***
Они сидят за кухонным столом и пьют чай — точнее, ждут, пока остынет, разлитый по двум чашкам. Они никого не ждут, к ним некому приходить. — Так почему ты здесь? — интересуется наконец Келли, но в отличии ото всех, известных новому Богу-не Богу, она спрашивает не со своей неведомой целью, а чтобы стать ближе к нему, знать больше про него; правда, они и так всегда были на расстоянии одного сантиметра, сколько бы миров не было между. Келли совсем не похожа на охотников или тех, кто узнал про вторую, потустороннюю личину реальности — так, что кажется особенной. Ей не важны вампиры или призраки, или ведьмы с их Королями Ада, разве что ангел один — чуть-чуть, да нефилим, ею и рождëнный. — Это долгая история… — Келли приподнимает уголки губ в полуулыбке, и что-то восхищëнно визжит в Джеке, потому что это его, его мама, и она, Люцифер побери, невозможно чудесная, настолько, что даже он, официально Бог, не может вынести еë света, пробивающегося сквозь тело еë изящное не менее изящными струящимися потоками. — …и я расскажу тебе еë полностью. Она фыркает весело, а Джек улыбается и отпивает из чашки — и чуть не выплëвывает обратно, потому что чай ещë кипяток, а он обжигается. Келли волнительно перегибается через стол, но он мотает головой — «всë в порядке» — и она сжимает своей маленькой ладонью его уже большую. Он убирает жжение за миллисекунду, потому что неудобно рассказывать с опухшим языком. Конечно, это всë человеческие мелочи, которые он так любит, но рядом с мамой ему хочется быть хоть вполовину на неë похожей. Потом. Для всего время будет потом. — Итак, с чего бы начать?.. Ну… Наверное, с главного, да? Я как бы Бог. Келли не сомневается в сказанном ни мгновения — лишь смотрит внимательно, как бы вникая в Джекову суть, и задумчиво и вдохновлëнно; тянется к его лицу и оглаживает молодые черты овала, скул, проводит кончиками пальцев по щеке и верит. Верит в то, в чëм запинается он сам. Верит в него. — Всегда знала, что тебе суждено великое. Солнышко моë, ты будешь самым лучшим Богом, я вижу. Видит — и показывает это ему. Джеку проще дышать — потому что мнение Келли на первом месте после всего. Если бы она сказала, что не ту дорогу избрал он, нашëл бы кого-нибудь, хоть Винчестеров или Каса, кому отдать бы это силу; даже Чака, намекни только она. — Как это произошло? — Предыдущий Бог хотел уничтожить все Мультивселенные, и нашу тоже. Мы с Винчестерами — Сэмом и Дином — и Кастиэлем выступили против него. Я… много было проблем. И я ошибался, и остальные. Мы оступались и оступались, и падали. Но всë сложилось так, что Бог сам сделал меня своей карой. Я впитывал всю энергию вокруг себя, потеряв свою силу из-за специально целенаправленной цели Бога сделать меня ходячей бомбой, чтобы избавиться ото всех противников разом, а в дуэли Винчестеров с ним я поглотил всю ту мощь, которой он так… глупо раскидывался. Я забрал его силы, его Свет, и оставил самого обычного человека. По имени Чак. Эти события такие недавние, что щекочутся на кончиках перьев и перекатываются чем-то грустным, печальным и чистым, хорошим; Джек так не хочет их забыть. — Да? И ты собираешься что-то делать с этим? Келли откровенно любуется Джеком: из открытого окна, тревожа лëгкие узорчатые шторы, течëт ветерок, ероша короткие на затылке волосы и перебирая спавшую на глаза тëмную чëлку, и сквозь неë как сквозь тьму подневольную решëтки тюремной разгорается жëлтый рассвет аккуратным кругом. Он глубоко вдыхает и вдумчиво — а, может, мечтательно; но свечение солнечное потухает — говорит: — Я не хочу влазить во что-то. Без вмешательства Земля продолжит расти и жить, и развиваться. Люцифер никогда не был прав, говоря, что люди рано или поздно угробят этот, свой, мир. В них больше созидания, чем разрушения, я верю в это. На самом деле, не хочу, чтобы меня воспринимали как Бога… Нефилимом явно было проще, — усмехается