Фикус

От батареи было жарко. Сухое, злое тепло высасывало последние капли влаги. Он вздохнул. И поплотнее прижался к окну. В тщетной попытке вобрать в себя случайные капли, выступившие на грязном стекле. За окном было холодно. Очень. Герань, что стояла рядом с ним много-много лет, почернела через пять минут. Через час ее было уже не спасти никому. Даже если бы кто-то и пытался. Но спасителей и не было. Его самого-то оставили здесь только потому, что кадка с землей была слишком тяжелой. «Да ну, на фиг, надрываться еще, — проворчал широкоскулый дядя Вася. — Пущай тут стоит. Декорация». Смачно плюнул на пол и ушел. А Фикус остался. Десять дней так стоял уже. На самом деле толком Фикус никто не поливал уже месяца три как. То есть в самом начале, пока хозяйка, Антонина Григорьевна, болела, Фикус иногда поливала приходящая сиделка. Равнодушно, молча. Просто выполняя свою работу. Молча приносила она Антонине Григорьевне стакан воды и таблетки на блюдечке и так же молча пару раз в неделю подходила чеканной походкой к Фикусу, и пол железной кружки холодной воды в землю — хрясть. Бр-р. Было холодно. И невкусно, потому что воду эта несгибаемая женщина брала прямо из-под крана. А там… Сами знаете, что пить ее не стоит. Самое неприятное было не это, и даже не то, что выливала железная леди воду всегда в одно и то же место — завидное постоянство! — отчего корни на этом участке высвободились от земли и ныли, как болящие зубы. Не это было самое печальное. Горше всего оказалось то, что с фикусом больше никто не разговаривал. Бывало, Антонина Григорьевна утра не начнет без того, чтобы не подойти, пыль с листков не протереть, шторку подальше от окна не отодвинуть и не поинтересоваться ласково так: — Ну, как вы тут сегодня поживаете? А с тех пор как родная хозяйка слегла, в доме начались другие порядки, и разговоров и уж тем более ласковых слов больше не было. — Вот увидишь, хозяйка выздоровеет и выгонит эту мымру, — шептала ему на ухо всклокоченная с утра Герань. Ей от холодной наполненной химикатами воды приходилось еще хуже. У Фикуса, как говорится, хоть шкура толстая, а Герань вообще хирела на глазах, но упрямо верила в лучшее. А Фикусу почему-то нехорошо становилось на душе от слов «вот поправится», и где-то в области корней скреблись кошки… Когда умерла Антонина Григорьевна, в доме запахло хлоркой. Но первые пару месяцев приходила соседка, сердобольная тетя Клава, вытирала пыль на столе, смахивала прозрачную, поблескивающую на солнце слезу и поливала оставшихся постояльцев, на этот раз уже правильно, теплой, отстоянной под батареей водой. А потом стала приходить Эта. По-хозяйски распахивать шкафы. Топтаться сапогами по ковру. Перебирать и выкидывать нехитрый Антонины Григорьевны скарб. Вот тогда уже, когда Фикус увидел, как смахивает в ведро красноватая рука с короткими толстыми пальцами пару чуть потемневших и слегка потрескавшихся любимых Антониной Григорьевной стаканчиков, подаренных ей еще на заре ее молодости капитаном дальнего плавания, безвестно погибшим во Вторую Мировую… Вот тогда уже закрались в душу Фикуса нехорошие подозрения. Так что когда наступил день вступления в наследство и Эта пришла уже как хозяйка в запыленную и тоже, казалось бы, умершую квартиру, Фикус совсем не удивился, когда покачнулся цветочный горшок и грубые руки поволокли его прочь, вон из милого когда-то дома. — Поразвела всякую дрянь, старая стерва, — шипела Эта сквозь зажатую в зубах сигарету. — Давно пора было выкинуть все на хрен. И она собственноручно выбросила на помойку потемневшую от страха Герань. Но это было давно. Дней десять назад. От Герани теперь не осталось и следа. А Фикус доживал свои последние дни и иногда думал, что, может быть, лучше было бы сразу. Как Герань. Эти медленные и мучительные потуги последних дней изобразить сравнительно нормальное существование были совершенно нелепы и никому не нужны... У людей намечался большой праздник. Они бегали вниз и вверх по лестнице. Носили, открывали, выпивали и роняли бутылки. Ругались, целовались, матерились и иногда дрались. Какой-то шутник с пятого этажа повесил на увядающие, полусогнутые и начавшие