».Слёзы были мне пищей днём и ночью, когда постоянно говорили мне: «ну и где твой Бог?"»
Теилим, псалом Давида 42:4
Видели ли вы когда-нибудь, как светится человеческая душа? Да, она светится, подобно маленькой звёздочке, сокрытой глубоко внутри человеческого сердца, и с каждым его ударом первый луч, пробивающий плоть, чуть заметно подрагивает и рассеивается золотистой пыльцой. И так бережно хранишь внутри себя своего маленького светлячка, иногда прикладываешь руку к груди, чтобы не дать ему замёрзнуть и потухнуть, и всё хорошо, когда чувствуешь, как тёплый свет греет всё существо твоё. С самого рождения твоего крохотный светящийся шар разворачивается внутри твоего тела, с каждым пройденным твоим шагом, с каждой новой эмоцией и с каждым прожитым годом становится всё больше и ярче. Вскоре течёт по венам золотая тёплая река, ни на секунду не замедляя своего хода и унося с собой в бушующие воды всякую болезнь, навязчивую мысль и иного рода недуг. И это течение вечно. Лишь задрожат блестящие капли на твоих ресницах во время чистой, искренней молитвы, потекут по благоговейно вспыхнувшим щекам — и увидит Создатель светлые частицы в слезах твоих, а с ними и раскаяние твоё. Любящие руки Творца согреют холодной зимней ночью, а молящийся странник забудется в объятиях Его, веки станут тяжёлыми и невольно сомкнутся, пока сердце всё ещё будет выстукивать ритм знакомого с детства отрывка из молитвенника: .Он, милосердный, искупает грех и не губит, многократно отводит гнев Свой, и не пробуждает всей ярости Своей. Господь, спаси. Да ответит нам Царь в день, когда взываем к Нему… — Хава. Услышь наш голос, Господь, Бог наш, пощади нас и смилостивься над нами, и прими милосердно и с благоволением нашу молитву, ибо Ты — Бог, внемлющий молитвам и мольбам… — Хава! .и от лика Твоего, Царь наш, не отсылай нас ни с чем! — Хава! Господи, где этот непослушный ребёнок… Хава! Маленькая девочка лет шести стояла на молитвенном коврике и покачивалась вперёд-назад, нашептывая молитву и прижав к груди крохотный сидур¹. Смуглые босые ножки иногда показывались из-под длинной шелестящей юбки, а кудрявая головка будто бы с надеждой приподнята — зелёные глаза были обращены прямо к небесам, представшим её взору в воображении вместо деревянного старого потолка. Иногда малышка в забвении приподнималась на цыпочки и тянулась к неведомым облакам, казалось, что вот-вот у нее за спиной затрепещут белые крылышки. Невидимой рукою своей Высшие силы поддерживали её и словно тянули за собой за золотистые ниточки её маленькой души. Детский шёпот эхом разливался по небольшой, слабо освещённой комнате, обволакивал стены и с тихим звоном отталкивался от оконного стекла, старых часов и хрустальных подсвечников. В этом небольшом старом домике, с любовью скрытом от чужих глаз и объятом живописными нидерландскими пейзажами, нашла себе приют богоизбранная семья, только-только оправившаяся от ужасов войны. Но теперь всё хорошо. На амстердамских улицах расцвёл тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Руками благодарных победе жителей голландские руины довольно быстро снова были собраны в единое многоголосое целое, казалось, будто не пропал но один осколок, ни один крохотный камень: с трепетной осторожностью голландцы возводили на окровавленной почве новый город, который никогда уже не падёт, ведь он выстроен и сплочён навек гражданской любовью. Именно этот город и уцелевший домик приютил за своими стенами семью Дафнер-Шейнерман, кому и принадлежит эта история. Костлявая рука войны и смерти коснулась щеки многих их родственников и унесла их с собой, однако выжившие были сплочены, как никогда. Во главе семьи стояла Сара Дафнер — молодая женщина и мать двоих