Тебе неприлично

Алеша заходит в дом следом за Ракитиным, глядя даже не на его спину, а вниз, на сапоги. Поэтому и первое впечатление складывается о том, что под ногами: в передней — серый дощатый пол, отзывающийся скрипом на каждый шаг и покрытый полосатым ковриком неясного цвету, после — порог, о который, если не идти с опущенной головой, немудрено запнуться, и снова доски — значит, они вошли в комнату. Ракитин замирает, и тогда останавливается и Алеша. Мысли в голову упорно не идут, до того, что он дивится сам себе: пришел погибать, пришел из чувств острых, горячих, новых — а теперь холоден, будто уже покойник. Нет ни страха, ни стыда, одно всепоглотившее горе, да и то стылое, заиндевелое, тлеющее. Погаснет его последний всполох — и не останется больше ничего. Холодная и черная пустота. Как смерть, если б не было Бога. Посреди пустого листа в Алешиной голове вдруг расплывается клякса: он вспоминает, как Иван говорил, что сдает Богу назад свой билет в вечную гармонию. Тогда Алеша почему-то об этом не подумал, но теперь едва не вздрагивает от внезапного осознания: ведь, коли так, Ивану достанется эта густая пустота без света и звука. Понимает ли он это? Неужели ему не страшно? Неужели вот это то, что он готов принять, чтоб только не основывать здание вечности на слезках и крови одного маленького, крохотного, как капелька в море, существа? Впрочем, появись перед ним Иван в эту самую минуту и предложи ему, Алеше, вернуть и его билет, Алеша исполнил бы это, не задумываясь. И пусть Иван идет в этот ледяной ужас за идею, Алеша пойдет потому, что точно такая же пустыня у него внутри. Это Ивану, с его клейкими листочками, которые тогда так понравились Алеше, будет страшно. Алеше страшно не будет — не страшнее, чем сейчас. А еще ему все равно. Холодно не только в сердце и в мыслях, вдруг понимает Алеша. Просто холодно. Он осознает, что дрожит. И тут раздается голос. Теплый голос. Алеша не объяснил бы никому, как это — голосом остановить бегущие по телу волны озноба, да и постыдился бы говорить такое вслух. И чувствовать бы не стал, если бы мог выбирать. Проходит несколько мгновений, прежде чем Алеша осознает, что это говорит та женщина. Зверь, на съедение к которому его привели. Алеша нехотя поднимает глаза, и в этот же миг вносят свечи — тьму разъедают пятна ослепительного света, и на это пламя хочется накинуться, как летний мотылек. Хочется поймать его рукой, оторвать от свечи — да и запустить себе за ворот, чтобы оно там каталось, прогоняя холод прочь. Чушь, конечно, нельзя за огонь хвататься: так можно только опалить себе пальцы, а согреться нельзя. А потом — наполовину в зыбком свете, наполовину в таких же зыбких сумерках — он видит ее. Ту женщину, зверя. И внезапно сердце — собственное Алешино сердце, которое всегда билось где-то в груди, не привлекая к себе его внимания, — подскакивает, замирает в прыжке, а потом возвращается на место, разбрызгивая во все стороны, и вверх, к шее и щекам, и вниз, куда-то в живот, огненные всполохи тепла. Та женщина снова говорит, Алеша не слушает — все равно она обращается к Ракитину, а не к нему. Ему только интересно, рада ли она, что он пришел, и если рада — то как: как хищный и свирепый зверь, учуявший добычу, или как радуются долгожданному гостю? Или и то, и другое сразу? Нет, не “та женщина”. У нее есть имя. Аграфена. Груша. В ее голосе — тепло. Оно появляется только тогда, когда она поворачивается к нему, когда говорит “Алеша”. Все это тепло — ему, а не Ракитину. Он не слушает, потому что не может слушать: тот тлеющий уголек последней мысли, который один только