Овечка

      Реммао косится на распахнутое окно, из которого прет свежий ночной воздух. Над поселением восходит неполная луна, освещая каждый уголок улицы — но даже светило не в силах сделать комнату, в которой они с Эвтидой сидят уже некоторое время, менее темной, жмущей прямо на виски. От ученицы волнами исходит аромат дорогих масел, вот только Реммао не может взять в толк: откуда у этой подкошенной жизнью девчонки деньги на то, чтобы обливаться эфирами? И где, о Ра, она достает эти платья? В голове не укладывается, сколько золотых можно отсыпать, лишь бы принарядиться. И для кого, для белобрысого мальчишки на побегушках фараона?       — Что-то еще? — спрашивает Эва.       Мягко улыбается, жмется, будто бы торопится поскорее скрыться из его виду. Эвтида, осторожная и ловкая змея, скользит своим взглядом по его лачуге, и наивно думает, что он — вообще-то, черномаг стократ опытнее и могущественнее — не замечает каждую эмоцию на ее лице. Реммао кажется, что он читает ее как открытую книгу (в книге явно писала не Эва, иначе ничего не поймешь), и когда его губы трогает насмешка, ученица закономерно закатывает глаза — жест, старый, как мир. Кажется, Эва заучила его еще в детстве, впитав с молоком матери.       — Ты неосмотрительна, — сухо подмечает черномаг. — Хочешь оказаться на месте Дии в следующий раз, когда у эпистата будет плохое настроение?       Глаза Эвы темнеют, наполняясь до одури знакомым чувством злости и беспомощности. Прыгнет на него и раскромсает лицо острыми зубами, проносится в голове, прежде чем наставник встает с места, чтобы закрыть окно. Прохлада становится невыносимым грузом, держит его в напряжении, Реммао сжимает и разжимает руки, прикидывая, что вообще позволительно сказать этой глупой, безрассудной девчонке. Она убивает себя собственными руками; тщательно закапывает во влажный, холодный египетский песок, оставляя снаружи только глаза и нос — чтобы смотреть, как эпистат убивает остальных черномагов, чтобы дышать одним воздухом с павшими и теми, кто падет по ее глупости.       — Дию подставили.       — Она тоже была неосмотрительна. — бросает Реммао.       Голубое платье Эвтиды при приглушенном блеске свечей становится неотличимо от черной накидки, которую она сбросила на дно Нила. Наставника вновь дергает непонятное, злое, напряженное чувство: будто бы его ученица, да, та самая хрупкая и несуразная Эва, пытается отстроить песочную стену прямо перед его глазами. Он силится увидеть в ее глазах привычный блеск от слез — и вздрагивает.       Смерть от кинжала быстрая, но болезненная.

***

      — Как ты только посмела!       Эвтида сомневается, что ее близкий друг хоть раз удостаивал окружающих чести и показывал слезы. Но глаза Рэймсса красные и воспаленные, будто бы он не спал уже несколько дней. Торговался с братом, чтобы отсрочить собственную неминуемую смерть от рук эпистата? Он сводит черные брови на переносице, оскаливается и рычит, рычит почти как тигр, что только что упустил свою добычу. Но здесь другое — он не упускает Эву, он крепко хватает ее за запястье, ногтями впиваясь в тонкую женскую кожу. Маленькая предательница, чего она ожидала?       Пытается вырваться и — падает, на колени, до крови раня кожу и всхлипывая. Рэймсс на мгновение, всего на мгновение приходит в себя. Холодный вечерний воздух, разбавленный запахом пожара, горящего дерева и пергамента, заставляет остановиться и сделать вздох. Больше всхлип.       — Я не понимаю, Эва…       Он разбит, совершенно разрушен и слаб — слаб настолько, что руки опускаются самовольно. Реймс слышит звуки приближающихся людей, а в голове только одна мысль: как, как, как.       — Он напал на меня, как ты не понимаешь? — выкрикивает девушка; дрожащими не то от холода, не то от страха пальцами, Эвтида обхватывает его ладонь, а все, что может чувствовать Рэймсс, это кровь, запекшаяся на ее пальцах. — Неужели ты бы хотел, чтобы я погибла?       — Эва! — кричит Агния.       Горящий дом наставника писарей быстро привлекает внимание поселения. Густой дым, валящий из окна, уходит вверх к самой луне, оставляя здесь на земле лишь бренный труп черномага, окруженного собственными книгами, писаниной и склянками. Все горит, трескается, ломается — ломается и Рэймсс. Он опускается на колени перед ставнями, охваченными пламенем, и чувствует отвратительный запах горящей плоти — плоти его старшего брата.       — Что случилось, Эвтида?       К ним подбегает эта александрийская короткостриженная девчонка в одной лишь ночной рубашке и обхватывает дрожащую соседку руками. Агния переводит взгляд с горящего домика на Рэймсса — тот обхватывает голову руками, мотает головой, не верит. Его большие пальцы проходят сквозь черные растрепанные волосы, по щекам безостановочно катятся слезы.       Люди с ближних домов кричат о помощи, тащат ведра с водой с самого Нила, обливая остатки лачуги — но пламя не унимается. Оно танцует на костях черномага, заигрывая с его братом в непонятную, необъяснимую игру. Рэймссу кажется, что дым стелется в особенно уродливом узоре у его ног. Песок становится горячее с каждой минутой, и он не может избавиться от мысли, будто бы лучшая подруга, да, та самая милая и смешная Эвтида способна на убийство. И как — рассечь горло наставника одним ловким движением? Будто бы его шея словно податливая глина, которая мешала ей на пути. И ведь ни крика, ни шума. Рэймсс, охваченный паникой, злостью, скорбью, болью, подрывается на ноги, готовый одним движением выдушить из Эвтиды правду — и вздрагивает.       Впору умирать от холодного, беспристрастного взгляда лучшей подруги.       — Что здесь происходит? — громкий, уверенный голос эпистата прямо за его спиной прошибает холодный пот. — Объяснитесь, почему дом вашего наставника горит? И где он сам?       Рэймсс молча поднимает глаза на Эву, но та, крепко держа за руки свою александрийскую соседку, выдавливает из глаз лживые слезы. Кровь на ее ладонях свежа и пахнет железом после дождя, от этого запаха хочется блевать — и Рэймсс, делая над собой большое усилие, добегает до ближайшего куста, выворачиваясь на изнанку.       — Они обманули меня, — тихо произносит Эвтида.       — Потушить пожар невозможно! — восклицает Тизиан, раздраженно отбрасывая пустое ведро из под воды. — И наставника их нигде не видно.       — Они обманули меня. — голос девушки тверже; она возводит невероятных размеров и толщины стену, прозрачными глазами глядя на эпистата. — Я ничего не знала, клянусь на памяти матери. Я не знала, что они с братом черномаги. Знала бы, давно бы рассказала.       Рэймсс чувствует, как мир перед ним рушится в одно мгновение. Вот он стоит на коленях подле лучшей подруги, готовый придумать невесть что, лишь бы они оба выстояли — лишь бы этот пожар больше не отнял у него ничего, кроме как брата. И вот, всего секунда — и он больше не ученик писаря, он больше даже не никто, он черномаг — это гораздо страшнее.       — Я защищалась, я… — ее голос дрожит так натурально, так естественно, что Рэймсс на секунду задумывается: а не подводит ли его собственный разум?       — Все в порядке, Эва, все хорошо! — Агния нежно гладит ее по голове, заслоняя всем телом от мужчин. — Я верю тебе, не волнуйся.       — Бросьте его в темницу, — глаза эпистата загораются алым пламенем, совсем как закаты у Нила.       Рэймсс навряд ли увидит следующий закат.