детей. __________________________________________ ¹ Сидур — иудейский молитвенник Потерявшая горячо любимого мужа почти сразу после рождения сына, наречённого Янкелем, и родившая младшую дочь Хаву от неизвестного ей вражеского солдата, двадцатисемилетняя иудейка, вцепившись в белоснежные полы ангела-хранителя своего, не позволила смерти обнять себя и выстояла на дрожащих ногах до самого конца. Творец был милостив к её пламенным молитвам, которыми она в слезах обжигала свои уста по вечерам, и воссоединил её со своим двоюродным братом. Эшель Шейнерман стал учителем небольшого хедера² и на получаемые деньги вызвался еле как, но всё же содержать кузину и её детей, при этом сумев приютить семилетнего Леви, сироту и его ученика. Вот и сейчас маленькая Хави, как её ласково называли в кругу семьи, усердно молилась за здравие ближних. Ослеплённая божественным светом свыше, вслушиваясь в то, как всё в её комнате словно вторило ей и сливалось с её звонким голоском, она совершенно не слышала ничего вокруг. Лишь скрип отворяющейся дверцы её комнаты вывел её из состояния транса, и девочка вздрогнула от неожиданности, чуть не выронив из рук молитвенник. Обеспокоенный вытянутый лик матери вырисовывался из темноты коридора. — Хава… — тяжело дыша, с укоризной произнесла женщина, опираясь на перила лестницы. — Тебя не дозовёшься. — Прости, има.³ — виновато прошептала та, тут же бросившись в объятия матери. Прижавшись к её груди и вслушиваясь, как тревожно бьётся родительское сердце, девочка почувствовала, как внутри растекается тепло, и её маленькое сердечко тоже трепещет теперь в унисон с материнским. __________________________________________ ² Хедер — религиозное образовательное учреждение для несовершеннолетних мальчиков (в иудаизме до тринадцати лет) ³ Мама (ивр.) Любой, кто посмотрел бы на госпожу Дафнер, непременно и с горечью заметил бы, что художником, написавшим эту женщину, стала сама история. Смуглая кожа иудейки приобрела болезненный сизый отблеск, длинные тёмные волосы прикрывали усталые худощавые плечи, а большие выразительные глаза потеряли свой прежний изумрудный свет. Всему виной море выплаканных слёз и пролитой крови, без которых не бывает войны, как человека без тени. Несмотря на громоздкое трагичное прошлое, склоняющее её к земле под своей тяжестью, женщина спустя несколько лет наконец чувствовала себя в безопасности, подобно птичке, что месяцами вила как можно более прочное и тёплое гнездо, чтобы спрятать там своих птенцов, заботливо застилала ветки мягким зелёным мхом и вплетала в них свежие цветы. — Твой дядя уже вернулся с работы, Хави. Я как раз накрываю на стол… Леви и Янкель ждут тебя, чтобы ты зажгла свечи. Девочка мельком взглянула на календарь и еле слышно ахнула — взгляд её остановился на сегодняшней помеченной дате. Пятница, да уже начинало смеркаться… а значит, святая Суббота уже на пороге. О, как она всякую неделю ждёт этого вечера, чтобы потом собраться всей семьёй за обеденным столом, стройным хором напеть молитву и выпить стакан виноградного сока. — Суббота, Суббота, има! — опомнившись, звонко рассмеялась Хава и метнулась вниз по лестнице, то и дело путаясь в складках юбки и чуть ли не полетев кубарем вниз. — Дядюшка! Эшель! Очертания знакомой фигуры она заприметила ещё издалека. Мужчина лет тридцати уже стоял в коридоре, поправляя пальто на вешалке и отряхиваясь от снега. Ещё не растаявшие крохотные кристаллы снежинок осели на его чёрных локонах и отдавали синеватым светом. Воображение маленькой Хави рисовало его подобным наступлению ночи, а снежинки казались ей настоящими поблёскивающими звёздами в его волосах. Таков, впрочем, и был на деле облик ребе⁴ — какой-то воздушный, мистический и будто окутанный