он вроде и насмешливо, а вроде и напряжëнно. — Ты справишься, мой мальчик. Для меня ты всегда будешь моим сыном, и неважно, кем тебя считают остальные. Я буду любить тебя, несмотря на то, что ты натворишь. — Я тебя тоже, — не знает, как передать это словами, не представляет, как люди это делают, Сэм и Дин, и другие — и от переизбытка затопивших цунами позитивных чувств тянется всей сущностью к Келли, обхватывает и тело, и душу еë парой крепких, атласных на ощупь крыльев — самое главное составляющее каждого ангельского создания — и инстинктивно отдаëт свет: как при зачатии своëм и вынашивании, прошивая благодатными нитями лучей, облепливая чем-то податливым к прикосновениям, плавящимся счастьем и всеобъемлющим покоем. Они улыбаются и смеются, а чай наконец не обжигает. Они пьют его, а солнце не садится. Никогда.***
— А что с Кастиэлем? — спрашивает Келли, и каждое начало еë голоса не кажется внезапным или слишком звонким — он набирает громкость плавно, волнами, накатывающими на прибрежный песок, восходом, медленно трогающим ночь. Она смотрит так, будто Джек — единственное еë чудо, но глубоко где-то находит всë новые и новые темы для разговора. Джек мнëтся — то ли от боли, вспыхнувшей под рëбрами электричеством и затяжным действием змеиного яда, то ли от тоски, невыносимо-тяжëлой, тянущей вниз в толщу ила вязкого, не выбраться, то ли от неуверенности — что мама скажет на это? Что он сам-то может сказать? — Он мëртв. Его забрала Пустота, и… — он не знает, что ещë сказать; а в зрачках Келли, полных необъятного счастья, мелькает что-то — и преобразуется в упорство. Такое же мягкое, как и всë в ней. — Я очень по нему скучаю. Он защищал меня, всегда был за меня, и стал — вместо Люцифера — отцом. Он для меня значит так много. Кас рассказывал мне, что все уходят, и для таких бессмертных сущностей как мы это неизбежно, но вот его самого нет, и… я не знаю, что делать. — Значит, верни его. Ты ведь можешь это сделать, моя маленькая звезда. И возвращайся с ним. Келли целует его в лоб на прощание, привстав на носочки, а он сводит за спиной еë крылья и осторожно накрывает в полуобъятии; срывается с места клубком жизни и актинического свечения, оставляет после себя тишь, и зовëт силу внутри себя. Она удивительно послушна — потому что Джек и есть эта сила, но, напоминает сам себе, он не есть Бог. Пустоте аспидной, траурно-смоляной всë равно, что он забирает одного из спящих ангелов из еë чëрного беспросветного болота — прежнему же тоже позволяла, и Джек пускает энергию, прежде бурлящую под его кожей вспышками и разрядами тока, в венах его солнцем и кипятком, в лëгких — эфиром космическим, в сердце — светом, пускает потоками мощнейшими в потухшую благодать Кастиэля, воспроизводит сосуд его в извечном плаще, и соединяет две ипостаси: душу и тело, в единое целое, коим оно всегда и являлось, и должно являться. В нëм остается ещë так много, что никогда не потратить. Джеку не страшно, потому что самые близкие ему не дадут оступиться, не они. И Джек возвращается — конечно же, с Касом.***
— Что?.. — Кастиэль? — Келли, Джек? Я… Но я… Полупрозрачные многогранные ангельские крылья подрагивают в воздухе, но дыхание поразительно — привычно — размеренное. Наверное, если и было что-то постоянное, то это Келли и Кас. Всегда. Они обнимаются все разом, и смутные картинки будущего выстраиваются в чëткий абрис: втроëм. Вместе. Семья. Ничего другого-то и не нужно. Просто знать, что во взмахе от тебя самые близкие люди, которые в кости тебе будто врасли, стали тебя образующей частью. Джек сильно-сильно им благодарен.***
