Когда Виктор любит Прасковью

Привязываться опасно. Чувства лишь мешают. Любви не существует. Уж кого-кого, а его это всё никогда не коснётся. Виктор двадцатилетний, убивший Ара ради выхода в лопухоидный мир, в этом уверен. Виктору хватает ровно года, чтобы оценить иронию судьбы. В двадцать один Виктор знает, что любви, в общем-то, плевать, веришь ты в неё или нет. Виктор знает, что его угораздило полюбить, возможно, самую неподходящую (невыносимую, ненормальную, истеричную) девушку в Москве. Виктор знает, что Прасковья любит его тоже, и всё остальное значения не имеет. *** Виктор любит Прасковью яростной, исступлённой и беспощадной. Виктор любит её кроткой, тихой и покорной. Виктор любит её такой, какой увидел впервые. Опасной. Разрушительной. Бесстрашной. Он запомнил мрачный огонь в её глазах, когда она направляла на него пламя; её плотно сомкнутые губы, когда она предлагала ему отравленный чай; её тонкие руки, когда она попыталась наброситься на него с кинжалом. Они были врагами, и он это знал. И всё же он не ожидал встретить такую ярость, а она, вероятно, не ожидала, что он выстоит. И тогда — в ту самую первую ночь — они стали союзниками. И он знает: только она в своей пылающей жестокости могла стать достойной парой его безжалостной силе. Теперь он оруженосец и обязан её защищать, но она не нуждается ни в чьей защите. Шилов любит Прасковью покладистой, притихшей и безропотно ему подчиняющейся, потому что научил её быть такой. Не то что бы она бывает такой часто, — у неё не тот характер, чтобы быть на вторых ролях, — но, когда надо, она покоряется ему. Она позволяет ему по-хозяйски задвинуть себя за спину, когда они вдвоём куда-то влипают и он хочет разобраться сам. Она послушно встаёт, ничего не спрашивая, когда он заходит в комнату и говорит: "Уходим" или "Скорее". Она любит власть, любит командовать и требовать, но в случае опасности она доверяет ему больше, чем себе, и повинуется ему не раздумывая. Она молча идёт за ним в Сибирь и, Шилов знает, пойдёт куда угодно. Она воительница и не нуждается в защите, но ему она позволяет себя защищать. *** "Бе…еги се…я". Шилов медленно вытирает меч о плащ убитого стража. В бледном свете луны кольчуга мёртвого отливает серебром. Откуда-то неподалёку доносятся заунывные завывания псов. Виктор проводит по лезвию пальцем, придирчиво разглядывает клинок на свет. Годится. С мечом Кводнона в этом плане было, конечно, проще: тот впитывал кровь как губка, не оставляя ни единого бурого пятнышка. Шилов буквально чувствовал жадный голод, с которым клинок спешил насытиться жертвой. Этот же меч, светлый, обвиняюще сияет, попади на него хоть капля. Как только меч терпит его, человека из Тартара? Береги себя. Виктор без спешки вынимает кинжал. Одно плавное, выверенное движение — и дарх пронзает сталь. Эйдосы рассыпаются по снегу, и Шилов бережно собирает их. Голубоватые песчинки благодарно сияют, озаряя его ладонь мерцающими всполохами. Виктор едва не улыбается, прежде чем спохватиться, небрежно ссыпать все эйдосы в контейнер и закрутить крышку. Подумаешь, души каких-то неудачников. Береги себя. Оруженосец Фулоны, конечно, будет ворчать. "Опять? Парень, ты давай, может, полегче? Ты нам ещё живой нужен, если что". Фулона же взглянет на него с пониманием. Она знает: по-другому он всё равно не сможет. Если он не будет давать тьме выход, она разрушит его изнутри. Сейчас он, по крайней мере, сражается против мрака, а не на его стороне. Ты нам ещё живой нужен. Виктор не привык, что он кому-то нужен. Не привык работать в команде, тренироваться с кем-то вместе, быть частью чего-то. Хотя это всё, впрочем, ерунда — в конечном итоге, для валькирий он всего лишь пешка, как раньше для Лигула. А вот к тому, что он нужен кому-то не как наёмник, а как он сам, Шилов не привык точно. К тому, что кто-то думает о нём. Волнуется. Ждёт. *** Виктор любит Прасковью, когда она слабая. Виктор любит её, когда она сильная. Виктор знает, что он один из немногих, кто знает Прасковью слабую. И точно один, кто понимает её. Понимает, каково это — быть марионеткой Кводнона. Какого это — чувствовать в себе что-то постороннее, властное, безжалостно злое. Какого это — оставаться одному против всего Тартара. И пусть порой ему хочется вышвырнуть Прасковью в окно, Виктор знает, что никогда не оставит её одну. Что бы ни случилось днём, ночи — тёмные, опасные, наполненные кошмарами и приступами — они всегда проводят вместе. Когда это случилось впервые? Виктор понятия не имеет. Когда-то, в первые месяцы их знакомства, он просто слушал ночами, как Прасковья бьётся и вскрикивает во сне в другой комнате; потом, решив покончить с этими ночными концертами, начал приходить и будить её; потом, видя, что это не помогает, стал по-настоящему успокаивать её, гладя по голове, и сидеть рядом, пока она не засыпала. Не то что бы Шилова в принципе заботили её кошмары — просто её крики мешали ему спать. Только и всего, твердил он себе. А однажды он её обнял. Просто схватил за плечи, встряхнул хорошенько, выбивая остатки сна, и прижал к себе. А она, дёрнувшись от неожиданности пару раз, вдруг притихла и прильнула к нему. Робко — и в то же время с какой-то отчаянной доверчивостью, как будто бы он мог защитить её от