Звезда пленительного счастья

Петербург, 1824. Тысяча свечей озаряет бальную залу. Белые, нежно-розовые, небесно-голубые платья девушек. Красные, тёмно-зелёные, бордовые, почти чёрные наряды замужних дам. Фраки, сорочки, манишки. Мундиры, мундиры. Хранители самовластья. Чацкий снова в России. Только что вернулся, буквально с корабля на бал. Он отлучался по поручению своего начальника и друга Волконского – единственного, кому он рад служить. И хорошо, что Петербург – это не закосневшая, душная (скорее, бездушная!) Москва… Но когда-нибудь и до этого медвежьего угла, пристанища предрассудков дойдёт звезда просвещения. Чацкий полон идей. Его немецкий сильно улучшился за два года, он много читает, хотя его по-прежнему коробит, когда бездумно перенимают всё иностранное, и в итоге получается смесь минотавра со змеем горынычем. Новый царь вот-вот вступит на престол. Главный вопрос: Николай или Константин? Что они принесут многострадальной стране, неспособной даже в XIX веке победить рабство… Волконский высказывает интересные мысли и прозрачно намекает, что чему-то суждено свершиться вскоре… Может, осталось ждать перемен какой-нибудь год иль два. Привычное жаркое негодование готово излиться желчью слов. Но сегодня Чацкий лишь берёт бокал шампанского с подноса. Сегодня канун Рождества, и даже хочется немного затуманить мозг, вернуть ощущение праздника, которое кануло в Лету вместе с беззаботным детством. Гостиная украшена, огонь свечей золотит старинные рамы и переливается в лучших фамильных драгоценностях дам, весь год хранимых в ларцах. Чацкий мимолётно дивится, что вдруг оказался в таком высоком обществе по меркам тех, для кого это важно. Но чего-то как будто не хватает, какого-то средоточия праздника, к которому устремились бы восхищённые взоры. Чацкий подносит бокал ко рту – прохладные пузырьки щекочут верхнюю губу. Взгляд скользит поверх голов гостей, среди которых Чацкий чувствует себя лишним. Он ждёт лишь возможности быть представленным в более узком кругу. Волконский ему обещал… И пусть они совсем не ровня по знатности, тот плюёт на эти изжившие себя условности, как и положено стороннику конституционной монархии и отмены крепостного права. Об этом пока не принято говорить в салонах, и гостиная полнится пустым гомоном. Но вскоре, быть может… Чацкий с нетерпеливым равнодушием озирается. И вдруг взгляд останавливается на стройной, высокой темноволосой девушке. Она стоит спиной, её платье скромно по сравнению с другими, но точёный стан выделяется изяществом. И что-то непередаваемо знакомое есть в осанке, манере держать голову… Он понимает за миг до того, как она поворачивается, и знакомый профиль сияет в мягком свете, как камея. Софья! Вся горечь, досада и боль от событий двухлетней давности ядовито взметаются в душе. Но откуда она здесь?! Не в затхлой Москве старух и стариков, а в Петербурге?! Вздох, миг – и Софья замечает его. На мгновенье распахиваются глаза, и снова взгляд долу, сжаты губы. Но не презрительно – скорбно. Они не обменялись больше ни одним письмом, с тех пор как он кидал ей жестокие слова, обличая в своём злом прозрении её, её отца и всё московское общество. Признаться, Чацкий жалел порой о своей горячности, о скоропостижном и грубом отъезде… И совесть тревожила его иногда, лишь только он вспоминал, что обязан Фамусову воспитанием и образованием… И вина самой Софьи уж не казалась ему такой непростительной. Он