Поговорили

«А вот эта очная ставка сегодня тоже предстоит любопытная», — подумал генерал Бенкендорф, вчитываясь в поданный кем-то из канцелярских чиновников лист. Каких их тут только перед их глазами не было — все-таки месяц май уже! — а не самое рядовое событие: друг против друга два родных брата выйдут. До того было то, от чего он заранее ожидал немалых впечатлений — и получил их: господа Каховский и Рылеев бодались, а второму еще и князь Трубецкой достался... Теперь же начинались подследственные, ему не слишком известные, да и привезли их уже к весне. Этих он, кажется, и не видал еще толком: из Общества Славян, куда-то на юго-запад от самого Юга, вовсе другое общество поначалу... И эти двое, кажется, в рядах его основателей! Впрочем, общество то — из бедных армейских офицеров да каких-то невыразительных шляхтичей по большей части (насколько он любопытствовал узнать), и в качестве цели заявляют они нечто не то что опасное и преступное, а вовсе несбыточное: единство всех славянских народов! Да еще списки этих народов — сплетничал ему как-то Голицын, — все предлагают разные: у кого там молдаване находятся, у кого венгры... Как раз-таки о цели общества у господина генерала Чернышева и возникли к ним вопросы, о которых ныне пойдет речь. Впрочем, с вопросами о таковой цели Южного общества он, кажется, только к оконным рамам не обращался... Вот их, похоже, и ведут, славянских объединителей. Да, что тут скажешь, не выглядят эти двое основателями всеславянского заговора! Тридцати, наверное, еще нет, но «мальчишками» по виду не назовешь — видно, что небогатая жизнь и служба в провинции их уже пожевала. По облику даже и не слишком похожи: один посуше лицом и фигурой, волосы слегка вьются, а на лбу уже заметные залысины, другой: круглее, волосы прямые, а усы под носом торчат, как пучок пакли... Но в чертах мелькает что-то несомненно общее. ...да еще — в ужимках. Едва ввели второго брата, как они, похоже, хотели кинуться друг к другу и обняться — вон уже и руки растянули! Но не очень-то рьяно, видимо — окриков и солдат, подошедших к каждому ближе, хватило. Хотя, кажется, еще какое-то время надеялись, что объятия все-таки возможны — и один не убирал руку, и другой — а потом, видно, все же понял, что ничего подобного быть не может — только рукой махнул. Вот нервные они какие-то — оба. Переступают, пальцами шевелят, лицом двигают... А вот тот, круглолицый, еще и осматривается кругом как-то... вроде бы и не скажешь «непочтительно», без удали и вызова, но глаз перед господами генералами не опускает. Будто ему забыли объяснить в свое время, что так принято в приличном обществе. Бенкендорф наклонился к Голицыну, тихо спросил: — А тот, что озирается... — Это старший, как я понимаю, — прильнул к уху Голицын, — в отставке и, м-м... кажется, не зря. Второй немного туговат на ухо — артиллерист! А, кстати... И он окликнул чиновника, уже выходившего с заготовкой протокола: — Читай громко и внятно, не бубни, чтоб два раза повторять не пришлось! И тот затянул: что мол, Борисов Первый, — да, судя по его развороту, это отставной, — еще на дворцовом допросе признал, мол, не бывав на заседаниях, в декабре 1825 года слыхал от своего брата, что Славянское общество объединилось с Южным, а таковое имеет цель: введение в государстве республиканского правления с истреблением Государя и всей императорской фамилии, и он, Борисов, за эту цель негодовал не своего брата, Борисова... А показание свое затем подтвердил в ответах на вопросы. Борисов же Второй утверждает, что рассказывал брату про введение правления демократического, уничтожающего сам сан монарха, а также и все дворянское достоинство — и даже про лишение жизни покойного императора говорил — но не про императорскую фамилию! (Бенкендорфу на мгновение подумалось, какая все-таки странная выходит фраза с убиением уже покойного, словно кто-то за упырем с колом гоняется... Делопроизводство, что тут попишешь, не до словесных красот!) Затем чиновник вопросил оного Второго Борисова, что тот может сказать по поводу своего показания? Борисов-артиллерист, похоже, все благополучно расслышал — коротко кивнул и сообщил, что показание свое подтверждает. Эх, надо было начинать с Первого — ну да, если он свое подтвердит, можно ведь и переспросить! Чиновник развернулся к Борисову-первому и спросил, подтверждает ли свое показание он. Но тот умудрился уже задуматься о чем-то — поднял глаза и переспросил что-то вроде «А?» Чиновник, похоже, с ходу решил, что туговат на ухо этот брат — потому что принялся внятно и довольно медленно еще раз читать его показание. Ну да ладно, пусть послушают — оба. А слушали