Тонкое искусство пофигизма

А теперь, как и обещалось, мы пропустим месяц с лишком и перейдем сразу к началу развязки нашей странной истории, пришедшемуся на званый вечер для избранных гостей, который состоялся в доме Савелия Шестаго, того самого актера, который устроил множество проблем Шаталину и Ижевской. Сам актер этот праздник во славу современного искусства предпочел назвать звучным названием, пусть уж он так и остается, тем более что « Бал-Маскарад» этот в Заволжске забудут нескоро. Что до пропущенного нашим повествованием месяца, то нельзя сказать, чтобы на его протяжении совсем ничего не происходило — напротив, происходило, и очень многое, однако прямой связи с главной нашей линией все эти события не имели, поэтому пройдемся по ним кратко. Скромное имя коттеджного поселка прогремело на всю Россию. О нем чуть не каждый день принялись писать столичные газеты, разделившиеся на два лагеря, причем сторонники первого утверждали, что Заволжский край — поле новой Отечественной Войны, где идет святой бой за людей честных, простых, а их оппоненты, напротив, обзывали происходящее мракобесием и новой инквизицией. Даже в лондонской «Таймс», правда, не на первой и не на второй странице, написали, что в Российской Федерации, в некоем медвежьем углу под названием Zavolger (sic!) вскрыты случаи массовых человеческих жертвоприношений, по каковому поводу из Петербурга прислан человек и вся область отдана ему в чрезвычайное управление. Ну, про чрезвычайное управление — это англичане наврали, правда дела и в самом деле пошли такие, что голова кругом. Владимир Львович Бубенцов, получив полнейшую поддержку из Министерства, развернул следствие по делу о головах (а точнее об их отсутствии) с царским размахом. Была создана Чрезвычайная комиссия по делу о человеческих жертвоприношениях, которую возглавил сам Бубенцов, а членами этого особенного органа стали присланные из Петербурга дознаватели, несколько следователей и полицейских чиновников из местных — причем каждого Владимир Львович отобрал самолично. Ни губернатору (местному главе), ни окружному прокурору комиссия не подчинялась и перед ними в своей деятельности не отчитывалась. Трупов, правда, больше не находили, но полиция произвела задержание некоторых сатанистов, и кто-то из задержанных вроде бы признался: за глухими болотами, в черных лесах есть некая поляна, на которой в ночь на пятницу Шишиге жгут костры и приносят мешки с дарами, а что в тех мешках, ведомо только старейшинам. Бравый Владимир Львович снарядил экспедицию, сам ее и возглавил. Рыскал среди болот и чащоб не один день и нашел-таки какую-то подозрительную поляну, хоть и без каменного истукана, но с черными следами от костров и звериными костями. В соседней деревне арестовал старосту и еще одного старичка, про которого имелись сведения, что он шаман. Посадили задержанных в бобик, повезли через гать, а на острове посреди болота на конвой напали мужики с огнестрельным оружием и ножами — захотели отбить своих старцев. Полицейские стражники (их при Бубенцове состояло двое) пустились наутек, Спасенный (тот самый, который знаком нам по происшествию с собаками пристарелой родственницы Шаталина и не ясно как получившим место в этом отряде), что с перепугу прыгнул в трясину и едва не сгинул, но сам инспектор оказался не робкого десятка: застрелил одного из нападавших насмерть, еще двоих зарубил своим страшным кинжалом Черкес (личность тёмная, состоявшая при Бубенцове на должности личного помошника), а прочие бунтовщики разбежались. После Владимир Львович вернулся в поселок с воинской командой, но дома стояли пустые — сатанисты снялись с места и ушли дальше в лес. Бубенцовское геройство попало во все газеты, вплоть до иллюстрированных, где его прорисовали статным молодцом с усами вразлет и орлиным носом, от Константина Петровича — похвала, которой знающие люди придавали побольше веса, чем присуждённому ордену. В области же все будто ополоумели. За лесными сатанистами этаких дерзостей отродясь не водилось. Они и в пугачевскую-то годину не бунтовали, а у Михельсона проводниками служили, что же их теперь-то разобрало? Кто говорил, что это Бубенцов их довел, бесчестно арестовав и бросив в грязный бобик почтенных старейшин, но многие, очень многие рассудили иначе: прав оказался прозорливый инспектор, в тихом омуте, выходит, завелись нешуточные черти. Тревожно стало в Заволжье. По одиночке никто по дорогам теперь не ездил, только группой— и это в нашей-то тихой области, где про такие предосторожности за последние годы и думать позабыли! Владимир Львович разъезжал при вооруженной охране, лично наведывался в удаленные районы, требовал к ответу всех и вся, и они ему подчинялись. Вот какое у образовалось двоевластие. А что удивляться? Шаталин всем этим бесчинием в глазах общества был скомпрометирован, и многие из высших мира сего, кто держал нос по ветру, повадились ездить с приветствиями