Кводнона. И, неожиданно, он смог. По крайней мере, с тех пор её ночные припадки стали всё чаще гаснуть в его объятиях. Виктор просыпается среди ночи, разбуженный её плачем, и пружины старого дивана жалобно стонут, когда он садится рядом. Прасковья привычно обвивает его шею руками, уткнувшись носом в его плечо, и Виктору ничего не остаётся, кроме как осторожно прижать её к себе. Это всего лишь кошмар, шепчет он, хотя знает и сам, что кошмары это никакое не "всего лишь", это всё пройдёт, никто её не тронет, он здесь, он рядом, он с ней. Виктор успокаивающе поглаживает её по вздрагивающей спине, и Прасковья постепенно затихает в его объятиях. В его руках она может позволить себе быть слабой. Быть разбитой, уставшей и беззащитной. Быть нуждающейся в нём. Виктор нуждается в ней не меньше. Виктор один из немногих, кто знает Прасковью сильную. Хотя бы потому что понимает, через что она проходит. Не один год на её таких хрупких плечах лежит бремя в половину Дара Кводнона. И она держится. И помогает держаться ему. Когда ему самому снится Ар — или крики провалившегося в трещину Никиты — рядом оказывается уже она. Виктор уверен, что он не вскрикивает и уж тем более не плачет, но Прасковья всё равно каким-то образом чувствует, что с ним. Ровно как и он даже во сне чувствует её присутствие, и не пытается её убить, когда прохладная ладонь осторожно касается его лба. Прасковья перебирает его взмокшие волосы, положив его голову к себе на колени, и Виктору кажется, будто её пальцы и впрямь снимают с его сознания все налипшие страхи и тревоги. Когда она слабая, Виктору не остаётся ничего, кроме как быть сильным. Когда слаб он, только у неё хватает сил его вытащить. *** "Береги себя". Виктор беречься не умеет — но ради Прасковьи он пытается. Не рисковать. Проверять место дуэли на предмет засады. Не растрачиваться на пустую болтовню и издёвки во время битвы. Меньше красивых размашистых рубящих, больше внезапных жалящих уколов. Скажи ему кто раньше, что он будет бояться смерти, он бы, пожалуй, не поверил. Но сейчас ему есть ради кого жить. "Бе...еги се...я". Они тогда в очередной раз поругались — а вечером у него была дуэль. И то и другое было для него привычно. Как и то, что когда он являлся после очередной стычки, нередко подраненный, то она молча обрабатывала его раны, а потом, всё ещё сердито, обнимала. И Виктор, зарываясь лицом в её волосы, знал, что прощён — до следующей неосторожной фразы. В тот вечер всё было иначе. Шилов помнит, как колебался, стоит ли брать новый меч (тогда светлый клинок слушался его плохо), и не лучше ли будет обойтись одним из старых, когда почувствовал сзади её шаги. Помнит, как она потянула его за руку — и неуверенно, и, в то же время, с какой-то странной решимостью. Помнит, как её светло-голубые глаза-льдинки смотрели ему, казалось, в самую душу, когда она старательно проговаривала эти слова. "Бе...ги се...я". На какой-то миг Виктору тогда даже показалось, что он бредит, или сошёл с ума, или ему это снится — ведь этого не могло быть — но нет. Прасковья стояла перед ним, такая восхитительно красивая, серьёзная, бледная, и её тонкие пальцы бережно гладили его по щеке. Их губы встретились быстрее, чем он успел дать себе в этом отчёт. "Бе...ги се...я". "Постараюсь". Это обещание с тех пор спасало его не раз. Виктор вспоминает его — и ту, которой его дал, — и его сердце начинает биться быстрее. Напоминая, что, несмотря ни на что, он всё же человек. Когда он призывает светлый меч, он вспоминает её неокрепший голос, — и клинок послушно ложится в его ладонь. Когда его однажды ранят серьёзней обычного и он теряет много крови, он вспоминает её прохладные руки, и это удерживает его в сознании. Когда он просыпается от кошмаров, в которых Прасковья от него ускользает, он вспоминает, с какой отчаянной нежностью она целовала его, и ревность отступает. Береги себя. Виктору нужна Прасковья, он нужен ей, и, он знает это на тысячу процентов, никакой мрак не сможет это изменить. *** Шилов любит Прасковью насмешливой, колючей и злой. Шилов любит её понимающей, близкой и своей. Шилов действительно гордится ей в те моменты, когда она какой-нибудь своей выходкой заставляет других валькирий багроветь от злости. Ему и самому нравится раздражать их, нравится язвить, особенно тогда и по таким поводам, когда язвить очевидно нельзя, нравится откровенно перегибать. Нравится ловить на себе негодующие взгляды Хаары — мол, как смеют они, тартарианцы, так вести себя с настоящими светлыми, — нравится нарываться, нравится провоцировать ссоры. А ещё больше Шилову нравится обмениваться ироническими взглядами с Прасковьей и видеть в её глазах полное и абсолютное понимание. Понимание. Именно с него, пожалуй, всё и началось. Заинтересованность, жалость, симпатия, желание — всё это пришло потом. Вначале было лишь понимание, рождённое общей судьбой, общей ненавистью, общим Даром, общей болью. Что-то непреодолимое, верное, вечное, на уровне "мы с тобой одной крови". Что-то, навеки сплотившее их, сделавшее невозможным жизнь поодиночке. Прасковья ещё учится нормально говорить, но друг друга они понимают и без всяких слов. В её глазах Виктор без труда читает свои мысли, в её усмешке видит отражение своей, в том, как она вскидывает