— Ты воскресил меня. Это не вопрос и не удивление, и не что-то ещë такое: Кастиэль выносит вердикт происходящему, подытоживает происходящее ëмко. — Да. Мама сказала, что хоть я и… в общем, ты всë ещë должен следить за мной, — Джек обиженно морщит нос, щуря глаза, и ангел на это слегка усмехается, позволяя вторичным эмоциям прорваться на поверхность на долю секунды. — Как? Келли на втором этаже, дала им время для разговора. Джек так и не понял, зачем она ушла, но спокоен, потому что чувствует, как душа еë ниточками пронизывает материю неподалëку — и знает, что она рядом. — Мы сразились. С Чаком, мы… — Вы..? — Я, Винчестеры… Дин, Сэм. Они на Земле, мы в почти Раю. И мы победили. — Вы победили… Бога? — уточняет Кас, а затем внезапно хмурится, и благодать его многоцветная, опаловая колышется морем, снегом и пеной покрытым, рассыпается на мириады звëзд и искр сияющих и пробивается в зрачках его неземным свечением. — И что теперь с силами Чака? — Они у меня, — и, предвосхищая вопрос, подобный тому, который прозвучал от Дина после битвы, вдумчиво добавляет: — Амара со мной в равновесии. Я чувствую Еë, ничего страшного. И силы… Я использовал их один раз, чтобы вернуть людей, которых Чак стëр. Амара, кстати, не похожа на Тьму, такую, какую он себе представлял: просто очень-очень чрезвычайно особенный свет, преломляющийся сквозь его и становящийся мощью мироздания, слепящей чернью космоса своей, чистотой и бесконечностью; белое и чëрное непрерывно перекручиваются спиралями, пускают звуковые волны в стороны, излучают радиоактивные ядовитые осадки фантомами моментально исчезающими, вжимаясь друг в друга и — становясь друг другом. — Хорошо. — Да… да. Они стоят у стола и, кажется, не знают, что говорить, о чëм и зачем; вечный восход растекается из распахнутого окна на пол, мазками нежного пастельного блестит в голубых как небо и океан глазах. Джеку всë теперь красивое и чудесное — почти как раньше — но сейчас он всецело понимает идеальность. В нëм сотни эмоций проблесками мелькают, перекипают в новые и новые, отражаются бледным излучением в кайме зрачке и подрагиванием крыльев. Это тремор от счастья — и больше желать нечего. — Пойдëм, прогуляемся? — предлагает вдруг Кас, и Джек согласно кивает. Они, на самом деле, оба могли бы переместиться куда угодно — камон, их компания в данный момент: Бог и воскреснувший, абсолютно полный энергии райской и исцелëнный ангел — но это то, что делает их иными, высшими сущностями, а сейчас им хочется быть Винчестерами; самыми человечными из всех и самыми необыкновенными. Самыми родными. Они обходят дом и идут по бурному, в меру шумному течению реки широкой в тишине, заполненной в основном шелестом крон древесных, свистом ветерка и разбитыми брызгами воды. Джек знает, что Кастиэль, хоть и не показывает, но крыльями широкими дотрагивается до всего, до чего дотянуться может — пытаясь понять смысл этого места или просто разминая их после сна у Пустоты, не узнать. Хотя он-то мог бы влезть в мысли его, но это было бы нечестно и… грустно. Ему хочется как раньше; и он делает это «раньше», перерастающее в настоящее. Здесь: зелëное кислотное буйствие, и Джеку почти стыдно, потому что он не уверен, что такие леса вообще существуют — лиственные деревья, по низу укрытые мхом без болота, у подножия-то горы? но самое странное начинается дальше. Они ступают на очередную поляну и синхронно замирают. Теперь Джеку определëнно стыдно; а Кастиэль практически насмерть поражëн — шок линиями чëткими и пронзительными расходится от него, трескается и зарастает новым удивлением — он поворачивается назад, к летней растительности, и вперëд, к сугробам и снегу, валящему метелью медленной. Переход настолько резкий, что это даже прикольно, на самом-то деле. Вот тут перья мëрзнут, а чуть сбоку уже мокрые от растаявшего мгновенно инея; опять ледяные и опять текут водою прозрачной. — Что-то я не продумал это… — зарывается рукой в волосы Джек и встряхивается, вертясь попеременно то в одну, то в другую сторону. — Что это за место? — наконец интересуется Кас, замирая в изучении зимней области, протягивая руку и ловя снежинки раскрытой ладонью — дожидаясь, пока они сами упадут