Осуществимая фантазия

Густонаселëнность Версаля поражала Рене с самого начала её пребывания при дворе. За один лишь час она, казалось, успевала столкнуться с таким количеством людей, какое она не встречала и за год, проживая в деревушке под Парижем. Графы и графини, герцоги и герцогини, министры, повара, конюхи, садовники… Однако по какой-то неведомой причине более всех в память Рене врезался один из гвардейцев. Она обратила на него внимание ещё в первый день, когда тот с удивительной тактичностью увëл с представления несчастную женщину, чей сын погиб из-за ремонтных работ. Вероятно, именно тогда в голову Рене начали закрадываться мысли о том, как неблаговидна может быть изнанка блистательного Версаля. А ещё — о том, как прекрасны зелëные глаза неизвестного ей стражника… С тех пор Рене пересекалась с ним регулярно. Он всегда был собран, деликатен и предупредителен. Она не знала его имени, но всегда неизменно выделяла его из толпы прочих. Так она и прозвала его про себя — «гвардейцем», — словно никаких других гвардейцев в Версале не было вовсе. Но как объяснить то обстоятельство, что всякий раз, когда Рене требовалась помощь гвардии, поблизости оказывался именно этот очаровательный месье с точëными чертами лица и великолепной выправкой? Мистика, не иначе. В первый год он помогал ей ориентироваться в лабиринтах Версаля. Точно он был Ариадной, а она — Тесеем… какая ирония. Во второй — принимал участие в охране дофина, а впоследствии — в его поисках. А в третий — сообщал Рене о том, что её вызывали в Бастилию: сперва — в качестве свидетельницы, а после — в качестве пленницы. Тогда при словах «вы нужны в Бастилии» на лице гвардейца отразилась такая горечь, будто он в самом деле переживал за неё. Но руку он Рене подал с такой галантностью, будто приглашал её на светский приëм, а не в мрачную камеру! Распущенность версальского двора сделалась почти легендарной — однако Рене, как ни странно, все эти годы удавалось с ловкостью уворачиваться от интрижек. Не то чтобы она берегла свою честь — просто отчего-то не находила достойных кандидатов, да и к тому же шпионаж отнимал много времени и сил. Более того — в сердце Рене хранился образ того самого неизвестного гвардейца, столь близкий, сколь и недосягаемый. Нет, это был форменный вздор, этим грëзам не дано было осуществиться. Она ведь не Катерина, чтобы с упоением любоваться грязными полуголыми гвардейцами, верно? И всë же в третьем году, ставшем для двора переломным, Рене позволила себе маленькую вольность. Руководствуясь — или же оправдываясь? — королевским дозволением использовать любые способы для поиска отравительницы, она решила задействовать гвардейца в своëм спектакле. На глазах Олимпии она будто — будто — флиртовала с ним. И воспоминание о его задорном смехе и мягкой коже, которой она коснулась лишь мельком одним пальцем, грело душу даже сильнее, чем гнев и обида неудачливой ученицы Тринетт. На празднестве в честь якобы чудесного исцеления короля от болезни Рене изо всех сил старалась сохранять на лице дежурную улыбку. Она не знала, что за игру затеял Великий Конде. Не знала, действительно ли мысль о потенциальной смене фигур на шахматной доске вызывает у неё такой уж гнев. Не знала, нравится ли ей шпионить для Александра, или она попросту смирилась с этим. Рене ощущала себя примерно так же, как в самом начале своей придворной жизни — кораблëм, несомым бурными водами в неизвестность. И тут этот корабль словно бы обрëл якорь — она почувствовала подозрительно знакомое прикосновение к своей руке. — Я не хотел пугать вас, мадемуазель, но вы выглядите потерянной, — произнëс не менее знакомый голос. Да уж, не порадовался бы Александр известию о том, что его протеже так и не научилась надëжно скрывать свои истинные эмоции! От этого осознания хотелось засмеяться. — Всë в порядке, — выдавила из себя Рене. И, набрав в грудь воздуха, добавила уже увереннее: — Не произошло ничего, что стоило бы вашего беспокойства. — Ваша печаль всегда стоит моего беспокойства. Рене застыла в изумлении, изучая лицо гвардейца. Как всегда, его выражение было вежливым и учтивым — но вместе с тем во взгляде сквозило нечто иное, незнакомое прежде. — Возможно, вас хотя бы немного порадует то, что я вам сообщу? Когда Рене почти механически кивнула, гвардеец выпалил: — Я всегда питал к вам тайную любовь. Все эти годы я восхищался вами издалека… Ощущая, как приливает к щекам кровь, как бешено колотится сердце, Рене нервно щипала себя за запястье, дабы убедиться, что это не сон. Совершенно неподобающее поведение для придворной дамы! А гвардеец, очевидно, подбадриваемый её удивлëнным молчанием, продолжил: — Возможно, однажды мы с вами могли бы сбежать вместе и исследовать всю Европу… — и тут же осëкся, виновато уставившись в землю. — Что за глупая идея. Эта фантазия никогда не осуществится… — Какой вздор! — Рене едва не задохнулась от возмущения. Гвардеец сделал шаг назад, а брови его сошлись на переносице в виноватой гримасе. Расстроенная осознанием того, как могла быть понята эта реплика, Рене поторопилась пояснить: — Какой вздор, что эта фантазия никогда не осуществится! Вы бы знали, какие у меня в отношении вас фантазии! Тут уже настал черëд гвардейца отчаянно заливаться краской. Довольная произведëнным эффектом, Рене счастливо улыбнулась и сама взяла его за руку. — Могу я наконец узнать, как вас зовут? — Оливье. Ни один секрет ещё не доставлял Рене такую радость открытия, как это имя. — Так вот, Оливье. Я согласна сбежать с вами и исследовать всю Европу.