Последний родственник майора Грома

      «Максиму Шустову от благодарных матерей деревни Ольхово» — эту фразу Игорь читает на мраморном камне, установленном посреди леса, на поляне, координаты которой ему дал Багров.       Камень простой, без высеченных на нём бюстов, без вычурных статуй, которые петербуржцы планируют установить славному майору Грому, несмотря ни на какие возражения со стороны самого майора Грома. Это — просто надгробие с фотографией, датами и подписью. Учитывая, что деревню после пожара пришлось отстраивать заново, большее наверняка попросту не потянули, даже если хотели.       Но даже от такой малости веет приятным теплом, как и от страниц в «Книге памяти». Один простой, спрятанный среди лесов камень его брату-герою, поставленный тихо и от благодарного сердца, значит для Игоря больше, чем все оголтелые рулады в честь него, всего лишь полицейского, поймавшего очередного маньяка.       Гром смахивает с надгробия шапку снега и садится рядом, прямо в сугроб.       Вот он и на могиле, настоящей.       Чувствует ли он облегчение? Нет. Покой? Тоже нет. Скорее, чувство вины только усиливается: Макс был хорошим человеком, дружбой с таким гордятся, а он, Игорь, только зря терял время, держа дистанцию.       «Спутник» пиликает смс-кой: Дима наконец-то прислал результаты своих поисков. Гром открывает сообщение и видит отрывки из статей, содержание в которых сводится к тому, что это — просто случайная точка в лесу, но недалеко отсюда спряталась аномальная зона — Ольховая глушь, место женской силы. По преданиям, в той глуши когда-то жила отшельницей не то знахарка, не то колдунья, которую именовали хозяйкой ветров из-за того, что гора и её склоны, на которых располагается глушь, сильно продувается ветрами. Поговаривают, здесь властвуют духи, сходятся два мира — людской и потусторонний, и сам карельский бог Укко оставляет здесь послания своей пастве. Женщины-туристы приезжают в эти леса за обретением смысла жизни, подпиткой мистической энергией и просто исцелением.       Познавательно, но совершенно не отвечает на вопросы Игоря. Если только Макс не провалился в разлом между мирами и его не занесло в тот злосчастный фильм, что само по себе звучит ещё бредовее, чем идея, что Трубадур — это действительно Шустов.       Остаётся лишь смириться: он всё себе придумал, надумал и в итоге просто убил кучу времени и сил на бесплодные поиски.       Гром закрывает глаза, представляет рядом с собой одинокую фигуру, копию его самого, смотрящую вслед ветхому вертолёту. Почти чувствует жар огня, окружавшего тогда Максима.       — Макс, прости, — бормочет Игорь в пустоту. — Зря я с тобой… так.       Пять лет дулся, не говоря уже о том, что давно мог, как сделал Максим, разыскать своего последнего родственника. У Шустова вроде ещё отчим остался и родня с той стороны, Игорь не помнит подробностей, но вот у самого Игоря — только Макс, если не считать Прокопенко.       Да и за что дулся? За то, что мать Максима забрала, насильно увезла в шесть лет и распоряжалась его жизнью. За то, что матери было плевать на второго ребёнка, которого она бросила в Питере и не забрала даже когда Игорь остался один. Фёдор Иванович и тётя Лена, посторонние люди, оказались роднее и ближе, чем женщина, родившая их с Максом. Почему? Да кто её знает.       Вот только это всё — это сделала мать. Максиму было шесть лет, он, наверное, уже почти не помнил то время и уж точно не мог повлиять на решения взрослых. Макс был таким же ребёнком, каким был Игорь, и Игорь хорошо помнит себя до февраля девяносто восьмого — беззаботный раздолбай, таскающийся с такими же раздолбаями вроде Игната, даром, что учился хорошо и периодически огребал за ментовские погоны отца, как будто это сам Игорь тогда погоны эти носил, да всяких дельцов, папаш своих одноклассников, за дело сажал.       Гром только сейчас понимает, насколько несправедливо относился к брату, взвалив на него всю вину за поступки родителей.       — Прости, — вздыхает он снова, прислоняясь виском к ледяному камню надгробия. — Я бы хотел всё исправить, начать заново, если бы мог.       Поздно спохватился.       Словно в ответ на его покаяние поднимается ветер, но не привычный ледяной, а тёплый и нежный, точно поцелуй. И этот ветер приносит запахи лета: послеполуденного зноя, дикого луга и лёгкий шлейф дыма.       Игорь открывает глаза.       Зимний лес, надгробие и снегоход исчезли, будто по волшебству, а он сам сидит на зелёной опушке, по ту сторону которой виднеется замок. Приглядывается и видит над разбитыми воротами покосившуюся надпись «Доброе королевство Бремен».       — Что за... — бормочет Гром, поднимаясь, и на всякий случай щипает себя. Не хотелось бы случайно уснуть в снегу и помереть от банального переохлаждения, пусть в этот раз он одет по погоде и даже шарф взял.       Но нет, щипок болит, увещевая в реальности происходящего. А Игорь замечает на себе привычную куртку с джинсами и даже кепку вместо походной зимней экипировки. Привычно находит в карманах бинты, и что-то — например, поднимающийся за крепостной стеной дым столбом — подсказывает, что те могут вскоре пригодиться.       