на него. Он стряхивает слякоть с тëплых своих пальцев, потому что он как бы ангел, но как бы и не лишëнный всей человечности, и ему холодно; чуть меньше молекул, чуть больше чувств: Джек знал, что ему прийдëтся по, эм, благодати..? Ага. — Вообще, Рай, — он мнëтся, потому что Кас смотрит как-то очень странно и непонятно, и он чувствует себя пристыженным ребëнком. — То есть это изначально Рай Келли, и я изменил его, чтобы она, ну, не воспоминания смотрела, а как будто на Земле. Как тебе? Джек не знает, как это воспримет ангел, взращенный Небесами — одобрит ли, всë равно будет ему или возмутится, что творения Бога изменил; или, может, опасаться будет каждый раз, когда он будет использовать силы свои новоявленные. Только ему не хочется, чтобы фактически после смерти продолжались все прежние тревоги и волнения — это же Рай, а Рай — это счастье. Хотя, возможно, счастье и заключается в том, чтобы всë как при жизни: ссоры и примирения, разговоры, беседы, прогулки; охотники по старой привычке или из-за ностальгии хранят в своëм теперь постоянном жилье оружие, соль и книги про экзоцизм, рисуют демонские знаки и ищут бензин да елей по всему дому; обычные люди ждут друг друга, любят и верят. Ходят друг к другу в гости и ужинают семьями, уверенные, что отныне всë будет хорошо. — Мне нравится, — молвит Кастиэль, и благодать его взрывается, подсвечивая изнутри его и его крылья спектральные, раскрывшиеся ночью и вечером, и тенью, и кровью левиафановой — смоляные, с вороньими очертаниями мглы, такие всеобъятные и, что самое главное, не излеченные — целые. Пропадают через секунду, но снег опален, а зелень потускнела от энергии палящей его нутра. Джек улыбается.***
Они сидят на ступеньках крыльца, и самая известная и привычная звезда по имени солнце греет их плечи и пальцы; суть их греет, обнимает и танцует с ней вальс. Это и выдаëт в новом Боге — Бога: здесь не будет заката и тьмы, не в этом бесконечном сегодня, не когда они не нужны. Здесь будут только нескончаемое лето и тепло, будут только они. — Ты делал что-нибудь на Земле? — спрашивает Кас вроде и в своей типичной ангельской манере — безразлично, холодно до промëрзших костей — что в натуре его двойным дном крохи свои оставила; но поперëк этого сквозит тихое, напряжëнное беспокойство и волнение. — Нет, — честно отвечает Джек. Нет смысла врать, не в кругу одних из самых родных людей, не здесь. Не ему и не им. А Кастиэль всë равно вкрадчиво как-то продолжает: — И с нечистью?.. Джек внезапно очень остро его понимает — так, что в глазах щиплет, и сила морем вздыбленным перекатывается по рукам. Винчестеры научили их спасать людей и, будучи их первой семьëй, поддержкой и моралью, они заслужили несомненно самой лучшей, спокойной жизни. Джек знает это больше, чем самого себя; но знает также, что поступил правильно: так, как должно. Это единственное его божественное решение, в котором он уверен — и которое не изменит ни за что. — Я оставил охоту, — просто произносит он — и волнами едва нагретыми, скорее покрытыми нефтью горящей, кипящей и вспенивающайся чернью и цветом, ощущает понимание. На вкус оно сладкое — и слаще этого есть лишь любовь. Охота — это больше, чем жизнь. Охота — твои самые прогнившие и запущенные мысли, чувства, расколотые натрое сотни раз и склеенные неумело, выбор: раз и навсегда. Твоя ненормальность и твоя судьба. Твоя смерть. И, возможно — конечно же — Винчестеры когда-то мечтали о партнëре и детях, об обычной работе и не полученном детстве, и монстрах — чтобы исключительно в воспоминаниях и кошмарах. Только Джек другое время застал: там, где Дин и Сэм об этом и не вспоминали, разносили нечисть на прах и кровь и циклично каждый год спасали мир. Только и охота — это не профессия, не подработка, это — неизлечимая экзистенциальная болезнь, от которой умирают, путь от которой в личный крематорий. Джек знает, что Мэри отдала