туманом, непостижимый и святой. __________________________________________ ⁴ Ребе — уважительное обращение к учителю богословия в хедере От его одеяния веяло благовониями и воском свечей, а при каждом его шаге будто бы сама земля поддерживала его и оставляла на себе его искрящийся след. А приходя домой, эта невесомая, потусторонняя и чуть горделивая фигура наконец приобретала земные, мягкие и уютные черты, столь любимые его племянницей. Губы священника, посиневшие на морозе, дрогнули в снисходительной, светлой улыбке, стоило только девочке произнести его имя. — Я начал было тревожиться, куда же запропастился мой маленький ангел, Хави… — ласково произнёс Эшель и приподнял девочку на руки, пока та с важным и заинтересованным видом, полным любопытства, запустила пальчики в его волосы. — Дядюшка Эшель снова светится! Раввин тепло рассмеялся. Какое умиротворение и искреннее счастье ощущала всем своим телом девочка, когда он смеялся!.. Его смех походил на звон горного ручейка, бегущего по хрустальным горным вершинам. А с наступлением субботы тёмные глаза Шейнермана и вовсе отражали в себе беспрестанный свет и потрескивание тысячи свечей. Всякий раз, когда Эшель брал в руки священную книгу и бархатный, одновременно назидательный голос его пробегал по строчкам молитвы или проповеди, Хаву невольно клонило в сон — она отрывисто и смутно помнила, как священник, когда она была ещё совсем маленькой, тёмными промозглыми вечерами покачивал её на руках и убаюкивал медовыми колыбельными, пока она плотнее укутывалась в его тёплую накидку и тихонько сопела во сне. — Суббота, уже совсем скоро Суббота, дядюшка! — то и дело, как заведённая, повторяла младшая Дафнер, донимая раввина вопросами о том, как правильно ей зажигать свечу, почему праздничный хлеб с маком, испечённый матерью, похож на косичку и когда он будет читать ей и её братишкам Тору на ночь. — Сегодня Сара разрешила тебе зажечь свечу, да? Это большая честь и важный ритуал для еврейской женщины, моя дорогая. — с назиданием и какой-то торжественностью произнёс Эшель, проходя в гостиную, где уже собралась семья, и Леви с Янкелем тут же окружили его с вопросами и восторженными возгласами. — Суббота пришла! — пискнул Леви, возвещая о приходе раввина, и все присутствующие не смогли сдержать одобрительного смеха. — Дайте же вашей Субботе для начала найти свои очки, дети мои! Поистине прекрасен тёплый праздник Субботы. Вот Хава вместе с матерью, облачённые в шёлковые воздушные платья, которые действительно делали их похожими на двух невест приходящего святого дня. Вот дрожащая смуглая ручка подносит спичку к фитилю, а желтоватая тень от пламени согревает её порозовевшие от трепетной радости щёки. Неловко смеётся Янкель, нечаянно выплеснувший сок из своего бокала на возмущённого малыша Леви в порыве шутливой драки, и оба они смиренно замолкают под строгой мелодией молитвы. Так подумаешь иногда, что им вовсе не нужны были свечи, ведь до кончика пальцев светился изнутри каждый из них, окутывал тёплой волной ближнего в своих объятиях. Да, эти старые стены помнят всё, и сохранят эту святую мелодию семейного счастья ещё на долгие, долгие годы…***
—…Благословен Ты, Господь, обучающий Торе народ Свой, Израиль… Запомнила, Хава? По стенам дома скользили желтоватые отблески свечей. Раввин мерил комнату ритмичными шагами, отдававшими звоном элегантных каблуков по полу. Его проповеди вторило тихое потрескивание камина в гостиной, языки пламени будто взволнованно перешептывались между собой и трепетали по завершении каждого стиха из молитвы. Эшель, оторвав взгляд от молитвенника, обратил его на свою племянницу поверх строгих прямоугольных очков, сверкнувших огоньком отражающейся в их стёклах горящей