они... нервно. Один рукой подвигал, другой в прическе своей невеликой пальцами поскреб, ртом как рыба воздух похватал и даже ногами попереступал — а потом сам себе руку на плечо положил, будто себя же успокаивал... (Да, точно не по желудочной какой хвори и не по ранению у него отставка, должна там быть какая-нибудь модная ныне болезнь нервов...) Товарищ его во лбу поскреб, но тем и ограничился. Чиновник меж тем дочитал показание вторично и снова спросил у отставного Борисова, что он может об этом сказать. На секунду показалось, что сейчас тот опять моргнет и спросит «А?» — и, наверное, можно за доктором посылать, пусть отправляет еще одного скорбного головой в Сухопутный госпиталь. Но нет — так же поднял глаза, моргнул — и довольно тихо, но ясно сказал: — Я отказываюсь от своего показания. От своего брата я об убиении императорской фамилии не слышал. — А от кого же? — вскочив, перегнулся через стол генерал Чернышев. И, кажется, был готов продолжить орать, но его остановил Голицын: — Укажите нам, от кого вы об этом слышали, господин Борисов. Мы подождем вашего ответа. Братья какое-то время просто как-то нервно стояли друг против друга — артиллерист свои жидкие кудри поерошил, пальцем по губам побил, а второй и просто улыбался, кажется, немного... Да-с, нашел ситуацию... может, и правда, Сухопутный госпиталь? Но уже было показавшийся дурачком Борисов Первый так же поднял голову, моргнул, обвел комитет своими светло-серыми глазами и сообщил: — Я слышал от Горбачевского. Чернышев с шумом рухнул в кресло. Да, не позавидуешь коллеге: не нравится ему показание, а что ты ему противопоставишь? Мог этот человек что-то услышать от Горбачевского? Да от него столько можно услышать, что ты бы уже себе затычки в уши вставил, а он все еще на первый вопрос отвечает... Так что ничего не поделаешь! Тут началось мельтешение с подписанием показаний, тут же выяснили, что вот незадача — Горбачевского уже увели после прошлой очной ставки, что же, призывать обратно? Нет, время позднее, давайте уж завтра... Братья все это время ничего неразрешенного не учиняли — но, похоже, при всяком удобном случае встречались взглядами. Да, так вот и сочувствовать начнешь этим людям: встретился с родным братом, а даже словом перемолвиться не можешь! Хотя, конечно, скажи это тому же Чернышеву — так он прорычит: мол, а не надо в тайное общество вступать! Вот на параде тоже нельзя своим братьям моргать и руками махать, зато после — сколько угодно... Ну что же, хоть посмотрели друг на друга. * Когда его ввели, Андрей сразу увидел Петра, на остальных и внимания обращать не стал — такая встреча! Они практически одновременно, одним из самых старых их общих жестов отвели в сторону правые руки, развернули друг к другу ладони: «Здравствуй!» Тут началась какая-то суета, окрики... Ага, кто-то решил, что они сейчас друг к другу бросятся. Глупые люди! Да они просто не знают, что это вовсе не нужно. Можно, и стоя в противоположных углах комнаты (куда вас, скажем, отец для наказания расставил), сказать друг другу все что угодно. Было бы только не темно! Петр немного развернул ладонь, несколько раз качнул в его сторону: «Как ты?» Андрей отчетливо махнул кистью — вниз и немного назад: «Ничего». В самом деле, если ты в Петропавловской крепости, дела уж точно не хороши, но чего-то особенного с ним покуда не происходило. Да и привезли его позже брата, чуть меньше месяца назад. Тут со стороны господ генералов пришел чиновник, стал зачитывать показания и спрашивать, что они могут сообщить. Петр сказал, что согласен со своими словами, и только тут очередь дошла до Андрея. Похоже, как не раз бывало, старшим сочли Петра? — тот над подобными случаями не раз смеялся, а в декабре рассказывал, что господин Муравьев жаловался ему на точно такую же ситуацию... А Андрею всегда хотелось докопаться до причины, почему именно следует считать, что служащий брат старше отставного, ведь отставной уже мог иметь достаточно времени выйти в отставку, а служащий меньше, и следовательно... Ох, чиновник-то дочитал и спрашивает теперь его, а у него было так мало времени подумать, и еще меньше — переговорить о том с братом. Но тут помогла уловка, известная Андрею со времени учебы: надо убедительно переспросить «А?» — и все решат, что ты что-то недослышал или недопонял. И еще повторят, — а вот пока повторяют, у них и будет время... Он поднял глаза на Петра: тот прекрасно узнал и понял его уловку. Петр повел рукой в сторону Комитета — мол, кто это? Это он все правильно понял — что слова-то не его, Андрея, а заемные, от господ генералов. Вон тот, громкий, так ему напористо да угрожающе и объяснял тогда: — Итак, вы говорили о демократии, то есть о революции — какая тут разница, только слова! ...