бы всë, чтобы получить ту повседневность, что была у других — и, сбегая из чуждого ей семейного дома, привела в новый Князя Ада. Джек знает, что с еë смерти Джон пошëл за местью — и нашëл на той стороне. Джек знает, что сыновья их неоднократно пытались осуществить мечту об уходе из касты охотников, но вот и скоро конец, а они уже перестали надеяться; им это и не нужно. Джек знает, что им вполне хватает друг друга настолько, чтобы смиряться со всем сверхъестественным. Джек теперь знает всë. А охота — это больше, чем жизнь, работа или ответственность, или вина, или долг, или возмездие. Охота — то, что делает Сэма и Дина по-настоящему живыми и счастливыми, и она будет существовать всегда — как хоть какая-то стабильность в их путях, в пути Джека она была единственной ипостасью. В конце концов, это то, что выдаëт в новом Боге Джека — за своë короткое существование нефилимом он успел постичь суть страданий: как Свету нужна Тьма, так и Чаку — Джеку — нужна Амара; ведь после бесцветной мглы солнце по-особенному лучится, сияет и горит. И после стольких потерь то, что они, братья с оружейной фамилией, есть друг у друга, истинное счастье. Джек отбирать его не собирается, не у них. Ни у кого и ничего, нет. — А Небеса? — Помимо этого — ничего. Но… хотелось бы, — Джек попытается объяснить, потому что он на данный миг больше получеловек, чем полуархангел; таким и хочет быть: — Лучшие воспоминания — это неплохо, да? На то они и лучшие. Но это всего лишь то, что прошло и, более того, осталось в жизни… — Люди обычно цепляются за воспоминания, — метко замечает Кастиэль, и Джек кивает, поджимая губы. — Это так, да. Сейчас я это очень чëтко понимаю. Но Рай — это всë время, которое только будет и было, это так много, целая бесконечность и вечность, а люди всегда живут так недолго в сравнении с нами или даже всем миром, что и воспоминаний у них хороших очень мало для вечности. Люди ведь любят жизнь не просто так: у неë есть начало, полное радости, есть настоящее со всеми его событиями, есть надежда на будущее. Люди любят друг друга потому, что не любят одиночество. Если воспоминания начнут крутиться по сотому кругу, это уже и есть одиночество и не-жизнь. Люди умеют созидать и ценить, особенно после смерти; они созданы для этого. Я не хочу ничего у них забирать, лишь давать. И Рай я вижу как Землю: единый мир, где есть только настоящее, где все души могут общаться друг с другом, любить и радоваться; где есть и боль от пореза или ушиба, где дождь прохладный, а лето жаркое. Он таким и должен быть, потому что, ну, Земля сама по себе — почти Рай. Почти Небеса. И я могу дать людям хорошее место после неë, так что почему бы не дать? Но… честно, не знаю, как это сделать. Джек вздыхает, явственно ощущая этот груз вины за Чака не то, чтобы на крыльях — на всëм себе, и желая сделать хоть что-то лучше, а Кастиэль, словно ожидая пояснений и продолжения, наклоняет голову частично к нему, частично вниз. — Ну, ты же знаешь Небеса? Это миллиарды душ, каждая в своëм собственном закутке, принятом называть Раем. Чак, мне кажется, думал тоже о чëм-то более… грандиозном и великолепном, о каком-то райском Раю, о сплошном великолепии в пике своего могущества, поражающим восторгом и любовью, но так и не сделал ничего: запирал сестру, запирал Люцифера, ушëл в подполье. А Михаил использовал заготовки отцовские на хоть какое-то внятное подобие того, чем оно должно было быть. Архангелы и ангелы мечтали о моменте, когда Бог вернëтся и достроит Рай. Ну, только не дождались, — Джек пожимает плечами, а знание исходит откуда-то из новоявленных, только что вспоротых глубин, беснуется в нëм приручëнной собакой и даëтся в руки легко. Он просто берëт его и скрупулëзно, по миллиметрам разбирает на детали, а говорит исключительно основное. — Сделать Рай таким, каким надо, я смогу, но что делать с душами? Небеса необъятны, но… — Небеса