The only ambition

Всё кончено. Нет, ты должен сделать это. Для меня. Мама все устроит. Поклянись. Тиберий так и не смог сделать надрез. Брат выбрал поторопить смерть, и он всегда был непреклонен в своих решениях, (если только дело не касалось Матери, к сожалению). И пока по запястью стекали ручьи крови, в которых он купался всю свою цветущую юность, Тиберий обнимал его вторую, нетронутую руку. Та холодела. Он давно был бледен и устал, вздрагивал ночами, словно умирал каждый раз и воскресал, разговаривал во сне, будто готовился ко встрече с Паромщиком. И это никогда не означало, что Тиберий был готов ко встрече брата с Паромщиком. А Друз все это время стремился отжить положенное и ни в коем случае не задержаться на лишнее мгновение. Друз остался верен себе. Ему пришлось. За миг до того, как он смог вернуться домой живым и, как и мечтал, прославленным. Сыном, которым могли бы гордиться. Она бы могла. И теперь его юное бездыханное тело на ложе внесут в холодные стены атриума. За миг до возвращения с войны. Тиберий не мог злиться на Друза за его решение, ни за одно из них, даже если оно о его собственной смерти. Только безмерная любовь и непререкаемая поддержка. И в восстановление Республики он ввязался ради него, чтобы уберечь, чтобы оградить, чтобы… Он слишком сильно любил брата. И потому весь остальной мир непременно вкусит его гнева, когда он отгорюет. Его единственное желание, единственное стремление — сохранить Друзу жизнь. И этого больше не осталось. И каждое воспоминания о теплом, терпеливом касании чужой руки, когда Тиберий снова причинял себе боль кулаком, тускнело, пропадая тёмными каплями слёз, утопающих в земле. Второй по уму человек, возможно, в целом Риме — как говорил брат — и ему не дано было понять, по какому праву обрекают матери своих детей на такую жизнь. На себя ему было плевать, он не уставал повторять, брат и так это знал… Но сам Друз никогда ни о чем не волновался и ругал его за чрезмерную тревожность. Друз не волновался, даже чувствуя, как холод вод Стикс облизывал его ноги, как Антонина укладывалась ему на грудь, за которой вскоре перестанет биться сердце. Не волновался, вслушиваясь в ритм мерно стучащей о металл крови. «Не грусти. Я успел сделать всё, что хотел. Я пил, я играл, я распутствовал, я женился, я любил… я пошел на войну». «Я пошел на войну» У Друза не было ни амбиций, ни ума, так говорила она. Безрассудный, пылкий, импульсивный и своенравный… но не глупый. Друз лишь боялся не жить, а умирать Друз не боялся. И даже его, Тиберия, он не боялся. Один такой человек, возможно, в целом Риме. Может быть, не беспокоиться и оставаться единственным, кто его любил — было предназначением брата? Его самым ярким знаменем из всех, главным титулом и самой важной ролью. Твоя главная работа — выжить. Для Тиберия он всегда оставался только братом. Не разменной монетой, не пешкой в политических играх, не полководцем. Только братом, которого он каким-то образом заслужил в этой жизни, — и дадут боги, в загробной они вскоре встретятся снова. А пока… Он никогда не простит матери, что брату пришлось поспешно отметить все пункты в написанном ею списке и в полном покое покинуть мир. Это смирение в ослепшем взгляде никогда не простит. Прежде брат потерял часть рассудка, часть себя, которая могла ещё насладиться жизнью, которую он так себе хотел. Но она не позволила вернуть его с фронта, как бы они с Антониной ни просили. И вскоре мать будет держать траур несколько месяцев и со скорбным лицом принимать соболезнования, будто не сама позаботилась о том, чтобы Друз, дрожа от зноба и с кожей цвета луны, чей свет падал на его болезненное с испариной лицо, покинул этот мир в возрасте, когда… ещё слишком рано встречаться с предками. В возрасте, когда ещё не успел проводить дочь к алтарю. И разделить с женой тихую старость. Их старость закончилась сегодня ночью, и жизнь Антонины оборвалась на робких слезах, упавших на его одеяние. Сегодня умер и Тиберий, тот Тиберий, которого так любил Друз, к которому всегда взывал. Ты не монстр, ты мой брат. Злому, плохому Тиберию настало время пробудиться и, к сожалению или счастью, никогда уже не уснуть. И доказать всем, что никаким богам нет дела. Теперь карать будет только он. Випсания говорила, что богов не существует. Даже если это не так, Тиберий знал, что в смерти Друза виноваты люди. Определенные люди. Жестокие и тщеславные. Друз оставил его одного (наедине с тем собой), и теперь выбор за ним — убить каждого из них. Ты не пишешь писем. Тебе напишу. Лучше бы он никогда не писал того письма. Лучше бы он, как и прежде, не писал писем никому... Это правда, что амбиций у них обоих не было. Только что у Тиберия — за исключением одной: его брат должен был оставаться живым любой ценой. И раз уж никто не решил считаться с этим, то им и придётся эту цену заплатить. «Прости, мама. Надеюсь, ты не сильно разочарована. Я сделал всё, что смог. Твой сын, Нерон Клавдий Друз» Мама, мама, мама. Мама. Мама. Ей очень не нравилось, что они так её звали. Что ж, Тиберий больше не произнесет этого проклятого всеми богами слова. Убийца. Монстр. Неудавшаяся жертва его покушения. Ливия Друзилла. Но «матери» не дождётся. И смерти, пожалуй, тоже. Она до последнего будет наблюдать, как рушится выстроенная ею империя и слушать как под обломками стонут те редкие люди, которыми она дорожит. А потом для неё наступит глухая тишина. Какую слушал он, когда Друз испустил последний вздох — и воздух задрожал словом «мама». Мама, мама, мама. Даже умирая за неё, он извинялся. Даже утверждая, что пожил достаточно и всё успел, он боялся оказаться недостаточным для мамы. Всё к её ногам — зерно, деньги, власть, мужчины, лучшие яды в Риме, тела врагов. Тело Друза... Этот образ возникнет перед глазами и будет последним, что она увидит. Потому что умирать Ливия будет такой же слепой, как и его брат, и убийцу своего не узнает. Но может быть, угадает по знакомой давящей плотности подушки. И, хрипя нечеловечески, сможет расслышать его голос и вспомнить их разговор в прошлом. «Позаботиться о том, чтобы мой брат выжил — моя, возможно, единственная амбиция, мама»