брови, узнаёт собственную привычку. Он видел, как она пропитывалась им, так естественно, что сама этого не замечала. Она ещё продолжала мысленно цепляться за того, другого, в то время как он с каждым днём находил в ней всё больше чего-то знакомого, близкого, принадлежащего ему самому. Чего-то шиловского. В сущности, она стала Шиловой задолго до того, как его фамилия закрепилась в её паспорте. *** Как они вообще к этому пришли? Вынырнув из размышлений, Виктор деловито натягивает куртку. Эйфория от дуэли прошла, и кольчуга со свитером не спасают от зимних холодов. Как-никак — декабрь. Виктору странно сознавать, что они с Прасковьей знакомы уже полтора года. Когда всё только начиналось, они были врагами. Конкурентами. Соперниками за те самые проклятые силы Кводнона, от которых позже так долго не могли избавиться. Виктор хорошо помнит, как планировал, прикончив Буслаева, убить и её. И он бы сделал это. Если бы не Никита, сразу же после примирения потребовавший вести его к мамочке. Виктор помнит, как, стоя перед её дверью в общежитии и нажимая на кнопку звонка, колебался: убить или нет. Но Никита кинулся вперёд с таким радостным воплем "МАМА СМАТЛИ КТО К НАМ ПРИСЁЛ!", что это было бы глупо. Так и не убил. Так и остался в ту ночь в её номере. Так и узнал много интересного про Лигула, обещавшего трон и ему, и этой девчонке. Так и выяснил, что девчонку зовут Прасковья. Но тогда Виктор, конечно, не знал, кем они друг для друга станут. Просто так получилось, что однажды, забирая на очередную прогулку Никиту, он кинул взгляд на её одинокую фигуру у окна, и зачем-то пригласил её с собой. Просто так получилось, что с Прасковьей ему было легко. Они оба выросли в Тартаре, знали, что их ждёт, и не питали никаких тёплых чувств ни к своим, ни к светлым. Он с пониманием относился к её истерикам, а она — к его регулярным дракам с озеленителями. Просто так получилось, что они начали друг к другу привыкать. Она показала ему свои любимые московские крыши, а он перестал проверять её еду серебром. У них вошло в привычку вечерами вместе пить чай, молча глядя на возню Никиты с игрушками и ощущая это странное умиротворяющее тепло. А дальше... Дальше всё было слишком быстро. Спортивный зал с высокими потолками, где Прасковья положила ему голову на колени, впервые проявив каплю ласки. Отчаянный крик Варвары, и то, как он рванулся в раздевалку, вне себя от тревоги за Прасковью. Попадание в Книгу, где они почему-то остались союзниками, нападая на всех, кроме друг друга. Пожалуй, именно после этого, думает Виктор, зарываясь носом в воротник куртки, они и стали друг для друга своими. *** Шилов любил Прасковью холодной, строгой и недоступной. Шилов любит её пылкой, страстной и неукротимой. Виктору было смешно узнавать от Эссиорха, что некоторые светлые всерьёз считали их комнату в общежитии обителью порока, где царили фривольные нравы и ночами напролёт свершался тартарианский разврат. Виктор как никто другой знает, что с этой стороны их отношения всегда были безупречны. Те, кому могло прийти в голову назвать Прасковью распущенной или легкодоступной просто на том основании, что она пустила его к себе жить, плохо её знали. Не видели, как исказилось её лицо, когда кому-то из озеленителей вздумалось однажды окликнуть её с непристойным предложением. Как вспыхнул тогда на её бумажных скулах румянец, как её взгляд стал в прямом смысле обжигающим, как орал тот озеленитель, сгорающий заживо, пока его приятели, струсив, бросили его и убежали... Она никогда не позволяла к себе легкомысленного отношения. Она всегда была королевой, гордой, величественной и недосягаемой. И другой её Виктор и не воспринимал. Когда в путешествии их по одному Лигулу известной причине заселяли в семейный номер, Виктор без слов ложился на полу, уступая ей двуспальную кровать, — и иначе и быть не могло. Когда в избушке ей требовалось переодеться, Виктор отворачивался к стене и не поворачивался обратно до тех пор, пока она не разрешала, — и это было нормально. Когда в Москве одному из оруженосцев вздумалось спросить, мол, как она, Виктор молча сломал ему челюсть, — и это было всё так же в порядке вещей. Шилов лучше кого бы то ни было знает, как дорого стоит её доверие. И потому лучше кого бы то ни было его ценит. Их ночи вместе всегда разные — торопливые, долгие, нежные, бурные, страстные, жаркие, осторожно-трепетные — но каждая из них оставляет Виктора с ощущением, что он просто не может любить её сильнее. И всё же каждый раз он с изумлением открывает всё новые и новые глубины этого чувства, так прочно укрепившегося у него в груди. Любить её — как после долгой дороги средь вьюг вдруг очутиться в маленьком тёплом домике у очага. Любить её — это как любить сам огонь, жадно пить его губами и ладонями. Любить её — это чувствовать такое же пламя внутри. Виктор тщательно избегает её призывного взгляда, старательно не замечая, как она, вытянув под столом ногу, дразняще проводит обнажённым мыском по его лодыжке. Он буквально чувствует, как её злит его равнодушие, и для него дело принципа — выдержать эту сладкую пытку. А потом он всё-таки кидает на Прасковью один неосторожный взгляд, и при виде того, как она медленно — подчёркнуто медленно — проводит языком по якобы пересохшим