***

      — Конечно, им могла потребоваться коза отпущения. — заключает Тизиан. — Взяли под крыло не только опасных черномагов, но и обычную девчонку, чтобы прикрыться ей в случае чего. Да и та, прошлая, как ее… ах, да, Дия, она ведь так и не назвала имя Эвтиды. Стало быть, все сходится: Реммао принял ее, чтобы, если дело запахло гнильцой, выгородить себя и братца. Можно сказать, что Эва обошлась малой кровью. Всего-то испытала шок, да и то, Агния клялась поставить ее на ноги в ближайшую неделю. А как думаешь, братец ее, тот, что подмастерье лекаря, знал об этой компании? Может, они его и убили, дабы окончательно сломить девчонку…       Помощник продолжал вещать. Уставшая голова Амена, как ему казалось, вот-вот разверзнется, и из нее вылезет ведь ад. Волокиты свалилось немерено. Необходимо было выяснить, что произошло между моментом, когда Эвтида покинула собственный дом, и часом, когда пожар в лачуге покойного черномага стал заметен со всех концов поселения. Он скрупулезно собирал в цепочку каждую секунду, каждое мгновение, выпытывая из каждого соседа обрывки фраз и действий, что были совершены в тот вечер.       Эвтида не была черномагом. Она была жертвой черномагов.       — Закончим на сегодня. — он бросает напоследок, закрывая толстую книгу с пергаментами, что удалось спасти из пожара.       Ничтожное количество слов, уцелевших от языков пламени, не говорит им ровным счетом ни о чем. Лишь обрывки текстов, в которых выгодно рисуются имена Реммао, Реймса и Дии — все это может свидетельствовать лишь об их вине.       Амен заходит в спальню девушки без стука, его сердце заходится. Почти потерял.       — Агния вернется через пару минут, — сразу говорит она.       Не то, чтобы у него были планы, но эпистат разочарованно улыбается. Хочется обнять, затащить к себе, в себя, защитить. Агния не оценит, если увидит. Лишь в очередной раз начнет насмехаться, как большой и грозный эпистат мог запасть на овечку. Но волк с красными глазами внутри него тихо спит, притаившись до лучшего момента.       — Я лишь хотел увидеть, что ты в порядке.       — Конечно. — Эвтида поджимает под себя ноги, хлопая по дивану рядом. — Присядешь?       Конечно, он присаживается. В глубине ее янтарных глаз — расстройство, боль и тоска. Амен чувствует, что предательство на Эвтиде отражается, плескается на верхушке ее сознания, мешает думать обо всем остальном.       — Я не заставлю тебя смотреть на его казнь. — глухо отзывается эпистат. — Это так низко с их стороны, охотится за тобой после всего, через что вы прошли.       Эвтида кивает. Ее губы складываются в одну полоску, а шея подрагивает из-за комка слез, которые она тщетно пытается скрыть. Бедная. Поддержать и не отпускать.       — Когда это случится?       — Сегодня днем.       Она вновь кивает.       — Я боялась, что они возьмутся за остальных. — почти шепотом говорит Эвтида, поднимая глаза на него; Амен готов утонуть в золотистом пруду ее взгляда. — Со страху перед ним побежала через всю лачугу, случайно опрокинув свечи. Хотела предупредить, но он схватил за руку, а там рядом нож лежал… я, скорее, инстинктом…       — Не оправдывайся за то, что жить пожелала, Неферут. — Амен чувствует, как колотится ее сердце, готовое разорваться от боли; он осторожно подбирает пальчиками ее подбородок и оставляет легкий, невесомый поцелуй на лбу. — Что теперь делать будешь? Вернешься в родной город?       — Там некуда возвращаться.       — Тогда поехали со мной, в столицу. Там, где не гуляет хворь. Где нет черномагов, готовых убить за место под солнцем.       