необъятны, а ты — новый Бог. И, скажем так, там найдëтся парочка личностей, которые тебя поддержат и остальных смогут успокоить, — перебивает его Кас, и Джек улавливает в его разуме дыхание воспоминаний: «Бобби, и, если сказать, что друзья Винчестеров, то Генри… Джон, точно Джон, так же его вроде зовут?.. о Господи, если Дин узнает, что я забыл имя его отца… или о Джек?.. теперь-то… Джо и Эллен, и, наверное, ещë охотники…», — И ангелы. Не забывай про ангелов. Они вполне могут постеречь большую часть душ, я тоже бы в этом поучаствовал. Что-то скрипит. Кажется, это сейчас у Джека челюсть отвиснет. Точно, самое время, ему ж уже целых, сколько там? — три года? блеск. Нет, стоп, то есть, серьëзно?.. — … прямо сейчас? Ты так говоришь, как будто прямо сейчас идти это и делать, и… — Джек бы вскочил, если бы не был так то ли шокирован, то ли расслаблен, но мысли его сбивают друг друга и уносятся дальше, в топазовую безоблачную высь; челюсть он, конечно, подбирает, зато брови почти улетают в атмосферу. О, он Бог, ему можно. Кас тихонько посмеивается над ним, хлопает по плечу, потянувшись, и встаëт, за руку поднимая Джека. — Почему нет? Если ты не готов… Но у тебя всë получится. Я знаю это. — А… — немного теряет дар речи нефилим — или много, потому что это то ли слишком резко, то ли волнительно, то ли всë разом, — А как же вот это вот всë «продумать гениальный долгоиграющий план, чтобы всë полетело к чертям, ну и ладно, импровизация рулит»? Кас смеëтся уже в открытую, а сзади из дома ступает мягко, полностью невесомо Келли. — Оставим это на сегодня Винчестерам, — расплываются в улыбке его губы, а крылья полураспахиваются, ещë невидимые ни для кого, кроме Джека — сотканные из электричества безобидного и оледеневшей стали, они пропускают сквозь себя всë, чуткие и восприимчивые к миру; Келли улыбается им на прощание, и они падают через множество реальностей, пока полëт притяжением магнитным утягивает их и вырывает в тот Рай, который дом всех ангелов — нескончаемые белые полосы коридоров с такими же не кончающимися пронумерованными дверьми. Он… почти такой, как и во все последние визиты кого-либо из них: пустынный и еле живущий. Однако те ангелы, что остались, и те, которых сделал Джек в бытие своë практически Богом, слетаются к чужакам — и так замирают, едва появившись. — Он нефилим?.. — Этот же наш брат… — Который?.. — Но… — Кастиэль заслуживает смерти… — На ауру его посмотри, посмотри… — Он не похож на Отца… — Что делать?.. — Не трогать их… Они молчат — мысли растерянные транслируют по ангельскому радио и разглядывают их, перекрыв проходы перед ними. Джеку жалко их немножко, потому что они совершенно несамостоятельны, не знают даже, как вести себя с чужаками, когда их так мало, и Небеса притухшие на них и держатся. — Ты Бог? — наконец прямо и вслух спрашивает кто-то, чуть больше похожий на лидера, из остальных, и гул голосов прерывается. Джек не отвечает — показывает. Чак делал это, растворяя оболочку в своей мощи и восстанавливая еë заново по крупицам, как бы сжигая изнутри и позволяя этому необъятному огню выйти из неë, уничтожая. Джек не хочет своë тело ни уничтожать, ни создавать — словно это ниточка, держащая его от гордости и желания силой-то такой поиграться — поэтому он проявляет всю свою божественность сразу снаружи, обхватив весь выпущенный ток невидимыми, но непроницаемыми одновременно крыльями, чтобы ни сосуды, ни благодати ангельские не сгорели от столь невыносимого сближения будто бы с тысячами взрывов сверхновых — хотя и этого так мало, чтобы описать то, из чего он сейчас состоит и что даëт узреть. Спустя минут пять он медленно успокаивается, и выплеснутое электрическое напряжение, чистое как невинность и свободное как изначальность, затекает в него лучами и струями жидкого солнца, немеет в звëзды и кометы, застывает, будто довольное, что его выпустили