорство – у них нет воли против желаний Отца. Гордыня никогда не отступится от замысла. Зависть люто ненавидит людей. - Ты упомянула всех – кроме себя. А что ты, сестрица? Страсть нахмурилась. - Почему ты решил затеять эту беседу со мной? - Просто я тебя знаю. Мы похожи. Тебе тоже хочется ощутить, испытать побольше от этого мира со всей силой чувства. Да, Страсть? Она застыла перед братом – с плотно сомкнутыми губами, в напряженной позе. Жадность же, пока тянулась пауза, всё рассматривал её. Перед мысленным взором гомункула пронеслась портретная галерея его родни. Ехидство и злорадные ухмылочки Зависти проявлялись на любой физиономии, какую бы тот ни позаимствовал. Гордыня не считал нужным соизмерять выражения своего лица с суетящимися вокруг ничтожествами, будь то гомункулы, или, тем более, люди. Ничего, скоро придётся тебе пересилить себя и научиться, братец. О рожах Обжорства не хотелось вспоминать. Лень, вероятно, вообще не знал, что такое мимика, а если б и узнал, то ему бы было слишком уж в тягость двинуть хоть одним мускулом, чтобы чего-то там изобразить. Не то – Страсть. Она умела быть очень разной. Почтительно-внимательной в присутствии Отца. Назидательной и в то же время мягкой при общении с Обжорством. Любимой манерой сестры, когда она имела дело с людьми, если только конкретная задача не требовала иного, была свободная, расслабленная и даже чуть вальяжная. Плавные движения, грация кошки, которая только что нежилась на солнце, а теперь, потягиваясь, встала с насиженного места. Уверенность, чувство, что она – хозяйка положения. И толика любопытства, которую Страсть могла себе в этой связи позволить. Насмешливость, но не такая, как у Зависти, а провоцирующая: давай, покажи, каков ты есть. Всё это ни в малейшей степени не мешало сестре со впечатляющей смертоносностью орудовать своими всепробивающими клинками, молниеносными движениями кромсать врагов на куски. Но не раньше, чем те рассмотрят, оценят, ощутят происходящее. Не то чтобы рисовка - скорее нечто вроде боя быков, которые так любят в Аэруго: Жадность не видел их воочию, но читал описание в книге. Убить зверя в принципе можно достаточно быстро – вот только кому это нужно без представления и драматургии? Однако сейчас Страсть была другой. Такой брату её прежде не доводилось видеть. Задумчивый взгляд, погруженный в себя. Сиреневые, такие же, как и у Жадности, глаза сестры в полутьме комнаты приобрели густо-фиолетовый оттенок – так порой выглядит небо в тёплые летние ночи. Подрагивающий огонь в лампе то и дело заставлял пробегать по этим бездонным омутам искры-блики, похожие на крохотных золотых рыбок, резвящихся на поверхности, но тут же норовящих скрыться в пучине. Густые волосы Страсти, чёрные и блестящие, нитями тёмного шелка стекали вниз, ложась на белоснежные открытые плечи. Гладкая, без малейших изъянов кожа. Очень простое вечернее платье, которое сестра носила. Никаких украшений. Но едва ли хоть у кого-нибудь язык повернулся бы назвать убранство Страсти скромным. Типичные ухищрения человеческих девушек казались бы здесь неуместными, глупыми. Всё равно, что пытаться, поставив рядом с ним пару-тройку зажженных свечей, подчеркнуть с их помощью яркость с треском пожирающего поленья костра. Жадность никогда не мог понять того принципа, которым руководствовался Отец, выбирая облик для своих созданий. Почему, например, Гордыня – ребёнок? Из того, что Жадность успел узнать о людях, ему казалось: среди детей это качество встречается гораздо реже, нежели у взрослых. Никто, кому довелось бы впервые увидеть рост и мускулатуру Лени, не заподозрил бы в нём пассивного лежебоку. Впрочем, для задачи землекопа он со своим телосложением подходил великолепно. Обжорство – да, тут соответствие полное. Вот только едва ли оно так планировалось изначально. Сам Жадность выглядел обыкновенно. Крепкий парень с непослушными волосами, широкой улыбкой, длинным прямым носом и слегка выступающим подбородком. Что из этого свидетельствует о его наклонностях, или помогает выполнять некую работу? Да ровно ничего! Облик Страсти подходил ей идеально, как перчатка, подобранная точно по руке. Даже в покое, в неподвижности, она казалась языком тёмного пламени, замершим на долю мгновения, прежде чем пуститься в бурный и безудержный пляс. Жадность понял, что ему бы хотелось однажды понаблюдать за сестрой во время танца. Совершенно точно в эти секунды Страсть не задумывалась о своей позе, о том, как смотрится со стороны. Никакой нарочитой игры. И при этом она всё равно оставалась безупречной. Нижняя губка, которую сестра, сама того не замечая, слегка прикусила. Её изящная правая рука, прижатая к телу чуть ниже пышной груди. Жадность поднимался и опускался взглядом по складкам ткани, задерживаясь в ложбинках и с усилием взбираясь на выпуклости. И чем дольше он смотрел на Страсть, тем сильнее распалялось, нарастало чувство у него внутри. Клокочущей волной накатывало слово: хочу! Хочу, чтобы она тоже ушла вместе со мной! А что же...? Да! Ты сам уже принял решение. Жадность нарушил тишину негромко, почти шепотом, сказав: - Сегодня. И хрустальная хрупкость момента разлетелась множеством острых осколков. - Ты… Никогда и ни с кем больше не заговаривай об этом. Особенно с Гордыней. Да и с Завистью тоже. - А…? - Обжорство пришёл. Он ждёт за дверью. Действительно слух Жадности уловил характерную возню. Проклятье! - Ну и что? Пускай постоит, ему не вредно! – гомункул говорил это нарочито громко, обернувшись ко входу, чтобы Обжорство его услышал. Зрительный контакт с сестрой распался. - Мне нужно идти. Отец велел исполнить своё поручение наверху без отлагательств. До свидания, брат, - и, не дожидаясь ответа, Страсть широким шагом, так что плотно натягивалась ткань платья, покинула комнату. Жадность ещё вслушивался некоторое время в разносившееся по подземелью эхо её шагов. Страсть прошествовала мимо Обжорства, не задерживаясь и не сказав ему ни слова, так что теперь он явно был удивлён. Пузатый гомункул стоял с висящими вдоль тела руками, оттопыренной нижней губой и вопросительно глядел на Жадность. - Братишка… Ведь она говорила… Покушать… Жадность тяжко вздохнул и упёрся в стену руками, низко опустив голову. - Ешь что найдёшь. Мы сами заботимся о себе. И всё. Никто больше. Всё…