лучины. Таков он был всегда, когда преподавал в хедере — голос его звучал твёрдо и властно, так, что его непоколебимые сильные волны могли, разрезая воздух, ударить всякого, кому хоть издали удавалось слышать его. Будто бы Тору читал не простой ребе, а сам Моисей с горы Синай, когда священное Пятикнижие было даровано ему Всевышним. Шейнерман не терпел непослушания своих воспитанников и понимал, что ему, пускай и против воли, приходится иногда быть строгим и безукоризненно авторитарным. Ведь то были мальчики, а в скором времени уже и мужчины; одна преступная мысль о том, чтобы своими же руками взрастить в сердце каждого из них чёрное дерево греха, внушала раввину яростное, непременное отвращение. Сейчас же он видел нечто другое. Пред ним, с искоркой любопытства в глазах, произрастал прямо на его глазах чистый, тоненький и хрупкий росточек. Он развивался из тёплой земли, обрастал почками и набухающими нежными бутонами — то были искренние зародыши знания, жаждущие вновь и вновь вкушать сладкое вино дядюшкиных речей. — Благословен Ты, Господь… — с усердием проговаривала девочка, будто пробуя на вкус каждое святое слово. Лицо раввина осветила улыбка гордости. Будто бы с облегчением вздохнув, он присел возле племянницы и раскрыл на коленях священную книгу, пока воробьиные детские пальчики тут же принялись жадно водить по только что выученным строчкам. Эшель частенько приходил к малышке по вечерам и развлекал её древними иудейскими сказками, от которых веяло загадочным ароматом сандала и жасмина с пряными отголосками. Лишь когда ощущала Хави прохладный ветерок, отдававший от тени священника, она засыпала, пропадая в объятиях ярких сновидений о пустыне, выходе из Египта и праздниках в родной синагоге. Не любила Хава только разговоры о войне. Неокрепший детский ум не желал снова слышать стук колес приближающегося поезда, выкрики на незнакомом ей языке и синхронный шаг высоких чёрных сапог. Ей рассказывал порой Янкель, как длинные, вытянутые чёрные тени с ружьями наперевес виделись ему по ночам. Порой мальчик, хватая воздух в очередной голодной судороге, ощущал, как его кожа покрывалась морозным инеем — тогда ему казалось, что это они смотрят на него. Слышала Хава и тихий жалобный плач матери, когда она, укрывшись в углу тускло освещенной кухни и плотнее закутавшись в шаль, напевала молитву за упокой. Да, и на этом доме оставила Смерть свою тень, обняла за плечи своими костлявыми, покрытыми язвами пальцами и эту маленькую семью, еле слышно шагая по разбитому стеклу ушедших воспоминаний. Тревожным был тот знак, когда по лицу Сары стекала одинокая, еле заметная слезинка. Тогда и весь дом погружался в тоску. Морозный ветер с потусторонним, замогильным воем врывался в мутные окна, двери и половицы жалобно и протяжно скрипели, унося с собой горькое эхо материнского страдания. Трудно лицезреть что-то более тяжелое, чем молодую мать, прижимающую к своей усталой груди выцветшие портреты, перевязанные чёрной лентой и окропленные слезами. Особенно тяжело переживал такие времена маленький Леви. Тонко чувствуя и улавливая атмосферу в доме, мальчик мигом понимал, когда над крышей сгущаются тучи и барабанит дождь. Его пробирал страх всякий раз, когда Сара, ставшая ему родной, отводила неестественно блестящие глаза и прикрывалась платком, а иногда и вовсе исчезала из комнаты под предлогом неотложной молитвы. Что-то пронзало грудь маленького еврейчика и тогда, когда он слышал звуки вокруг совершенно иначе, не так, как обычно. Когда дом дышал тоской, тревогой или отчаянием, Леви всегда замечал, что из комнаты Хави не слышно заливистого смеха и звуков её любимой маленькой флейты, Янкель переходил с затейливых шутливых напевов на шёпот молитвы за упокой, а