покрасоваться — или это Амара? да, наверное, Амара. Он с Ней в балансе, и суть Еë прекрасно гармонирует с его сутью и силой Чаковой, но это не значит, что Она подавлена им или просто безвольным молчаливым куском энергии хранится, вовсе нет: Ей нравится напевать что-то и змеëй извиваться, крутиться и двигаться. А ангелы верят. И слабое, измученное подобие счастья появляется на лицах их сосудов, а благодати их потускневшие — как затëртое серебро — проливаются звоном благодарным, тянутся к нему. И воспламеняются обновлëнно, вкручиваясь в воздух эйфорией и аберрацией лихорадочной; Джек пускает всплески случайные света внутри себя по пальцам в крылья их и почти что души, заряжает и подпитывает, делится огромными кусками — а меньше в нëм не становится. — Я пришëл попросить вас, — начинает он, чуть не сорвавшись на том, чтобы вместо «я» сказать «мы», более привычное и успокаивающее. Вдыхает без нужды в кислороде и выдыхает — подобно тому, кем он когда-то был. Совсем недавно был, если честно. — Вы — хранители Небес, стражи Рая, дети своего Отца. Я не мог бы найти существ во всей ткани мироздания, которые были бы столь верными и стоящими за себя и своих товарищей, свои принципы и идеи. Наверное, я не вправе указывать вам, но я искренне надеюсь, что вы согласитесь сами. Он сглатывает незаметно и оглядывает встрепенувшихся, оживлëнных будто ангелов, но всë ещë тихих, словно на беззвучном стоят. Из них только трое кажутся смелее остальных, и именно оттуда доносится главный, пожалуй вопрос, на который будет главный ответ. — Что ты хочешь сделать и что просишь от нас? — уже не глазами, а множественными своими взорами он устремляется к заговорившему, вгрызаясь без последствий в суть его и выискивая то, что через пару секунд знает уже инстинктивно — Рагуэль, один из близких к Богу ангелов: вроде Метатрона, только если тот — писатель, то этот — слушатель с идеальной памятью. Читатель, если утрировать, хранитель неоконченных проектов и разработок Божьих. — Мы готовы на всë, коль наш Бог — ты. — Я собираюсь перестраивать Рай, — и даже тут не начинаются хоть какие-нибудь обсуждения: на него поднято глаз сорок, и все ждущие, покорные, изнутри — металлические. Ангелы — это алертность, это болезненное чувство бездействия. Джек не знает, если честно, нравится ли ему это или нет. — Я хочу, чтобы люди могли быть с близкими и после смерти, заводить новые знакомства и жить. Но пока я буду заниматься изменением Рая… — …Души нужно будет убрать, — понятливо перебивает Рагуэль, а рядом с ним стоящий — Натаниэль — продолжает, включаясь в разговор: — Иначе они пострадают. Голоса у них похожие, едва различающиеся из-за сосудов — не превышающие пределов громкости, абсолютно пустые и стальные — как делирий в болезни горячечной затихают и меняются, распускаются новыми цветами, появившимися, на самом-то деле, из одной исходной краски. — Да, — мягко отвечает Джек и улыбается, позволяя всем прочувствовать нежные волны силы, направленной на исцеление и успокоение; Кастиэль сзади кладëт крепко ладонь на его плечо и сжимает в поддержке и его тоже переполняющем возбуждении радостном. — Да, именно так. Лучшим вариантом будет перенести их сюда, и вы могли бы — если хотите, конечно — последить за ними. Ангелы пересматриваются, и Джек помнит, что они солдаты, а не правители, и делают то, что скажут, особенно если он Бог, но всë равно даëт выбор. Знает, что выберут, но всë равно расслабляется, когда единым хором отзываются: — Да, — и эхо многократное разбивается о белизну снежную коридоров, утопает в нëм как в перине, отзывчивой на прикосновения. — Тогда начнëм? — молвит Кас позади, и они, переглянувшись, доверчиво всë-таки кивают. Ангелы разлетаются, а Джек взрывается, растворяется, ускользает со скоростью света, вытекает во все щели и воспаряет вверх прецезионной деструкцией самой материи существования — и становится