Бенволио, кричи

Отец Лоренцо шёл по веронской улице в сгущающихся сумерках, не очень хорошо понимая, куда он теперь идёт и зачем. Ему казалось, что встречные люди должны чувствовать разрушающий его яд неверия и богохульства и шарахаться от него, но прохожие не обращали на него внимание. В конце концов, отец Лоренцо с удивлением обнаружил, что пришёл он к церкви. Зачем теперь было заходить сюда? Но он зашёл и сразу увидел, что не один. Возле стены слева от входа, спиной к нему стоял человек с тёмными вьющимися волосами и разглядывал фреску, изображавшую святого Луку в полный рост. Он обернулся на шаги, и отец Лоренцо узнал юного Бенволио – «самого тихого из Монтекки», как обозначал его для себя священник. Сдержанность этого юноши он ставил в пример его двоюродному брату, новопреставленному Ромео, когда пытался призвать его к контролю разума над чувствами. «Ну, Бенволио! – сказал тогда Ромео со своей радостной, немного наивной улыбкой. – Что о нём сказать. Он лучше нас всех». Наверное Ромео был прав, подумал отец Лоренцо. Этот не заорёт, не схватится за нож… Юноша, узнав его, подошёл под благословение, но отец Лоренцо отрицательно покачал головой и в этот момент, увидев вблизи его совершенно измученное лицо, невольно подумал – да может, лучше б заорал… – Значит, она была жива? – вдруг, без приветствия, без всяких предварительных слов, спросил Бенволио. Глаза у него были заплаканные и взгляд немного безумный. «Господи, тех людей, которые писали свою историю кровью, ты наказал за ненависть. Меня ты наказал за самоуправство и гордыню. Но вот этого мальчика – за что? Каково ему теперь?» – Она была жива, а я поехал к нему и сказал, что она умерла, и он… – Да, Бенволио, она была жива, но ты не мог об этом знать, – перебил священник. – И не поехать не мог. Ты же знаешь почему. – Потому что я обещал ему, – пробормотал Бенволио. – И если бы он меня не дождался, то сам вернулся бы в Верону… я и так боялся, что он не дождётся, я затянул с поездкой… – Да. Ты знаешь своего брата – он примчался бы назад. И здесь его убили бы. И вот тогда ты был бы виновен, что смалодушничал. А ты сделал то, что должен был… исполнил, возможно, самый тяжёлый долг в своей жизни… Твоей вины нет ни в чём. Если бы я мог сказать то же самое о себе! Бенволио резко отвернулся и снова уставился на стену. О чём ты просишь святого Луку, юный Монтекки? Знаешь ли ты, что иногда твои самые благочестивые молитвы (а разве может быть молитва благочестивее, чем «пусть помирятся враждующие») исполняются такой чудовищной ценой, что ты ужаснёшься и пожалеешь о том, чего просил… Отец Лоренцо никогда не догадался бы, чем была для Бенволио эта фреска. Лик святого Луки, написанного с длинными светлыми кудрями и странным взглядом карих глаз – как бы сквозь зрителя – напоминал ему лицо Меркуцио в моменты, когда тот вдруг уносился в какие-то свои миры. Эта фантазия была его давним, отроческим секретом, обретённым несколько лет назад, практически ещё в детстве. Из-за этого он и не считал такое вольное обращение со священными изображениями святотатством. Примерно в то же время, когда он разглядел в святом Луке одного друга, он стал искать и второго – кузена Ромео – и в конце концов решил, что им будет царь Давид, написанный первым справа от входа: коротко стриженный, с вдохновенным взглядом вверх и со свитком псалмов в руках. Ромео как раз очень любил стихи. По прихоти художника, расписывавшего церковь, оба персонажа, библейский и евангельский, были изображены в довольно молодом возрасте, и хотя они всё равно выглядели заметно старше его друзей, Бенволио это не мешало. Он, конечно, никому не рассказывал эту свою фантазию, да и сам уже начинал считать, что перерос её. Однако сегодня, когда всё кончилось, он бросился сюда, в эту церковь, но