же налетел на неё, как шквал, со своим внезапно вспыхнувшим чувством после трёхлетнего отсутствия… Но извиняться в письме виделось немыслимым, и Чацкий лелеял обиду. И вот теперь она здесь! Неужто он не подойдёт, увидев знакомое лицо? – Софья Павловна! – Он склоняет голову в вежливом поклоне. – Какая неожиданность встретить вас в этом кругу! Она слегка улыбается – скорее, дань вежливости – и молящий взгляд проникает в душу. – Александр Андреич… – тихо выговаривают её губы. – И для меня… – Но как же вы здесь?! Где Павел Афанасьевич? Или, виноват, Алексей Степаныч? Чацкий зорко оглядывается. Но весь её облик кричит о том, что она не замужем. В зареве свечей не разглядишь, если бы она и покраснела. – Княгиня Марья Алексеевна была очень сердита… тогда. А батюшка – вне себя от бед, свалившихся на него. Его здоровье сильно пошатнулось… Над нами потешалась вся Москва. Все эти пересуды и сплетни… – Софья горестно стискивает веер. Чацкий молча внимает. – Но, к счастью, княгиня – великодушная и отходчивая женщина. Когда всё немного улеглось, она приняла во мне участие и помогла приехать сюда. – Она обводит взглядом гостиную. – А Молчалин? Или он не смог вновь заслужить ваше расположение и протекцию вашего отца? Уж кланяться-то он горазд, гляди лоб расшибёт! – Чацкий жадно хочет узнать, что́ он оставил по ту сторону двери, которой так яростно хлопнул. Так, что в груди щемит, а бокал в руке кажется слишком хрупким. Былая желчь, вспененная воспоминаниями, готова излиться на Софью. Но разбивается о ясный, всё понимающий взгляд её. – Если вам интересно знать, то Алексей Степаныч тихонько покинул отца и нашёл себе нового покровителя. Уж два года как он служит секретарём у Скалозуба. Надеюсь, тот заставляет его маршировать день и ночь. – В глазах Софьи на миг мелькает прежний упрямый жар. Но так мимолётно, что Чацкий не уверен. Может, это сквозняк качнул пламя свечей. – И вы не вышли за Скалозуба? – на тон ниже спрашивает он. Она отвечает с невесёлой усмешкой: – Я стала не той партией, которая составила бы его счастье. – И здесь вы, конечно же, за этим? – пытает её Чацкий. Зачем он так выспрашивает о том, о чём девушке и говорить неприлично? Мстит за былые обиды? За то, что насмешливо отвергла вспыхнувшее после долгой разлуки чувство, за пущенный слух о сумасшествии? Чацкому хочется так думать. Она смотрит исподлобья, в лице – ни чёрточки былого высокомерия. Сломлена. Он сам сломал её. – Отец, конечно, хотел бы найти здесь партию для меня, – отвечает она спокойно и безнадёжно. Безжизненно. – А вы? – хватается за оговорку Чацкий. Софья молчит. – Мне было душно в Москве, – выговаривает она наконец – Здесь больше воздуха… Как он это понимает!.. Оглядывается. Фамусов играет в вист со знатными тётушками. Он думает, что здесь радушно встретят его провинциальное обаяние и шутки прошлого века… Вот-вот начнутся танцы. И обоих их, Чацкого и Софью, это поставит в неловкое положение. Чацкий, как старый знакомый, обязан будет её пригласить по законам вежливости, она явно здесь мало кого знает. Она, конечно, согласится. А значит, брать её за руку, сближать лица, скользить рукой по атласной талии, ощущать её дыхание и даже, возможно, учащённое биение сердца… Он к этому не готов. Музыканты настраивают инструменты. А Софья, словно поняв затруднение Чацкого, замечает: – Думаю, московская манера танцев здесь придётся не ко двору. Я устала и с