губам, остатки его хладнокровия испаряются в миг. Это — огонь. Он запирает дверь и рисует руны, прекрасно зная, что потом им будет точно не до этого. Она заводит руку за спину, одним движением расстёгивает молнию — и очередное платье неизменно алого оттенка опадает к её ногам. У Виктора перехватывает дух каждый раз, когда он это видит. Огонь. Несколько разделяющих их шагов обращаются в ничто, с такой силой их бросает друг к другу. Её руки блуждают по его спине, пока их губы сливаются в долгом, пылающем поцелуе. Они врезаются в стены, сбивают мебель, ни на миг не размыкают объятий, пытаясь достичь любой подходящей горизонтальной поверхности, и Прасковьин смех проносится маленьким ураганом по квартире. Виктор затыкает ей рот способом, который никогда не подводит, — новым поцелуем. Пламя. Порой всё происходит иначе и страсть накрывает их совсем неожиданно, как, например, во время ссор. Виктор понятия не имеет, как это происходит, но их яростные скандалы почему-то всё чаще перерастают в не менее страстную близость. Почему-то Прасковья, расшвыряв в него все безделушки, вдруг оказывается зажатой между ним и стеной, и её жаркие губы с готовностью отвечают на его поцелуй. Почему-то её платья во время таких выяснений отношений обычно рвутся, а на его спине появляются новые царапины. И почему-то после, когда Прасковья, ставшая мирной, тёплой и уютной, засыпая, привычно прижимается к нему ближе, Виктор никогда не может вспомнить, из-за чего они, собственно, могли ругаться. Нередко их близость, напротив, изначально полна какого-то удивительного трепета и нежности, когда они касаются друг друга так бережно, словно могут растаять от любого неосторожного движения. Он исследует каждую клеточку её тела, скользя губами по алебастрово белой коже, а она осторожно оглаживает его многочисленные шрамы. Виктор помнит, что когда она впервые схватила его руку, прижала ко рту и поцеловала там, где у двух пальцев не хватало крайних фаланг, его буквально захлестнуло волной отчаянной нежности. Наверное, только тогда, увидев, как просто и естественно Прасковья приняла его всего, Виктор по-настоящему поверил в её любовь. Порой инициативу проявляет она, когда, не спрашиваясь, забирается к нему на колени и обвивает его шею руками, требуя внимания. А иногда это он, когда она особенно саботирует на тренировках, просто закидывает её на плечо и уносит в спальню. В такие вечера Виктор старается вымотать её так, чтобы в следующий раз тренировки показались ей отдыхом. Наверное, только его выносливость может превзойти её отчаянную потребность любить и быть любимой. Хотя, думает Виктор, пожалуй, они оба такие: никогда не знавшие ни тепла, ни ласки, и оттого так безумно в них нуждающиеся. И только они вдвоём могут утолить эту многолетнюю жажду. И позже, когда Прасковья лежит у него на груди ухом, чутко вслушиваясь в стук его сердца, Виктор чувствует, как его наполняет тихое сдержанное счастье. С ней, и только с ней он чувствует себя дома. *** Когда он понял, что влюблён? Под его ногами морозно скрипит снег, и Виктор еле заметно улыбается, вспоминая тайгу. Снег, как и пламя, уже давно ассоциируется у него с Прасковьей. "Тяжёлый случай", — опомнившись, бурчит он себе под нос, а потом, плюнув, сгребает горсть снега и обтирает лицо, чувствуя, как оно тут же начинает приятно покалывать. Это был октябрь и как раз выпал первый снег, когда он спас её от подселенца. Виктор помнит, как стоял в дверях, наблюдая, как Буслаев и светлая пытались помочь Прасковье. Помнит, как шуршал в его голове настойчивый злой шёпот, требующий от него не вмешиваться и дать ей умереть. Помнит, как по виску Прасковьи медленно скатилась слеза. И тогда он с какой-то предельной отчётливостью осознал: он не сможет остаться в стороне. Три быстрых, хлёстких удара — и с подселенцем было покончено. Тем вечером Прасковья пришла к нему сама. Виктор даже не успел ничего сказать, как она прошагала к нему и, глядя куда-то в сторону, обняла. Её лицо было пустым и серым, когда она, отстранившись, зашарила по карманам. Ты СпАс мЕНя, — сообщила помада блокноту. "Забей", — просто ответил Виктор. Его глаза встретились с её. А затем Прасковья упала в его объятия снова. Но на этот раз — по-настоящему, крепко обхватив его руками и доверчиво прижавшись щекой к его груди. И, гладя её по вздрагивающей от плача спине, Виктор понял, что пропал. Бредя по заснеженному проспекту, Виктор вспоминает, как предложил ей уехать, даже не рассчитывая на её положительный ответ. Но она согласилась. И за эти два месяца вдали от людей они сблизились ещё сильнее. Если в самолёте, когда Прасковья дремала на его плече, Виктор был уверен, что влюблён, то в тайге он понял, что заблуждался. Он не влюбился. Он полюбил. Виктор помнит, как сидел у её кровати в гостинице и отпаивал её чаем, когда она свалилась с температурой. Помнит, как она во второе утро в избушке закатила ему грандиозную истерику, что не собирается убираться — и тем же вечером с невероятно гордым видом встретила его в отмытой до блеска комнате. Помнит, как она крушила в истериках деревья — и при этом ухитрилась в разгар зимы вырастить помидоры. Наконец, Виктор помнит их зимние вечера у печки, когда они подолгу наблюдали за игрой пламени, и голова