шаги своего воспитателя, по мнению мальчика, улавливались куда хуже и были тише обыкновенного, казалось, что священник плыл по деревянному полу, и ни одна старая доска не скрипела у него под ногами. Словно призрак, Эшель возникал то в одном, то в другом дверном проёме, ворошил книги и стопки бумаг, звенел склянками и флаконами с успокоительным из своей аптечки и вновь спускался к охваченной паникой женщине. До сих пор остались у госпожи Дафнер в сердце осколки всего того, что ей было дорого, на Хрустальную ночь, и с каждым ударом сердца отзывались они режущей болью, нещадно впиваясь в плоть и всё крепче вонзаясь в нее. Женщина понимала, что сколько бы она ни пыталась, их уже никогда не собрать воедино, но ни за что не позволила бы рассорить и разлучить её семью — единственный источник единения, света и тепла в зимнюю ночь. Как жаждала порой Сара забыть обо всём этом, как о страшном сне, заключить это воспоминание в кандалы, но не могла. Забвение порой только кажется негой и избавлением, панацеей от всякой печали, но как и смерть человека не является конечной его точкой, так иничего не забывается навсегда. Всякое воспоминание уносит в гроб только своё разлагающееся временем тело, но дух его будет вечно жив, ибо человек, усиленно пытающийся похоронить страшную память, против своей воли отрывает от себя и хоронит часть собственной души. Сара знала, что такое хоронить родного человека, но не могла знать, каково заживо засыпать землей ближнего из ближних — самого себя. Нет, это было бы просто непростительно. Забывая, отрекаясь от прошлого, иудейка отреклась бы и от Хавы, рожденной от врага. Невозможно задушить былое, когда оно рождено от тебя, прошлое, которое вынашивала ты под сердцем, и не важно, чьими руками оно было создано в тебе. Это твой ребенок, от кого бы он ни был.***
Ты пытаешься забыть и ненавидишь прошлое, остерегаешься настоящего и с трепетом ожидаешь будущее. Так проходит жизнь твоя день за днём, а ты всё ждешь и ждешь, когда наступит счастливое завтра, не замечая при этом, что каждая твоя следующая секунда, вдох и выдох, каждая улыбка — это и есть твоё завтра, которого ты всё никак не дождешься и которое кажется тебе таким далеким и недосягаемым. Прозорливо сменяет Всевышний день ночью, а ночь днём, но течение жизни неразрывно. Не зная прошлого и не выстраивая будущее, трудно удержаться на ногах в настоящем. Так всегда говорил Хаве Эшель, когда девочка спрашивала его о маме или донимала разными другими вопросами. Иногда раввин со своей племянницей выходил на прогулку по амстердамским мостовым и узким сплетенным улочкам. Медленно уходила осень, оставляя шлейф из опадающих на дорогу листьев и уступая место холодной, но уютной зиме. — Видишь, как течет вода? — спросил Шейнерман, указывая девочке на один из каналов, вдоль которого они прогуливались. Где-то вдалеке мальчишки пускали по течению самодельные кораблики, наслаждаясь последними осенними деньками. — Этот поток стремится вперед, к будущему. Но разве не прекрасно созерцать его течение в настоящем, Хава? И разве было бы чему и куда течь, не будь у этого канала истока, откуда он берет своё начало? — И ведь вода продолжает свой ход, даже если дно сплошь усеяно камушками! — в ответ задумалась малышка, с любопытством наклонив кудрявую головку. Священник тепло улыбнулся. Ему нравилось видеть свою подопечную такой — в раздумьях она будто бы становилась старше в его глазах. Зелёные глазки блестели каким-то особенным светом в такие моменты, обретали несказанную глубину и серьёзность, и в этих глазах можно было увидеть отражение умиротворенного лесного пейзажа, то, как неспешно покачиваются на ветру сосновые верхушки. — Да, она течёт во что бы то ни стало, — кивнул