не к богу, а к написанным на стене лицам, уносящим в забвение, в те дни, когда он смотрел на них и думал о живых друзьях… Уж лучше смотреть в глаза святого Луки, чем вспоминать, как Меркуцио, оскалившись от боли, оседает на мостовую… – Отец Лоренцо, я хотел спросить вас… – Спрашивай. – Про Ромео. Точнее про тот яд. Ему было больно? Вы не знаете? Священник покачал головой: – Милосердный Бенволио… Можешь быть спокоен. Я видел его лицо. Он просто заснул, это можно знать наверняка. Бенволио ещё раз взглянул на светловолосого святого, уже плохо различимого в угасающем свете дня, и в первый раз ему пришла мысль, что он никогда не пытался увидеть среди фресок самого себя. Может, поэтому он сейчас смотрит на друзей из этой жизни, а они на него – лишь со стен. – Отец Лоренцо… а я – следующий? Да? – Мы все следующие, Бенволио. Но ты – лишь через много лет, поверь мне. Ты проживёшь длинную жизнь, полную хороших дел… – Но почему? – выговорил Бенволио. – Почему они – так мало… а я… Священник молчал. Бенволио добавил, считая нужным объяснить свой странный вопрос: – Я думал, что служитель церкви… – Я больше не служитель церкви, – перебил отец Лоренцо. – Я отступник, богохульник, я сейчас дальше от Бога, чем любой грешник… Он оборвал себя. Зачем это мальчику, он и своим горем раздавлен почти до смерти. Вот, уже и спрашивает, почему жив. – Но я всё же отвечу на твой вопрос… не как служитель церкви, а как старый человек, который видел многое. Ты будешь долго жить потому, что способен принимать более трудные решения, чем просто умереть… или просто убить. Это ведь действительно просто, по сравнению с тем, чтобы пытаться что-то построить, создать, сохранить… Бенволио молчал, но, кажется, слушал. Господи, дай мне нужных слов! Что это, я опять молюсь? – Ты понимаешь, что все они думали только о себе? Когда человеком двигает страсть, он думает о себе. Всё равно какая страсть. Любовная, или гнев, или даже горе… «Или бессмысленный спор с Богом…» – Если страсти управляют поступками – значит, человек думает только о себе. На один удар кинжала страсть может дать достаточно силы. Долгий путь через скорбь – куда труднее… Но ты идёшь, потому что из всех один ты, как бы тебе самому ни было тяжело, всегда думаешь о других… «Так, Господи? Для того ты и привёл меня сюда – чтобы я мог именно этому научиться у него, у этого мальчика? Благодарю тебя… и прошу вновь со смирением: сейчас, пожалуйста, пусть я сумею хоть как-то помочь ему» . – Ты знаешь, что сказал о тебе Ромео? «Он лучше нас всех», вот как он сказал. Эти слова прозвучали в ушах Бенволио голосом Ромео, и вдруг лицо двоюродного брата, мечтательное, смеющееся, встало перед глазами так живо, как три дня назад… тысячу лет назад. Бенволио как будто ударили под дых, и он упал на колени, упершись лбом и ладонями в холодную каменную стену, расписанную мёртвыми красками, в которые одно наше воображение, не желая мириться со смертью, вдыхает жизнь. Он ничего не видел, он почти не мог дышать. Ромео… Меркуцио… Ромео… Меркуцио… Кто-то очутился рядом с ним, взял за плечи, встряхнул. Это был отец Лоренцо. – Бенволио! Хватит жечь себя заживо! Кричи! Кричи же, Бенволио! И Бенволио закричал. Странный хриплый крик гулко прозвучал под сводами церкви, спугнул летучую мышь, прилетевшую к высокому стрельчатому окну, и случайный прохожий, испуганно вздрогнув, положил на себя крестное знамение и ускорил шаг. А Бенволио кричал снова и снова, и ему действительно становилось легче – точнее, казалось, что наконец приходит смерть, и это хорошо. Но это была не смерть, хотя в некотором роде и она – прежний мальчик Бенволио должен был умереть, чтобы родился новый молодой Бенволио Монтекки, один из тех, кому предстоит создавать новую историю рода. Ту, которая будет написана уже не кровью.