Прасковьи приятной тяжестью лежала у него на коленях. Он, конечно, всякий раз бурчал, что сам за такое вторжение в личное пространство был бы испепелён на месте, но никогда не мог отказать себе в удовольствии тихонько гладить её по волосам. А потом и она, непонятно как сломив его барьеры, приучила его расслабляться и засыпать на её коленях. Виктор понятия не имел, что с ними будет, но одно он знал точно: эта удивительная, взбалмошная, ласковая, сумасшедшая, несгибаемая женщина — его женщина. *** Шилов любит Прасковью в ватнике, в платье, без платья и в чём угодно. Шилов любит её в ватнике, потому что в Сибирь она идёт за ним именно такой. Такой бредёт по его следам, разделяя с ним его путь, словно тень. Да и похожая больше на тень, чем на человека — худая, уставшая, бледная, с запавшими глазами, слабая после изгнания подселенца... И всё равно упрямо безмолвная, несгибаемая в своей решимости. Закрывая дверь номера в очередной гостинице, Виктор не оглядываясь знает, что за его спиной Прасковья сползает по стене вниз и плачет. Молча. За окном что-то гремит — судя по всему, сорванные с забора листы железа — а она, мотая головой, сглатывает слёзы и мелко-мелко вздрагивает всем телом. И что-то внутри Виктора сжимается, точно кто-то закручивает его внутренности в тугое кольцо. А когда-то он думал, что не умеет жалеть, — иронически проносится у него в голове, когда он опускается рядом на колени, прижимая Прасковью к себе. — Тихо, — хрипло говорит он, поглаживая её по спине. — Ну хватит тебе... Всё... Всё закончилось. Дошли. Сейчас только отдых. И она верит ему, будто не знает, что завтра — снова тяжёлая дорога, бесконечные метели и ледяные ветра. И когда он стаскивает с неё ватник и валенки, она тихо, но отчётливо говорит: "А-и-бо". Шилов любит Прасковью в каком-нибудь очередном алом платье, такую по-ведьмински красивую, гордую, свободную. Её тёмная тартарианская красота совсем не похожа на ангельское личико светлой, в ней есть что-то пьянящее, завораживающее, дерзкое. И она знает сама, что неотразима, и в её взгляде читается эта уверенность, и многие оруженосцы втайне от хозяек на неё глазеют. Не то что бы Виктору в принципе было какое-то дело до того, сколько восхищённых или завистливых взглядов она собирает, но он понимает, что это важно ей. Виктор помнит ту Прасковью, которая безуспешно пыталась добиться хоть капли внимания Буслаева, всякий раз была отвергнута в пользу Дафны, а дома метала ножи в фотографию последней, — и усмехается, осознавая, как она изменилась с ним. Его мысли однажды подтверждает Улита, когда они приходят забирать Никиту и Эссиорх уводит Прасковью любоваться Люлем. "А она у тебя похорошела, — хихикает Улита, провожая её взглядом. — Сразу видно девушку, которую дома очень любят. Только к валькириям я ей такой счастливой являться категорически не рекомендую. Целибат, туда сюда". Виктор думает, что от гильотинирования языкастую ведьму на тот момент спасло только то, что он не знал, что такое целибат. Но, как бы роскошно Прасковья не смотрелась в красном, Виктор навсегда запоминает, как красива она в белом. Ему было глубоко плевать на лопухоидные бумажки, но ему хотелось, чтобы у них всё было по-настоящему. Чтобы она сама признала, что любит только его. Чтобы он мог с полным правом назвать её своей. Он не хотел её торопить, подозревая, что раны от её прошлой любви ещё слишком живы в её сердце. Пока не увидел однажды, как она, задумавшись, выводила в блокноте "Прасковья Шилова" — и это положило конец его колебаниям. Они расписались в конце июня — спустя год после их знакомства. И при виде своей невесты — тонкой, хрупкой, в льющемся белом шёлке, он не мог не испытывать гордости. И хотя Виктор сам терпеть не мог лопухоидов с их публично-показушными проявлениями чувств, его менее всего заботила реакция окружающих, когда он впервые целовал свою жену. *** Виктор засовывает замёрзшие руки в карманы. В такие моменты он иногда малодушно скучает по возможности телепортации. И тут же, опомнившись, мысленно даёт себе затрещину. Никакие блага не заставили бы его снова пожелать Дара Кводнона. Виктор помнит всё. Как со смертью Мефодия его дар перешёл к ним, принеся с собой кошмары и припадки. Как силы Кводнона и древняя магия валькирий раздирали Прасковью на части, сводя её с ума. Как их отношения трещали по швам, становясь тяжким грузом для них обоих. И чем хуже им становилось — тем сильнее они срывались друг на друге. Он терпел долго, да. Даже когда видел, что её потакание капризам Никиты не приведёт ни к чему хорошему, даже когда она требовала хвалить себя за провальные тренировки, даже когда она очевидно перегибала палку, обращаясь к нему едва ли не как к прислуге. Но однажды она, швырнув в него чашку, крикнула: "...учше бы ...десь был Ме...