уже необратимо чернеть листья стеклянный шар. Внутри шара был маленький дом в снегу. Если шарик хорошенько встряхнуть — снег поднимался вверх и медленно падал на землю большими тихими хлопьями. Часть их оставалась на крыше дома, на ступеньках крыльца. «Наверное, Антонина Григорьевна живет сейчас в таком доме, — подумалось вдруг Фикусу. — Может, если повезет, и я к ней попаду». И Фикус принимался осторожно встряхивать хрупкий прозрачный шарик. По ночам в стеклянной поверхности отражался свет уличного фонаря. Тогда казалось, что в домике все спят, и золотое рассветное солнце стучится в окна жильцам. Казалось, окно вот-вот откроется, оттуда выглянет Антонина Григорьевна и спросит своим самым ласковым голосом: — Ну что, как спалось, родной? Утром, когда розовое солнце золотило покрытые инеем верхушки берез под окном, этот шар так празднично сверкал и так весело подмигивал, что даже хотелось верить в светлое будущее. От постоянной жажды и сквозняков Фикус стал на некоторое время терять сознание. Погружаться во тьму, без звуков и запахов, только железные тиски жажды. Вот так отключится однажды и не проснется больше. Хорошо бы как-то понять потом, что уже умер. А то ведь так можно и промаяться потом с закрытыми глазами всю вечность… Из оцепенения в этот раз его вывела струя воды. Теплой. Чистой. Фикус внимательно посмотрел вокруг. Женщина. С верхней площадки. Немолодая. Независимая на вид. Не очень здоровая, судя по цвету лица. — Вот, — решительно сказала она и сердито поджала губы. — Нечего тебе пока умирать. Не то чтобы Фикус немедленно поверил во все хорошее. Но, по крайней мере, обмороки прекратились, и даже появились силы для наблюдения. А вокруг происходило нечто и в самом деле интересное. Раньше-то Фикус никогда не был в народе. В доме Антонины Григорьевны к зимнему празднику Нового года готовились заранее. Открывалась большая картонная коробка с красным бантом, что все лето пылилась на антресолях. Вынимались пушистые, какие-то сумасшедше блестящие гирлянды. Осторожно зажигались свечи на окне. Это за дверями Дома раздавались беспорядочные шумы и вскрики, сыпались осколки разбитой посуды и ругательства. В Доме же было тепло, мирно и празднично. Теперь же свои последние дни Фикус доживал в гуще человеческих страстей, в самой душе народной, так сказать. Дядя Вася притаранил ящик самопальной водки. Этикетки были наклеены криво, и картинки на них кое-где уже протерлись. Эта таскалась каждый день с толстыми, набитыми неизвестно чем сумками из искусственной кожи. Кое-где от напора содержимого поддельная кожа уже полопалась. Квартиру, очевидно, Эта так продать и не смогла и теперь устраивала там запасы на случай конца света. В последний перед Новым годом день все вообще посходили с ума и принялись сновать в обнимку с хвойными деревьями. Ветки кололись и обсыпались на лестницу горами тонких иголок. Вид у людей был озабоченный, но довольный. Подъезд окутывали ароматы того, что люди называют вкусной едой. А потом наступила тишина. Та самая, деловитая, когда огромное стадо млекопитающих что-то сосредоточенно и серьезно пожирает. Фикус помнил еще по прошлым годам, что эта тишина обманчива и продлится недолго. И точно: когда совсем стемнело и мороз окреп так, что у деревьев трескались и лопались ветки, раздалось изнутри нестройное «ура», а потом хлопанье дверьми. Громко топая ногами в самой неподходящей обуви, по лестнице спускались разгоряченные, лоснящиеся от вкусной еды люди. Они рвались на улицу, на простор. Там, в черном беспросветном небе, взрывались яркими осколками былого счастья искры фейерверков. Антонина Григорьевна их не любила. Всегда шторки задергивала. — На войну похоже. Ну их, — говаривала она. Наверное, когда Фикус увидел ящик самопальной водки, надо было ему понять, что ни к чему хорошему это не приведет. Люди — создания очень странные. Они не любят пить то, что полезно, в воде, например, разбираются очень плохо. А вот всякую несъедобную гадость пить — готовы с радостью по любому поводу. Возвращаясь с очередной вылазки на покурить, дядя Вася свернул плечом входную дверь. Нет, он ее не выломал. Конечно, даже ему это не