Эвтида теплеет — расплывается под его речами. Ему так кажется, ему хочется верить, что после стольких лет одиночества, после разбитого сердца, проткнутого кинжалами, засыпанного сухим, колючим песком, наконец настает весна. Так всегда происходит: тьма сменяется светом, холод — теплом, ночь — солнцем. И его солнце, отражающее лучи своими золотыми глазами, жмется ближе к груди. И Амен чувствует, как вкусный аромат эфирных масел ударяет в нос.       Он и сам тает. Зарывается в ее темные волосы, жаждет ухватить эти ноты диких ягод и цитрусов, не замечает, как руки уже вовсю блуждают по ее спине. Когда Эвтида тянется за поцелуем, он уже не видит смысла держать этот плотный туманный барьер. Стена падает, а за ней падает Амен — в ее объятья, в ее золотой омут, в ее любовь. Приподнимая ее за бедра, он садит девушку на колени, углубляет поцелуй — на вкус Эвтида по-прежнему сладкая, почти терпкая, невыносимо вкусная — чувствует, как они дышат в унисон. Зачем прятки, зачем игры, если можно доверится и поплыть по Нилу, восхваляя богов за такое творение — за то, что позволили ему быть в одно время в одном месте с этой женщиной.       Эва своими тоненькими пальчиками зарывается ему в волосы, принося невероятное удовольствие.

***

      Столица громкая, насыщенная, яркая. Лепестки роз и пионов, что падают на их процессию сверху, в свете закатного солнца переливаются лиловым и розовым, совсем как нежное платье, струящееся по телу Эвтиды. Амен едет подле нее в колеснице, обхватывая тонкую талию и рассказывая о местах, что они проезжают. Необычайной красоты домики, яркие фрески, аккуратно подстриженные деревья, за которыми денно и нощно ухаживают садоводы — все это кажется наградой за несколько недель, проведенных в центре эпидемии. Хворь не преследует их, она остается в том проклятом месте за Нилом, и Амен впервые в жизни радуется, что принял решение уехать. Ему не хочется состязаться с богами, не хочется выживать. Хочется жить.       — Здесь так красиво. — затаив дыхание, произносит его Неферут.       Шелковые ленты, вплетенные в ее косу, развиваются на ветру. Эвтида ласково улыбается и гладит его пальцы. Ее кожа, больше напоминающая гладкие статуи во дворце фараона, отполированные и смазанные душистым маслом, быстро загорает на солнце. На щеках появляется румянец — и он вновь теряет голову.       Его дом, доселе пустой, безжизненный, темный, наполняется ароматом Эвы. Вкусный, сладкий, но совсем не надоедливый; напротив, эпистату кажется, что он может жить на одном лишь этом аромате, если потребуется. Он практически идеален, но Амен не любит называть вещи идеальными, потому что тогда они не человеческие, они божественные. А он не хочет, чтобы боги забрали его Неферут. Она человек. Она его человек.       Каждый вечер — прогулки с нежными поцелуями.       Каждое утро — объятья с теплотой и страстью.       Каждая ночь — поцелуи, оставляющие ягодные следы и красные дорожки.       Амен трепетно наблюдает за тем, как его дом освещает золотое солнце. Во взгляде Эвтиды можно растворится, он полон беззаветной любви и преданности. Волк внутри него спит, а красные глаза закрыты плотным туманным слоем. Эва — овечка, которую так легко напугать, которую так легко потерять и сломить. Защитить и разорвать любого, кто посмеет обидеть ее.       — Я задержусь в библиотеке, Неферут, — Амен оставляет невесомый поцелуй на ее щеке, каждый раз, как в первый, удивляясь, как безупречно она выглядит по утрам, заспанная, с естественным румянцем.       Эвтида хмурится, кутаясь в льняные простыни. Это их извечная игра — обидеться, чтобы примирение вышло жарким, желанным — и эпистат, накидывая белый капюшон, стремится к выходу, когда встревоженный голос девушки заставляет его остановится почти в дверях.       — Это все из-за Кароана? Того чиновника, что изводит тебя уже несколько дней? — спрашивает Эва, спрыгивая с кровати. — Я вижу, как ты страдаешь из-за его высокомерия и глупости.       — Ничего страшного, Эва. Я справлялся и с чиновниками похуже.       Ему льстит эта забота, и Амен почти готов признаться: знание, что дома его ждет восхитительной красоты богиня, чьи мысли кружат вокруг его счастья, — это высшая награда за годы тяжелой, невыносимой работы и присущего одиночества. Золотые глаза Эвтиды, обнимающей его за шею, полны этого желания помочь и защитить. Но это он защитник, это он волк с красными глазами, опасный эпистат, который в силах отстоять собственные интересы.       Кароан, быть может, действительно сует свой широкий нос в не положено узкие места. Он высокомерен и надменен, а к каждому, кто не ведет свой род от великих родоначальников, относится с едва скрываемым призрением. Его узкие серые глаза в постоянном прищуре, фокусируются на Амене каждый раз, когда они оказываются в одном помещении — словом, Кароан та еще проблема.       Но Амен лишь качает головой, не желая забивать голову своей Неферут этими жалкими жалобами.       Когда спустя несколько дней он входит в зал заседаний, бледный и испуганный Тизиан хватает его за руку с плохо скрываемой дрожью.       — Они здесь. — произносит он.       Амен пожимает плечами, не понимая, кто они и где здесь. И до поры до времени, пока они пересекают метр за метром мраморного зала, его волк с красными глазами спит, тревожно пересаживаясь с места на места. Толстая пелена счастья и покоя не дает инстинктам прорваться, скапливая их в одном месте — прямо в затылке — откуда волны непонятной боли расходятся по всему телу. Но Амен знает: он вернется домой уже вечером, где тонкие горячие пальцы Эвтиды сделают ему массаж и мигрень пройдет.       — Где-то во дворце черномаг. — Тизиан выпаливает резко, и жаркий летний воздух выбивается у Амена из легких. — Кароана нашли убитым ночью. Его служанка восклицает, что видела женщину в черной накидке с маской. Должно быть, кто-то все-таки пробрался в самое сердце государства.       Жаркий воздух вокруг головы сжижается до состояния горячего масла, которое обжигает и оставляет на стенке глубокие уродливые шрамы. Волк внутри вскрикивает и начинает копать лапами дорогу, лишь бы обойти туманный занавес. Амен сжимает кулаки. Они слушают речь чиновников, боязливо оглядывающихся по сторонам. Эпистат пытается распознать слова, произносимые окружающими, но думает лишь об одном: Кароан, черномаг, женщина.       Он рвется домой раньше времени, впервые забывая накидку в зале заседаний. Дыхание спирает, грудь тяжело вздымается от каждого болезненного вдоха. На выходе он распахивает спальню Эвтиды.       — Кароан мертв. — произносит он, будто бы готовый вынести приговор.       Но Эва — его Неферут — лишь пожимает плечами, и шелковая накидка случайно — случайно ли — спадает с одного из ее плеч. Амен прижимает ладони к лицу. Как ошпаренный, он подбегает ближе и громко хлопает рукой по столешнице.       — Кароан. Мертв. — громко рычит он. — Его убил черномаг-женщина. Есть свидетели и…       — Разве он не мешал тебе? — она поднимает свои золотые глаза и Амен чувствует, как на подкорке сознания волк пытается выбраться наружу и защититься.       Но зачем ему защита, пытается думать Амен, если Эва — всего-то овечка?       Они молчат — молчание долгое, тягучее, как августовский воздух на берегах Нила.       — Я люблю тебя, Амен, — с улыбкой произносит Эвтида. — И я всегда готова сделать все, чтобы ты был счастлив. Чтобы мы оба были счастливы.       Она встает с места, глаза — чистое золото, блестящее при свете закатного солнца.       — Садись, я сделаю тебе массаж головы.