одий!". И его терпение лопнуло. Виктор помнит, как в его крови забурлило что-то чужеродное, яростное, беспощадное. Помнит, как всё вокруг смело волной его гнева, как осыпались стёкла и двери, как в опасной близости от Прасковьи пролетело несколько стульев. Помнит, как срывающимся от бешенства голосом бросал, что не одна она мучается от Дара, что он тоже устал, что он не заслужил её бесконечных психозов и что его достал её эгоизм... И всё же, несмотря на всю свою злость, он не мог отделаться от этих звенящих в ушах слов. Лучше бы с ней был Мефодий. Он, Виктор, ей не нужен. Она не просила себя спасать. Она его ненавидит. Он ей жизнь сломал. Хоть бы он сдох и оставил её в покое. И он ушёл. Решив, что отныне её проблемы — только её проблемы. Как он вообще пришёл к тому, чтобы исполнять капризы избалованной девчонки, которая палец о палец не ударит ни в быту, ни на тренировках? Теперь всё: не нужен — значит не нужен. Вот только она ему оказалась нужна. За последующие несколько дней он не мог перестать о ней думать ни на секунду. Он куда-то шёл, куда-то бежал, разбивал обо что-то кулаки, с кем-то дрался, где-то спал, даже во сне видя её... Он находил себя на чердаках, на крышах, на заброшках, с кем-то спорил, ругался, что-то кому-то доказывал... Порой ему казалось, что это всё и вовсе бред, она не могла ему сказать всё то, что сказала, ведь она была единственной, кому он смог открыться и довериться, это не мог быть конец... Мог. Виктор помнит, как его накрывало острой тревогой. Что, если с ней что-нибудь случится, а его не будет рядом? — спрашивал он себя. И сам же себе отвечал: это будет только его вина. Он вспоминал, с какой доверчивостью она искала защиты в его руках, выплакивая очередной кошмар. Вспоминал её светлые голубые глаза, проникающие ему в самую душу. Вспоминал их первый и единственный поцелуй, когда она вернулась из битвы с Дюжиной живой. Они не попрощались нормально перед боем: Виктор запрещал себе даже думать, что это и впрямь могло быть их прощание. Всю битву он не находил себе места, поминутно хватаясь за меч. И только после, уже дома, он не мог выпустить Прасковью из объятий. Ему хотелось стиснуть её всю, прижать к себе, успокоить, согреть, защитить... А потом — Виктор сам не знает, как это случилось — Прасковья вдруг робко прильнула к его губам. И если в первую секунду он вздрогнул, то затем мир вокруг перестал для него существовать. Виктор мог только целовать её мягкие податливые губы, ощущать её ответную ласку и чувствовать, как по его венам разливается тепло. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы отстраниться и напомнить ей про Кодекс. И воспоминание об этом поцелуе терзало его. Разве могла она, с её предельной искренностью, так целовать его, чтобы потом сказать, что он ей не нужен?.. И Виктор врывался на встречи упырей, находил убежища мавок, шёл на очередные дуэли... Пока его вызов не принял Вейзес. И эта дуэль оказалась для него роковой. Он уже нанёс Вейзесу рану в живот, как тот голой рукой ухватился за лезвие, мешая ему выдернуть меч и отскочить. И, перехватив дарх другой рукой, уколол им Виктора под ключицу. Наступила чернота. Виктор помнит голоса. Помнит, как ему виделось, будто он снова в Большой Пустыне, его заваливает песчаная буря и дышать становится всё сложнее. Помнит, как даже во сне ему мерещился до боли знакомый девичий образ. А потом он проснулся, и Прасковья была рядом. И когда их губы встретились, у него не осталось ни капли сомнений, кого она любит. *** Виктор любит её, когда у них всё хорошо. Виктор любит её, когда у них всё чёрт-те как. Виктор любит её, когда у них всё идёт не по плану, не как у нормальных людей и наперекосяк — потому что именно так, в целом, у них всё и бывает. Виктор философски относился к тому, что во время их жизни в общежитии периодически трескались стены, лопались трубы и влетали в окна скамейки. Виктор не удивлялся, когда Прасковья искренне недоумевала, как в избушке в тайге включить свет и куда ставить на зарядку телефон. Виктор, вздохнув, бормотал "этого и следовало ожидать", когда Прасковья зимой выходила на улицу в платье, а потом, замёрзнув, отжимала у него куртку. В конце концов, можно подумать, словно сам он никогда не совершал глупостей. Словно Прасковье не приходилось бинтовать ему всю голову целиком, когда прошлой зимой он, наплевав на кровоточащие пряди, всё-таки попытался подстричься, не желая походить на Буслаева. И Виктор не страдает наивностью, чтобы полагать, что их новый статус пары что-нибудь изменит. В середине февраля они снова уезжают в Сибирь, оставив Никиту Багровым, и снова скитаются по бесконечным дорогам, которые с потеплением превращаются в бездорожье. Они останавливаются на ночлег в дешёвых гостиницах, и, хотя Прасковья, кажется, готова целовать его каждую свободную минуту, Виктор слишком дорожит их так недавно обретённым счастьем, чтобы разрушить его какие-нибудь неосторожным шагом. И потому они по-прежнему засыпают в отдельных кроватях — пусть даже он и приходит к ней почти каждую ночь, успокаивая от кошмаров. Но однажды поцелуев им всё же становится мало. И они всё-таки переходят эту последнюю границу между ними, стирают её губами и ладонями, отдаваясь друг другу без остатка. И этой ночью, когда Прасковья впервые засыпает в объятиях Виктора, никакие кошмары ей не снятся. А утром они обнаруживают, что по лезвию меча Кводнона проползла трещина. И с этого дня их путь обретает цель. Они срываются в тайгу, блуждают по лесам, телепортируют в горы Урала. Порой на несколько дней или недель останавливаются в мотелях, на турбазах, в заброшенных сельских домиках. Устают, ругаются, срываются, мирятся, гадают о том, как там Никита, отбиваются от