Игорь припускает средним темпом к воротам, на ходу наматывая бинты на руки.       Ожидания оправдываются: прямо на главной площади горит обложенная сеном повозка с заколоченными окнами. А из повозки слышится песня, отчаянная, как последняя мольба умирающего.       Поют несколько человек, но Гром отчётливо слышит в этом хоре голос Максима.       Между Игорем и горящим в повозке Максом толпятся вооружённые разбойники. Похоже, те же самые, которые гнались за музыкантами в лесу — Гром узнаёт пару лиц.       — Девчат! — начинает он относительно мирно. — Тут стоматологов нет, выбитые зубы никто не вставит. Шли бы вы по-хорошему, — никто из банды не шевелится в любезно предложенном направлении, а огонь позади них не останавливается, пожирая доски, перекидываясь на крышу, и удивительно, как узники внутри ещё не задохнулись от дыма; у Игоря нет времени на расшаркивания: — Ладно, будем по-плохому, — решает он вполголоса и, сжав кулаки, делает первый шаг.       Драка с бандитами, вооружёнными и с численным перевесом — Гром чувствует себя, словно в Питер вернулся. Это — его стихия.       И, стоит заметить, местные разбойники — никудышные бойцы, особенно если их разоружить. Игорю очень хочется начистить рожу каждому отдельно, но он лишь прорывается к костру, чтобы успеть сделать с пламенем хоть что-то, пока внутри ещё осталось, кого спасать.       Он хватает брошенные неподалёку вилы, и раскидывает те остатки сена, которые ещё не занялись огнём, только этого мало — основной очаг уже на досках. Гром стаскивает куртку, сбивает ею пламя с повозки, и разбойники этим пользуются: наваливаются толпой, оттаскивают, хватая за руки.       — Смотри, — гогочет один из них, пока другие его держат, — смотри, как они горят!       Игорь дёргается и выворачивается из захвата, точно угорь, набивает ещё пару рож и снова устремляется к телеге, но его одного не хватает на всë.       А песня тем временем предательски затихает.       Спасение приходит откуда не ждали: в лице огромного антропоморфного петуха на реактивном ранце, возглавляющего толпу барабанщиков и просто людей, которые молча и торжественно наводняют город, шагая в такт бодрому маршу. Под таким натиском сдаются даже разбойники.       Сам Гром, видя эту картину, мысленно клянётся заглянуть к Разумовскому, вернее, его лечащему врачу. Кажется, всё-таки стоит.       Мало того, что это гигантский петух. В одежде. С весьма самодовольной мордой. На реактивной тяге. Ещё и с огнетушителями, которыми он очень вовремя заливает всë: разбойников, Игоря и, главное, пламя.       И ведь Гром мозгами знает, что он в сказке, что здесь животные поют, да и на работе у него иной раз попадаются упыри похлеще, но всё-таки увиденное впечатляет. На экране происходящее смотрелось как-то... скромнее, даже в кинотеатре.       Игорь бы рад не верить своим глазам, но боль в разбитых руках, в наливающихся по всему телу синяках, от которой потом ещё несколько дней придётся отмокать в горячих ваннах, не оставляет шансов на сомнения.       Его культурный шок прерывает:       — Боже... гм... храни порошковые... тьфу... реагенты! — доносящееся позади вперемешку с кашлем и попытками отплеваться.       Опомнившийся Игорь ищет среди брошенного разбойниками оружия топор и с остервенением бросается на проклятую телегу.       — Человек, полегче, внутренности зарубишь! — кричит ему вслед петух. Гром сбавляет обороты, но всё-таки намерен разнести несостоявшийся гроб на колёсиках в щепки.       Местами дерево уже успело как следует прогореть, поэтому конструкция не выдерживает напор Игоревого обаяния, разваливается спустя несколько ударов, напоследок едва не придавив самому Игорю ноги, и открывает вид на пленников внутри: трёх животных, рыжую девушку и ошалевшего на вид взъерошенного Макса.       Главное — Макса. Живого и невредимого, только слегка закоптившегося.       — Это... — Игорь на мгновение теряется: хоть он и стремился к этой встрече, он абсолютно не представляет, что делать дальше. Поднимает топор в своих руках чуть повыше: — А вот и Джонни.       Шустов делает осторожный шаг прочь из своей несостоявшейся могилы, всё ещё глядя на брата, как на нечто фантастическое. Его чуть не сбивают с ног остальные, когда несутся обнимать, целовать и благодарить Петуха за помощь, однако Максиму не до общего веселья: он протягивает руку к Игорю, словно хочет коснуться, но нерешительно замирает в миллиметре от рубашки брата.       Игорь приходит в себя первым:       — Скажи, у тебя привычка, что ли, такая — сгорать живьём?! — заявляет он с напускной строгостью, отбрасывая топор в сторону.       — Гром, — выдыхает брат, по-прежнему таращась на него.       — Шустов, — передразнивает его тон Гром, а потом широко и искренне улыбается: — Макс.       — Игорь!       Близнецы схлёстываются в крепких объятиях впервые, кажется, за целую жизнь.