Эшель, обращая взор к воде и всматриваясь в своё мутноватое серое отражение. — Так же неумолим и ход истории, нашей с тобой истории, Хави. Сколько бы нам ни подкладывали камней, река нашего народа продолжает течь из древней Иудеи до Амстердама. Не было бы этой реки, не будь у нее начала, пути и цели. А её гранитное одеяние — это ее дом, ее опора. Что есть дом для простого еврея, пристанище для маленькой еврейской души? Поселение, где он впервые увидел свет — родной штетл. Случается какому-нибудь незнакомцу зайти в еврейское местечко, как тут же заметит он, что дышать становится легче, можно набрать полную грудь чистого, свежего воздуха, он услышит уходящий высоко к небесам колокольный звон… Всё это было создано людскими молитвами. Эхо их шепота слышно повсюду — в каждом уголке и закоулке, в прихожей каждого дома, под каждым фонарем и из каждого окна. Штетл дышит обращениями к Всевышнему, это его язык, его музыка. Увлекает слух всякий звук этой музыки, будь то шелест кошерных длинных юбок, неспешный стук каблуков, свист незатейливой мелодии, слетающей с губ паренька, разносящего письма… С первыми красными лучами солнца, утром и днём в нем кипит жизнь: зазывающие крики доносятся с рынка, мальчишки играют в догонялки возле хедера под наблюдением изредка усмехающегося воспитателя, вспоминающего о былой молодости, кое-где вздыхает молодая иудейка, дожидаясь возлюбленного у окна, судачат о минувших днях старушки. Из потайных, скрытых от чужих глаз уголков доносится сонм ароматов, разносимый лёгким ветерком. Маленькие домики теснятся вдоль вымощенных улиц, они стоят так близко друг к другу, что невольно сближаются и их обитатели. Развешивающие бельё женщины непременно успеют обмолвиться парой слов о сегодняшней молитве и о том, какие прелестные платки и шали можно купить у госпожи Вайнберг в переулке за поворотом. Будние дни местечка, вне всякого сомнения, окрашивают праздники, придают им свой национальный секретный колорит, которого не сыщешь ни в одной другой деревушке. Бьются в унисон сердца жителей во время общей молитвы, слышен стройный хор детских голосов и звон бокалов вина, поднятых в честь святого мгновения. И наша маленькая семья с наступлением очередного праздника словно заново оживала, ибо праздников в истории богоизбранного народа предостаточно: каждую неделю в дом заходил Шаббат, постоянный гость каждого еврейского порога, весной вместе с первыми бутонами расцветает суетливый громкий Пурим, когда всё местечко становится похожим на венецианский бал-маскарад, и даже холодной зимой каждую семью согревает горящая в больших подсвечниках Ханука. Лишь с наступлением вечера и выхода первых звезд шумный городок успокаивается, гуляющие семьи расходятся по домам, в окнах зажигается приглушенный свет и обволакивает силуэты готовящихся ко сну детей и молящихся вдов.Тихая ночь прячет штетл под своим тёмным бархатным подолом и зажигает каждую звёздочку, с легкостью поднимая ее в небо, поглаживает нежной бледной рукой крыши домов и иногда вздыхает, выпуская белый дымок из труб. Выглянешь как-то на улицу и невольно залюбуешься холодной луной, освещающей синеватыми своими лучами подоконник и ласкающей одинокую зажжёную свечу. Скоро и она потухнет с первым порывом ветра, но никогда не потухнет штетл и жизнь внутри него. Штетл — это что-то вечное внутри этого быстротечного потока, что-то, что хранит в себе каждый отпечаток и след истории, но остается неизменно милым сердцу и приветливым. Война прошла и здесь, но усилиями обитателей местечка следы её грязных, запылённых тяжелых сапог были, хоть и с трудом, но стёрты с чистых мостовых. Иногда слышался протяжный вздох из алькера¹ старого еврея, пережившего эту войну и вспоминающего