и об уничтожении сана монарха... А сам монарх куда денется? Надо полагать, не останется отдельно от сана, не так ли? Хорошо, а чтоб никто другой себе таковой сан не завел, вы ведь что должны были замыслить — чтоб и некому было? То есть брат говорил вам о введении республики и уничтожении всей императорской фамилии... Андрей еще тогда мало понимал порядки того места — вот и кивнул. А потом, получив вопросы, еще не до конца понимал, можно ли отказаться от того, что раз уже признал. Поэтому ответил как можно короче. А теперь брату нужно объяснить, кто, тем более он слыхал, что ему для первого допроса достался совсем другой генерал, чем прочим. Нужно немного показать — и брат узнает. Его ведь больше спрашивали — и мало вероятия, что тот генерал вел себя иначе. Лохматый, который орет и ногами топает — осторожно показал он брату. И с силой опустил руку себе на плечо: «Он настаивал». Брат почти незаметно кивнул и поднес руку ко лбу: «Подумай». Да что тут думать — ему говорили об откровенности и как-то подводили к тому, что это если не сказать поболее, так согласиться со всем, о чем тебя спрашивают. И вот у него прошел почти месяц, у брата — больше, а кто-то здесь сидит с самого декабря... Хоть и говорили сторожа, что многих поотпускали, да это больше поначалу, и люди то все больше петербургские, похоже. Кто же их знает, может, и впрямь не при чем были, поди ты в этой городской толкучке разберись. Из их людей, из Славян, кажется, никто еще обратно не отправился. И не отправится — вон как они выжидают твоего ответа. Ответ им твой нужен — и ты для него, а откровенность и истина — не нужны. Это уж яснее ясного. Встретившись глазами с братом, он сказал вслух, что он показания своего отказывается и от брата такого не слышал. А тут и тот генерал вскочил — его, правда, какой-то лощеный чиновник урезонил... Но повторил, считай то же: мы, мол, ждем вашего ответа: кто? Это задача. Но зато — сбросил с себя не-свои слова, сразу стало легче. Даже улыбнулся. Андрей вновь посмотрел на брата. Тот лучше знает, кто сейчас в Обществе, он может подсказать, кого можно назвать. И подсказал: «Лохматого, который — пальцем по губам — много говорит». А, это-то проще простого, получай, лохматый генерал, себе лохматого навстречу! — Я слышал это от Горбачевского. И пока чиновники уже кинулись выяснять, что им теперь следует делать, договорил брату — повел руку широким кругом от себя, а потом встряхнул ладонью: «Потом — откажусь». Тот чуть кивнул — и наконец улыбнулся Андрею. Да, вот на это даже им не нужно никаких специальных слов, которые не словами и не вслух, на это хватает самой обыкновенной улыбки — чтобы брат знал, что ты понял и обрадовался. Так во и смотрели друг на друга, пока еще можно было, пока брата не увели. А его опять окликнули — оказывается, объявить, что с Горбачевским их сведут завтра. Да не все ли равно. Там будет проще. Горбачевский умеет говорить только словами (и как у него их немало, этих слов!), но здесь и ему особенно говорить не надо, вот разве только удивится, наверное... Но это все уже не так важно. Даже то, что завтра он откажется от Горбачевского — и не назовет больше никого. Куда важнее, что они все-таки увиделись с братом. И поговорили. Без этого оставаться в крепости дальше — кто знает, до каких времен? — было бы гораздо хуже. И пока у него будет такая возможность — общаться с братом, он сможет многое перенести. * А на следующий день отставной господин Борисов вел себя куда спокойнее, руками уже не махал, ногами не топал, видно, подуспокоился, а только-то и объявил, что от показания своего отказывается. Слышал он об убиении всей императорской фамилии не от Горбачевского. И более никак свои речи не продолжил. А когда его переспросили — повторил: не от Горбачевского. Господин Чернышев засопел словно хорошо раскочегаренный самовар, но — чудо чудное, господа! — смолчал. Видно, думал потом Бенкендорф, представил себе, как этот дурачок светлоглазый проведет перед ним все Общество этих Славян... а то, гляди, еще и скажет напоследок: нет, не от этого поручика. А от генерала Чернышева на дворцовом допросе. И что ты тогда станешь делать? Тут, ежели исключить немедленное смертоубийство от ярости, — только Сухопутный госпиталь. Так ведь слухи-то все равно пойдут... Потому, должно быть, и смолчал — к удивлению прочего Комитета. Месяц май на дворе, заканчивать пора, да и домой уже под вечер хочется нестерпимо, так что давайте просто запишем в протоколе: «Взять в соображение», — да и перейдем к следующему пункту...