оставался в его голове, когда он переступал порог, вспыхивает неистовым костром. Мысли бросаются в его голову и порхают там, как бабочки вокруг лампады, и ни одну он не может выхватить, высказать, отпустить на волю. Кажется, ему предлагают сесть; он садится, не видя, куда. Один из мотыльков, наводняющих его голову, подлетает слишком близко к огню и вспыхивает, погибая — и в пламени, в котором он сгорает, Алеше удается, наконец, разглядеть самую главную свою мысль. Сердце заходится почти болезненным боем, а живот каким-то странным толчком возвращает теплую волну обратно в грудь. Вот оно. Он думал, сожрет она его или нет, а она, выходит, уже сожрала — он и не заметил. Что же с ним теперь будет? А ну как она этим не насытится? Ну как она возьмет да и сожрет его совсем? Алеша снова опускает взгляд в пол, а тепло охватывает теперь его всего целиком: даже замерзшие в сапогах пальцы ног начинает покалывать. Ему отчего-то не страшно. Будто бы, перешагнув через порог ее дома, он переступил невидимую черту, вошел в мир, в котором раньше никогда не бывал. О котором только слышал от других, словно заглядывал сквозь мутное стекло. В этом мире бывали все, все вокруг — только не он. Все они — и Митя, и Иван — об этом говорили. Митя прямо говорил, Иван будто обходил — не оттого, что зазорно, а оттого, что и так ясно. Алеша зажмуривается, представляя себе, как спросил бы братьев, чтоб понять лучше: спросил бы — отчего отступает холод, отчего во всем теле, как в бокале шампанского, подымаются и лопаются веселые пузырьки, несмотря на всю грусть — неизменно веселые, почему хочется непременно встать, куда-то побежать, что-то сделать, только неясно, куда и что? Спросил бы: и ты чувствовал это, Митя? И у тебя было так, Иван? Митя изумился бы ему и расстроился бы, должно быть, что никакой Алеша, выходит, не чудесный, а самый обыкновенный. Иван рассмеялся бы и сказал бы, что он, Алеша, мол, сам поймет, когда придет время. Это если бы он его тогда, в трактире спросил. А если бы в другое время — то Иван, наверное, покраснел бы и разозлился. Алеша вдруг вспоминает, как Иван запретил ему рассуждать о любви. Сказал, что неприлично. У Алеши в груди поднимается вдруг злость на Ивана за эти слова. Но Груша подходит ближе, и он забывает о злости. Она садится рядом, совсем близко — Алеша никогда так близко не подходил к женщине. То есть, конечно, подходил к Lise, но с ней не то. Не так. Она хорошая, и Алеша очень любит ее. Он чувствует любовь и сейчас — но еще и тепло. И тут происходит то, о чем Алеша не рассказал бы ни Мите, ни Ивану. Груша встает, подступает к нему вплотную и садится ему на колени. Отступившая было дрожь возвращается, принося с собой еще больше тепла, даже слишком много, вплоть до жара. Алеша никогда не сказал бы, что от такого можно дрожать. Он глядит на Грушу во все глаза и тонет в потрескивающем огне, захлестнувшем его с головой. У Груши выбивается прядь из косы и никак не держится, хоть она старательно поправляет ее. В ее глазах сияют отблески того самого тепла, Алешиного тепла, и ему впервые приходит в голову — а чувствует ли его она, может ли она им согреться? О, как бы хорошо было, если да! Груша улыбается, и Алеша смотрит на ее губы: нижняя губа, он раньше не замечал этого, у нее будто немного припухла, и он даже вспоминает теперь, как целовала ее Катерина Ивановна. Она-то не так, она не с тем. А Алешу вдруг пронзает мысль, идея, порыв — и он вздрагивает и замирает, не в силах пошевелиться. Грушенька сидит у него на коленях, обхватив его за шею, говорит и смеется. А Алеше больше не холодно — ни снаружи, ни внутри.