оборотней и хмырей. Автостопом добираются до Екатеринбурга, летят на самолёте до Горно-Алтайска, блуждают по серпантинам и даже в кроссовках — к этому времени наступает лето — сбивают о камни ноги. И, мало-помалу, но Кводнон уходит. Словно его вытесняет из них что-то другое, не совместимое с эгоизмом мрака. И однажды его Дар исчезает окончательно. И только тогда они возвращаются в Москву. И пусть Прасковья переживает лишение Дара крайне болезненно; пусть Виктор первое время с трудом обходится без рун и телепортаций; пусть заботиться о Никите в теле четырёхлетнего ребёнка куда сложнее; пусть Прасковья пытается учиться готовить, и чаще всего результат получается кошмарный; Виктор всё же любит её. Потому что какие бы неприятности на них бы не свалились, он знает: вместе они справятся с чем угодно. Виктор любит её, когда у них всё хорошо, — и хотя с их образом жизни это кажется абсурдом, он чувствует, что этого хорошо в их жизни всё больше. Словно бы в награду за всё, ими пережитое, Фортуна решила повернуться к ним лицом — хотя бы разнообразия для. Виктор любит Прасковью, когда они встречают вместе рассветы и закаты. И голова Прасковьи привычно лежит у него на плече, когда они, сидя на очередной крыше, разглядывают раскинувшуюся перед ними столицу. Сколько бы соблазнов, помех и суеты не таилось в этом городе, они оба всё же любят Москву — хотя бы за то, что подарила им друг друга. Виктор любит Прасковью, когда она, закончив перебинтовывать после очередной дуэли его очередные раны, осторожно оглаживает его шрамы. И её прозрачные голубые глаза с жадным любопытством смотрят на него, когда он перехватывает её руку и прижимает к губам. Виктор любит Прасковью, когда они бредут куда-то по бесконечным дорогам, и она, такая хрупкая и внешне несильная, переносит все тяготы их пути. Шилов понятия не имеет, куда исчезает избалованная и капризная девчонка, обожающая поступать ему назло, но во время пути Прасковья ведёт себя как боец, и Виктор знает, что может всецело на неё положиться. Виктор любит её, когда они бродят по Москве, и их руки словно сами собой соединяются в замочек. И это кажется так привычно и так правильно, что Виктор даже начинает понимать светленьких с их телячьими нежностями. Виктор любит Прасковью, когда она встречает его на пороге, и, привстав на цыпочки, целует в щёку. Так спонтанно, так не задумываясь, так по-домашнему. И в такие моменты он как никогда понимает, ради чего стоило уходить от мрака. *** Время слишком позднее — или же слишком раннее, — для прохожих, и потому Виктор привычно щурится, завидев подозрительно гибкого человечка, увивающегося вокруг выходящей из подвального клуба нетрезвой дамочки. Интуиция его не подводит — и на месте брошенного ножа остаётся пластилиновое пятно. Виктор хмыкает, продолжая путь. Он вспоминает, как пришёл к Фулоне впервые после возвращения. Он тогда был один, опасаясь драматических сцен. Прасковья справлялась с потерей дара плохо — могла, например, щёлкнув пальцами, ожидать, что в руки к ней прыгнет чашка (этого не происходило), в ярости сверкать глазами (но никаких разрушений не следовало) или по привычке смотреть на людей как на мусор (забывая, что теперь её самоуверенность не подкреплена ничем). Виктор вспоминает, как, слушая его, валькирия золотого копья одновременно перебирала яблоки, вынимая их из ведра и откладывая в разные кучи хорошие и с бочком. Она слушала молча, не перебивая, лишь иногда задавая уточняющие вопросы. Он говорил об их путешествии, о пропаже Дара, вкратце упомянул о том, что они теперь вместе. "Замужняя валькирия?" — хмыкнул оруженосец Фулоны — и тут же закашлялся, встретив серьёзный взгляд хозяйки. — Вы ведь узнали её, — Виктор обращался больше к чайнику, чем к Фулоне. — Ту, кем она была. Воспитанницу Лигула. Хотя никакие прежние знакомые валькирии не должны были её помнить. Значит, на неё Кодекс не действует. Разве нет? Фулона долго молчала. Яблоки в ведре закончились, и она, чтобы занять руки, стала складывать и раскладывать на столе полотенце. — Может, не действует. А может, это Дар Кводнона мешал ей стать по-настоящему валькирией. Сейчас трудно сказать. Тебя самого что волнует? Виктор хотел буркнуть, что его, в общем-то, не волнует ничего, но передумал и неопределённо пожал плечами. В конце концов, от Фулоны можно было ждать больше дельных мыслей, чем от других валькирий. Фулона вздохнула. — Надеюсь, ты простишь, если я не буду превозносить вас за победу над Кводноном. Да, вам пришлось много пострадать, да, вы выстояли, да, вы подарили человечеству три-четыре века отсрочки. Но думать, что сейчас всё станет легко, я бы не стала. Понимаешь, человеческое сознание — оно не терпит пустоты. Если вы изгнали оттуда большую часть мрака, но не собираетесь наполнять его светом, мрак вернётся опять. Финал тебе известен? Виктор сухо кивнул, вспоминая Большую Пустыню. — Я не знаю, сможет ли Прасковья стать настоящей валькирией, но попытаться она должна. Иначе пропадёт. Если не будет преодоления себя, то она опять скатится в эгоизм. И нет, я не говорю, что нужно снова идти выживать в тайгу. Скорее, учиться терпению, ежедневной работе над собой, тренироваться, отвыкать от мыслей о собственном величии, взаимодействовать с людьми. Совершать