удовольствием бы присела вон у того окна. Вы меня не проводите? Я подожду отца там. – Конечно! – наверное, со слишком явным облегчением говорит Чацкий. Она невесомо, как старому другу, опускает ладонь на его локоть. Путь до банкетки у окна короток. Но там, слава богу, тише. Все спешат на танцы или за карточные столы. Софья благодарно кивает и опускается на банкетку, разглаживая платье. – Спасибо за беседу, – кивает она. Но Чацкий медлит. Волконский ещё не появился, а в зале только шапочные знакомые. В нерешительности он возвышается над Софьей и – редкий случай – не знает, как начать разговор. А она будто и не замечает более его присутствия. Взгляд прикован к окну, за которым искристо кружатся крупные снежинки. Чацкий тоже смотрит. Иногда природа – воистину творец… – Знаете, – прерывает молчание Софья. – Когда я ввечеру поднимаю голову и подставляю лицо снегу, иногда мне кажется, что я лечу ввысь, к звёздам… Зыбкое ощущение, но так хочется продлить его… Чацкий молчит. Софья переводит на него взгляд. – Вы думаете, это глупо? – Нет, отчего же… – Вот это точно глупый ответ. Чацкий решительно говорит: – Вы изменились, Софья Павловна. Она бледно улыбается. Тёплый отблеск свечей почти не проникает сюда, и лицо её кажется лунным. – Сначала я на вас ещё очень гневалась. Даже ненавидела. И одновременно терзалась горьким стыдом… – тихо признаётся она. – Но теперь я даже благодарна вам за то, что открыли мне глаза. – Она склоняет голову, и тёмные витые локоны отделяются от причёски. – Во многом вы были правы… Чацкий изумлённо качает головой. Неужели это та надменная, язвительная Софья, которая встретила его два года назад? – Я сожалею… – вырывается у Чацкого совершенно искренне. – Не стоит. И французские романы, из которых я составила свой идеал, я больше не читаю. Там всё враньё. – Досадливый взмах рукой. – Стала больше интересоваться нашей, российской литературой, историей… Стихами. Даже немного пишу сама… – Она смущённо вскидывает и отводит взгляд. Снова следит за обречёнными на безвестность снежинками. Постылый этикет требует спросить, не прочтёт ли она свои стихи… Но мало ли, что пишут юные девы в своих альбомах. Чацкий немало видел в них глупостей, когда барышни подсовывали их ему и потом с обидой забирали незаполненными. Он не хочет разочароваться в Софье. Когда он успел стать ею очарован?.. – Можно сказать, я вспряла ото сна, – продолжает она задумчиво. Разум цепляется за знакомую фразу. Но Софья не знает, не может знать запрещённого стихотворения, которое ходит по рукам лишь в списках. Ему лично показал Волконский до отъезда. Он даже сказал, что, если его обществу удастся добиться издания этого гимна свободы, это и будет им знаком… – Может, расскажете о своих странствиях? – прерывает его размышления Софья. И Чацкий рад и воодушевлён. Никогда, кажется, он не делился воспоминаниями с такой страстью. Он много где побывал… Пока она сидела дома и читала не самые лучшие книги. И под конец рассказа он вдруг понимает. – Вот чего не хватает в этих пышных гостиных! Я видел такую традицию в Германии, но ведь и у нас при Петре I она была. Ёлка! – Ёлка? – с недоумением спрашивает Софья. – Ни слова больше! Нет, умоляю, скажите: вы встречаете Рождество дома? Я имею в виду здесь, где вы остановились?! – Да… N-кая улица, дом… – Так ждите же! – торжественно обещает Чацкий. – Теперь ваш батюшка будет доволен моей службой и чином, поэтому примет.