под силу. Но с верхней петли он ее уронил, так что двери повисли беззубым провалом, отчего морозный ночной воздух зимы радостно ринулся осваивать пространство подъезда. Крупинки снега деловито заняли площадку. Принялись копиться у ступенек давно не мытой лестницы, весело превращаясь в маленькие сугробы. Холодный сквозняк ножом резал кожу больших доверчивых листьев. А уж Фикус было подумал, что можно еще пожить. — Ироды окаянные. Что ж вы творите-то! — услышал он уже сквозь полутьму чей-то возмущенный голос. И почувствовал, как покачнулась под ним земля. В себя Фикус приходил медленно. Осторожно. Жизнь последнее время преподносила настолько неприятные сюрпризы, что глаза не хотелось открывать вовсе. Но все же Фикус их открыл. Потому что услышал тихий ласковый голос рядом: — Болезный ты мой. Совсем застудили, окаянные. Вот мы оба с тобой болезные теперь. Можем поспорить, кто раньше помрет. Хоть речи были и невеселые, но теплота голоса с лихвой компенсировала горечь содержания. И Фикус подумал: — А чего сразу помирать? Может, поживем еще немного. Квартира новой хозяйки, Клавдии Ивановны, ничем не напоминала дом покойной Антонины Григорьевны. Хотя, казалось бы, двери и окна были на тех же самых местах. У Клавдии Ивановны как-то резко бросался в глаза пол. Покрашенный самой простой коричневой краской, он был надраен до блеска и жмурился веселыми бликами в редких лучах скупого зимнего солнца. По бокам от дверей висели занавески. Антонина Григорьевна наверняка назвала бы их «портьерами». Было в этом что-то театральное и одновременно книжное. Как будто Фикус видел не живую квартиру, а иллюстрацию в книге. Антонина Григорьевна очень любила читать. И книг тех было в доме видимо-невидимо. У Клавдии Ивановны книг же вовсе не наблюдалось. Зато тихо посверкивали боками разномастные чашки в шкафу у окна. По вечерам они рассказывали друг другу прелюбопытнейшие истории, так что Фикус даже начинал думать, что соседство с ними ничуть не хуже, чем жизнь рядом с книжным шкафом. Но, похоже, судьба насмехалась над ним. Через пару дней после нового года Клавдии Ивановне стало плохо. Она не встала утром с кровати. Уже к вечеру слабой походкой, придерживаясь за стены, доковыляла до кадки с Фикусом. Налила ему воды. Мягко погладила наливающиеся вновь жизненной силой листья. — Ты уж прости, голубчик. Зря я тебя, наверное, взяла. Потом, изрядно шаркая ногами и тяжело дыша, Клавдия Ивановна подошла к телефону. Большой оранжевый пластмассовый аппарат стоял на приступочке в коридоре. Клавдия Ивановна позвонила какой-то своей подруге: — Да плохо мне чего-то. В груди давит. И дышать не могу, — тихо жаловалась она. — Скорая? Нет, а что скорая? Во-первых, вряд ли они сейчас приедут, праздники же. Да и вообще они в наш район не приезжают. Всю ночь слова «не приезжают» крутились у Фикуса в голове. «Так ведь и умереть можно», — подумал он и начал принимать решительные меры. Антонина Григорьевна любила читать вслух научные статьи. Поэтому Фикус знал, что может выступать в роли обезболивающего и отхаркивающего средства. Что собратья его фикусы в состоянии очищать воздух в помещении получше многих других комнатных растений, при этом выпуская в окружающий воздух множество полезных веществ. Самодовольно ухмыльнувшись, Фикус сосредоточился и принялся изо всех сил выпускать самое лечебное, что таилось в его соке. Он представлял, как осторожно берет воздух и бережно пропускает его через свою зеленую кровь, забирая болезни и печали, насыщая свежестью и силой. А потом мягко, но настойчиво напрявлял этот новый, усовершенствованный воздух к постели Клавдии. Почему-то хотелось теперь называть эту женщину просто по имени. Несколько дней прошло без изменений. Фикус уже было потерял надежду, но однажды утром услышал шарканье ног. Никогда прежде его не радовала так человеческая неуверенная поступь. — Как ты тут, голубчик? Один совсем и без воды? Дай-ка я тебе тепленького подолью, — проворковала Клавдия. И осторожно погладила толстый лоснящийся жесткий лист истончившимися от болезни пальцами. — Знаешь, может, мы и поживем еще немного, — задумчиво сказала она. — Завтра ведь Рождество.