подвиги не громадные, но ежедневные, нравственные... Виктор предпочёл бы тайгу. — Хотя бы год. Чтобы быть уверенными, что на пашне, прежде засеянной семенами мрака, будут хотя бы посажены ростки света. А там либо она овладеет в полной мере магией валькирий — а она, поверь мне, пусть и уступает Кводноновской, сопоставима с силами стражей, — либо вы оба станете обычными людьми. Виктор кивнул. Его порадовало, что Фулона не стала договаривать "и тогда вам надо будет учиться, искать работу, обеспечивать себя без магии, потому что не в правилах Света кого-то содержать" — это было очевидно. И Фулона неожиданно широко улыбнулась. — Тогда передай ей, что тренировка в четверг. Об остальных валькириях не беспокойся, с любителями копаться в чужом белье разбираться буду я. Передай ей от меня яблоки и... Я рада, что у вас всё сложилось, — с непривычной теплотой прибавила она. И пусть на самом деле Виктору не раз и не два пришлось отвечать на бестактные вопросы других валькирий, пусть Хаара и шипела, что Кодекс нельзя нарушать, пусть заставлять Прасковью тренироваться было делом поистине неблагодарным — Виктор чувствует, как они медленно, но верно идут к Свету. *** Шилов любит Прасковью отстранённой, бледной и сосредоточенной, когда она стоит в стане других валькирий. Шилов любит её ласковой, заботливой и домашней, когда она помогает ему успокаивать плачущего Никиту. Виктор помнит, как сгорал от беспокойства во время её первой битвы, как ненавидел это ощущение собственной бесполезности, как скрывал тревогу за показной суровостью — и потому он рад, что, по крайней мере, теперь они чаще всего бьются рядом. Хотя иногда валькирии отправляются в бой без оруженосцев, и тогда он едва узнаёт Прасковью, когда она, отрешённая, облачённая в доспехи, стоит среди остальных валькирий, и её пальцы крепко сжимают древко копья. Но обычно он всё же с ней. И он может участвовать сам и защищать её, прикрывая со всех сторон. Так было, например, когда на неё начала охоту одна из полуночниц — или когда их вдвоём отправили сокращать численность комиссионеров в Перми. И, удивительно, не без сарказма думает Виктор, но пары серьёзных передряг хватает, чтобы даже до Прасковьи начало доходить: тренироваться нужно. И пусть она жалуется, что он "...адист", к третьему месяцу тренировок она с ними смиряется. А когда Виктор, экспериментируя, начинает вешать вместо мишени портреты Лигула, её меткость поразительно прогрессирует. А ещё с изгнанием Кводнона Прасковья напоминает чуть меньше скелет, и чуть больше девушку, а их летние странствия укрепляют её выносливость. Виктор не без усмешки вспоминает недавний марш-бросок по колено в снегу, в котором Прасковья единственная из валькирий обошлась без жалоб. И, хотя Виктор без особого энтузиазма относится к "светлому коллективизму" и бесконечным приглашениям на встречи и праздники валькирий, он понимает: светлые начинают им доверять. Виктор не знает про себя, но видит, что Прасковья, пусть и медленно, но просветляется. И, пожалуй, он этому рад. У Виктора теплеет в груди, когда он думает, что обрёл семью. Скажи ему кто-нибудь раньше, что можно нуждаться в ком-то как в воздухе, он бы не поверил. Он бы не поверил, что присутствие другого человека рядом может ощущаться не как желание, а как настоящая потребность. Он бы не поверил, что чужую боль и чужие слёзы можно чувствовать как свои. Всё это — слишком глупо, слишком смешно, слишком сентиментально, думал он. Он выше этих чувств и страстей. Его это никогда не настигнет. А теперь Виктор готов быть её оруженосцем, чтобы не дать ей скатиться во мрак. Теперь, когда Прасковья плачет, у него буквально сводит руки от потребности заключить её в объятия, успокоить, прижать к себе. Теперь, когда они ссорятся, в его груди словно зияет дыра и не хватает чего-то жизненно важного. Прикасаться к её нежной коже, вдыхать её запах, засыпать и просыпаться с ней рядом, чувствовать её присутствие подле себя даже во сне — всё это стало для Виктора необходимостью. Виктор любит её, когда они гуляют вместе по Москве, и она улыбается, глядя, как Никита приходит в буйный восторг от каждой гусеницы и каждого жучка. Виктор любит её, когда она щекочет хихикающего Зигю, и сама смеётся больше его. Виктор любит её, когда они успокаивают по ночам плачущего Никиту, а потом Прасковья решительно тянет их в объятия. И такие тихие домашние радости наполняют его душу спокойствием. Наконец, есть какая-то особая насмешливая нежность в том, как Виктор порой называет её "мамуля", и Прасковья, фыркнув, отвешивает ему лёгкие подзатыльники. Виктор до сих пор не понимает, что когда-то заставило её взять Зигю в "сыночки", но он видит, как она любит его. Иногда кто-то рядом случайно упоминает Пуфса, и Прасковья гневно вскидывает голову, напоминая Виктору волчицу, готовую защищать своё потомство. И он знает, что когда-нибудь в будущем она станет матерью его, её, их общих детей, плоть от плоти и кровь от крови. И никакой мрак их не тронет. А пока Виктор останавливается перед домом, поднимает голову и отсчитывает двенадцатый этаж. Все нормальные люди давно спят, и только в одном окне — не считая пустынных лестничных пролётов — горит свет. Где его ждёт та, которую он полюбил. Виктор возвращается домой.