***

Временная гостиная Фамусовых украшена ёлкой. Квартирка достаточно скромная, но теперь она преображается. Смолистый аромат – глоток свежего воздуха по сравнению с душной залой средь амбре духов и пудры. Чацкий с надеждой смотрит на девственные свечи на ветвях и предвкушает реакцию Софьи. Если заимствовать, то символ праздника! Это не перевранные на тысячи ладов идеи. Признаться, извозчик был в изрядном остолбенении, когда барин приказал гнать к лесу. И в ещё большем, когда барин самолично спрыгнул в сугроб, взял топор и спустя время вернулся, таща за ствол небольшую ёлочку. Ну у бар свои причуды… И вот теперь, наспех украшенная с помощью служанки Лизы, всё ещё плачущая, она освещает одним своим присутствием комнату. Чацкий жадно ловит взгляд Софьи. – Это… это… настоящее волшебство! – выдыхает она. – Но как вы?.. – Она прижимает руки к лицу. А потом вдруг выбегает из комнаты. Чацкий в недоумении. Но вскоре она возвращается. В руках – звезда размером с ладонь из блестящей бумаги. – Вот. Приложили к рождественскому выпуску журнала “Северная звезда”. Софья хочет сама, но не хватает роста. Поэтому она протягивает звезду Чацкому. – Пожалуйста, на верхушку. Он исполняет просьбу, дивясь про себя, как сошлись звёзды. Фамусов действительно проявил одобрение пути, выбранному Чацким. Конечно, он не знает всей правды. Но, посидев для приличия, он оставил, как он сказал “старых друзей детства”, под присмотром Лизаньки и ушёл спать. Видно, что оказия двухлетней давности пагубно на нём сказалась. А у Лизы масса дел на кухне… Софья отступает на шаг, чтобы полюбоваться ёлкой, ожившей, разрумянившейся. – Теперь это настоящий праздник! Как переливается звезда! – Она смотрит на Чацкого, и глаза её сияют, сами как звёзды. Так смотрела она на него в далёкой и почти забытой юности… Как мог он подумать, что она сломлена? – Звезда пленительного счастья! – цитирует она явно не без умысла, склоняя головку набок. Удар под дых. – Но откуда вы знаете?! Теперь нет никакого сомнения! Она читала! – Это опубликовано в последнем номере “Северной звезды”. Я знала, что вы не останетесь равнодушным. Это очень по вашей природе. Так вот, о чём хотел поговорить Волконский! Он так и не явился вчера. Чацкий не видел ещё номера, да и не ждал ничего под Рождество. Это знак! Знак, что пора действовать решительнее! – И что вы думаете? – обращается он к Софье со всей прямотой. – О чём? Я очень благодарна вам за ёлку и праздник! Я не могла и надеяться… – Я не об этом. Что вы думаете о стихотворении? Об идее? Он пристально вглядывается в её лицо, будто от её ответа зависит его судьба. Софья на секунду задумывается. – Я думаю, написать такое – очень смелый поступок. – Взгляд её делается серьёзным. – Как и читать. Но мои чувства взлетают вместе с этими строфами… – заканчивает она тихо. Да, это судьба свела их вчера и сегодня. Часы бьют полночь. Приходит Лиза и, одну за одной, зажигает на ёлке свечи. Им гореть недолго. И Чацкий чувствует, что прежний жар разгорается и в его душе. Едва дождавшись ухода Лизы, он оборачивается к Софье. – Софья Павловна. На этот раз я действительно спрошу согласия вашего батюшки, как того требуют традиции, которые я хоть и не принимаю, но хотел бы научиться уважать ради тех, кто мне небезразличен. Но скажите мне прямо сейчас… Софья смотрит на него широко раскрытыми глазами. А он продолжает: – Я был юн, слишком горяч и, возможно, излишне желчен тогда. Да и вы были другой. Два года разлуки пошли нам на пользу, залечили раны, остудили излишний пыл. Я простил вас. Простите и вы меня. – Он прижимает руку к груди. Получив торопливый кивок, набирает в грудь побольше воздуха. – Поэтому теперь я с полной уверенностью и чистым сердцем прошу вас: будьте женой и соратницей моей! Что скажете? Тяжело тикают часы, слегка потрескивают свечи. Бьются в окно снежинки-звёздочки. По щекам Софьи катятся слёзы. – О Господи… – шепчет она. – Да, да, да! Как сладок этот первый поцелуй под рождественской ёлкой. Кажется, что волшебная ночь никогда не закончится. Наступает 1825 год. Волконский с радостью примет горячего сторонника в своё тайное общество. И Чацкий, едва обвенчавшись с Софьей, станет самым преданным его последователем. Сенатская площадь, восстание… Только чудом он избежит повешения – оборвётся верёвка, а второй раз не вешают. И ждёт его долгая дорога по большому сибирскому тракту… Софья же станет одной из одиннадцати верных и в горе жён, откажется от прежней жизни, научится простой и грубой работе. Много ещё испытаний их ждёт впереди… Но пока в гостиной тепло, смолист дух Рождества. Декабристы проиграют. Но вскоре залы дворца царя, против которого они выступали, украсят празднично наряженные ёлки. Чацкий и Софья ещё не знают об этом. Но сейчас над ними сияет звезда пленительного счастья.