уж не в дом Шаталина, а в гостиницу «Великокняжескую», к Бубенцову. И административная власть тоже утратила былую незыблемость. Лагранж, человек отвечавший за безопасность, например, не то чтобы совсем вышел у губернатора из повиновения, но всякий полученный от Антона Антоновича приказ, вплоть до самых мелких вроде введения номеров для «извозчичьих пролеток», бегал удостоверить указ у Бубенцова. Феликс Станиславович всем говорил, что барон досиживает на губернаторстве последние дни, а среди друзей и подчиненных даже высказывал предположение, что следующим заволжским губернатором будет назначен не кто-нибудь, а именно он, полковник Лагранж. За этот минувший месяц все порядки жизни покосились, хотя выстроены были вроде бы крепко, с умом, ибо возводили его не от крыши, как в прочих российских областях, а от фундамента. Впрочем, аллегория эта требует разъяснений. Каких-нибудь двадцать лет назад был поселок как поселок: нищета, невежество, произвол властей, на дорогах разбой. Одним словом, обычная российская жизнь, во всех частях нашей необъятной родины более или менее сходная. В Заволжье, пожалуй, было еще поглаже и поспокойнее, чем в иных краях, где людей в соблазн вводят шальные деньги. У нас все обстояло степенно, по раз и навсегда заведенному уставу. Скажем, хочет предприниматель товар по реке сплавить или через лес везти. Первым делом идет к нужному человеку (уж известно к какому, и в каждом городе, в каждом районе свой), поклонится ему десятой частью, и езжай себе спокойно, не тронет никто и не обеспокоит — ни лихие люди, ни полиция, ни акцизные. А не поклонился, понадеялся на справную охрану или русский авось — пеняй на себя. Может, проедешь через лес, а может и нет. И на Реке тоже всякое может приключиться, особенно по ночному времени. Хочет кто в городе магазин или бар открыть — то же самое. Поговори с нужным человеком, окажи ему уважение, десятину посули, и давай тебе бог всякого преуспеяния. И врач санитарный не пристанет, что на прилавке мухи, а в подвале крысы, и инспектор малой частью удовлетвориться. Все знают про нужного человека — и прокурор, и пристав, но никто ему не препятствует свои дела вести, потому что со всеми нужный человек дружит, а то и в родстве-кумовстве состоит. Бывало, назначали из столицы честных начальников, да еще не просто честного пришлют, а решительного и делового, твердо намеренного всех на чистую воду вывести и немедленное царство справедливости и порядка утвердить, но и таким орлам Заволжье быстро крылья укорачивало. Получалось — добром, через подарки или иные какие любезности, а если уж совсем неподкупный, то наветом, оговором, благо в свидетелях недостатка не было, нужному человеку только свистнуть — кого хочешь оговорят. И вот выделяют небольшой участок здесь Максиму Шаталину, и он приезжает сюда с товарищами и Ольгой в первый раз. Без малого двадцать лет с тех пор миновало. Ребята быстро занялись каждый своим делом. Жанна уж местные порядки и обычаи знала, так-как дом, уже известной нам примы, в этих местах стоял, и потому напролом не полезла, начала тихо: выскочек приструнила, чтоб не распускали слухи, знакомства с интересными личностями завела. Роман благочинных некоторых сместил, Серафима усовестила. Стало здесь не то что прежде. Не сразу, конечно, так установилось, года через два-три. И никого поначалу не тревожила эта странная компания, ни нужных людей, ни вороватых начальников. Расхотели люди сладко есть и мягко спать — их дело. А тут, по еще не истершимся столичным связям Роман, отправили в отставку старого губернатора, с которым у молодых людей были нешуточные контры. Прислали нового, Антона Антоновича фон Гаггенау, ему тогда едва тридцать сравнялось. Был он весь налитой, кипучий и до справедливости просто лютый. Побился барон с местными нравами, пободался, рога себе о каменную стену пообломал и стал от отчаяния впадать в административную суровость, отчего, как известно, все беды только усугубляются. Да слава богу оказался неглупый человек, хватило ума за советом и наставлением к набирающим репутацию прийти. Что, за чудо такое? Как это Шаталин управляется, что поста никакого не занимает, а к нему за советами вся верхушка ходит? До Шаталина он, правда, не дошел, удалось поговорить только с его секретарем. На вопрос Жанна улыбнулась: — Существует закон человеческий и есть человечный. И соблюдать надо только те человеческие законы, которые человечным не противоречат. Губернатор только пожал плечами: — Этого я, увольте, не пойму. Не местный я. Для меня закон есть закон. — На то к вам и Максим Викторович приставлен, — ласково молвила непонятливому Ижевская. — Вы, у него спросите, какой закон от человечен, а какой против вас людей настроит. Если его не будет, я разъясню. И разъяснила, однако разъяснение заняло не час и не два, а много больше, и со временем долгие беседы с Шаталиным и Ижевской вошли у молодого человека в обыкновение…