о былом. Каждый звук, каждое мгновение, пережитое здесь, бережно хранит штетл за своими стенами. Штетл — это вечно бьющееся сердце еврейского народа, которое никогда не вырвать из его груди, сколько бы ни старался это сделать вражеский зверь. Быть может, и удалось ему разорвать плоть, изорвать ее в клочья своей когтистой лапой, увидеть столь желанную кровь, брызнувшую из рваных ран, но до еврейского сердца ему не удалось добраться и не удастся никогда. Всё же иногда поверженная, как казалось, нацистская змея выползать из своей норы. Антисемитские лозунги и кричащих цветов плакаты порой появлялись на улицах, сопровождаемые грубыми выкриками и брызгами ядовитой слюны недовольных. __________________________________________ ¹Алькер — спальня в еврейском доме Нередко мучили Хаву и такие ночные кошмары. Очнувшись, она вскакивала в постели, тяжело дыша и пытаясь угомонить трепещущее сердце, вот-вот готовое выпрыгнуть из груди. Морщилась от мерзкого холодка, пробегавшего по ее спине, переводила дух и дрожащей ручкой зажигала лампадку, чуть жалобно подзывая к себе дядюшку. Куда больше девочку распирало от чувства несправедливости, нежели страха, это изрядно раздражало ее. Как же, думала она, взрослые способны не понимать таких элементарных вещей, какие могут принять даже трехлетние дети? Еврейка сжимала кулачки, отчаянно колотила подушку, размахивала ручками и то и дело искала у Эшеля поддержки её праведного детского гнева. — Вот увидишь, увидишь! — то и дело твердила Дафнер, вцепившись в плечи священника и горячо кивая, отчего кудрявые пряди хлестали её по щекам, — Они все пожалеют, все! И настанет день, когда взойдет большая синяя звезда, и она затмит это обжигающее, неестественно чистое солнце, потому что нет чистой крови и грязной! Отчего же грязные мы, если только книжки справа налево читаем и на Субботу кусочку хлеба с маком радуемся?.. — Чистыми кровью и наружностью себя провозглашают те, кто нечист душой, дорогая моя Хави. Разве может вырасти чистый цветок на отравленной кровью и ядом земле? Может, они и чисты, о каким путем стали таковыми? И что толку от их слов, ежели решил так их арийский идол, а не тот, кому положено, не Всемогущий? Эшель осторожно взял её за руки. — Когда-нибудь твоя звёздочка обязательно вырастет в твоих руках и будет сиять ярче любого солнца. Ты только береги её и согревай своим теплом. Самым главным грехом твоим будет отчаяние, ведь остынут руки твои и перестанут теплиться искорки надежды в твоих ладонях. Никогда нельзя отчаиваться, если затеял благое дело, ибо ты погубишь его еще в зародыше, не успев посадить и семечка. Девочка вздохнула и улеглась к нему на колени, пытаясь согреться в его объятиях. Всё так же горела лампадка, тихонько потрескивая и будто заглушая тихие всхлипывания малышки. — Скажи, Эшель… Почему мы, почему евреи?.. — Быть богоизбранными — это не всегда быть единственно счастливыми, Хави… Бог избрал нас, но это не повод для хвастовства и гордости. Такое самомнение очерняет душу и сгущает пелену над очами, и мы порой забываем о том, что быть выбранными Господом — значит быть ответственными за себя и за ближнего и осознавать перед ним свой долг. Ведь не зря неевреи должны соблюдать только семь заповедей, а мы с тобой — шестьсот тринадцать, правда? Пусть говорят лживые языки, что мы только и мечтаем, что сделать свою веру ведущей и властвующей над всеми остальными, пусть переписывают наши священные книги, заявляя, что мы не считаем неевреев за людей. Отпусти. Отпусти и делай то, что хочешь. Слушай себя. Чего ты хочешь? — Я… — Хава запнулась и закусила губу, судорожно раздумывая и иногда мотая головой, словно пытаясь отогнать от себя плохие мысли. Чего же она хотела на самом деле?