необъятно большим, просто огромным, разбухает и лопается, и разрастается в что-то непостижимое, необъятное и бесконечное, диссоциативное, неисчислимое; без конца и начала. Это происходит на каком-то другом уровне — он тянется во все стороны и сдвигается в одну точку, он не знает, куда дальше, но мир становится шире для него, он заполняет всë — и находится нигде. Рай вспускает его потоком беспрерывной энергии, и души засыпают от касания их его россыпями искр, а включаются — в другом совершенно, ангельском Раю. Их так много, но все такие лëгкие. Это абсолютно иные ощущения — и их не описать. Отсутствие предела не раскрепощает, но вдохновляет, а вечность в крыльях его колется и щиплется свежим привкусом космоса. Он оставляет Кастиэля для помощи с душами и, пока всë кажется — есть — возможным, выпивает Рай человеческий до каждой капли; количество силы от этого не меняется, но стëрты все начальные структуры, и он начинает почти заново, перьями обхватывая Землю и доставая до Рая, и почти подчистую копируя их в удивительном, пожалуй, симбиозе, сменяя одну реальность другой со скоростью кадров как в видео на ноутбуке Сэма, вылепляя нечто сказочно-заземлëнное, широкое и узкое, нескончаемое и свободное. Новый Рай — это просторы: для фантазии ли или для прогулок, Джеку не решить. Новый Рай кажется чудесным — и Джек опадает всей своей многогранностью на чей-то разум: «Так, не так?», взывает к тому, кто может оценить. Кастиэль отвечает не сразу, прощупывая доступный ему Рай, изучая его филигранно: и указывает на слабые структуры, неточные моменты, спрашивает про то, что не совсем понимает, предлагает другие варианты. Джек слушает, замирая в ожидании слов, что настолько заветны, и исправляет — к лучшему. Возвращает души и падает на асфальт около чьего-то дома.***
— …хочешь сказать, мои мальчики сделали тебя Богом? Пиво на вкус — дрянь, и Джек фыркает. Если позволит себе, то скоро будет пьян, а он в желании позволять. Пиво — дрянь, но фантастическая. — Ага. — Балбесы. Не ноги — стул не держит его, и он от смеха валится на пол, раскидывая в беспорядке крылья покрывалом зимним по дереву пола; Бобби усмехается и пытается помочь встать, а ему и здесь хорошо, даже лучше, и он шутливо отбивается. — Ну и ты тоже, идьëт. Джек отчаянно мотает головой. — Если только на одну целую.***
— Так ты — мальчик Сэма и Дина Винчестеров? Знать не хочу, как так получилось. — Ещë Кас, — язык немного заплетается, и он с лëгкой тоской смотрит, как Эллен отправляет по барной стойке стакан с виски Джо. Ему уже хватит, хотя хочется чуть-чуть… — Кас мой отец. Он делает попытку взять какую-нибудь бутылку из тех, что стоят прямо тут, но Эллен хлестает его по руке полотенцем, и он обиженно продолжает лежать на стойке. — Тебе уже хватит, мой дорогой. Твоим мозгам нужна просушка. Джо, у нас есть фен? Неси. — Почему? — вяло интересуется он и жмурит глаза, чтобы полусумрак помещения, разбиваемый неоном и подсветкой, не плыл и не переворачивался. — Три отца. Ты говоришь, что у тебя три отца. Джо заливисто смеëтся: — Расскажи, как это так! Эллен даëт ей подзатыльник. Джек блаженно улыбается и подтягивает к себе скрытые от душ, прежде распластанные по всему бару крылья; будто бы трезвеет. — Моя мама родила меня от Люцифера, — он загибает палец. — Но она сказала, что защитит меня Кастиэль. Я искал Каса, едва появился в том мире, а нашли меня он с Винчестерами. Они стали мне семьëй: Кастиэль, — второй. — Сэм, — третий. — Дин, — согнуто четыре пальца, и он пересматривает их, потягивая по-кошачьи спину. Один всë-таки разгибает: — Люцифер не считается. Он, это… ну, этот — биологический отец, но не семья, не она. — И правда три, — щурится Эллен и по-матерински гладит его по взлохмаченным волосам. — Можешь не отвечать, но ты необычный мальчик, так ведь? Люцифер в твоих родителях не просто так. Джек кивает, но не поясняет. Ему хочется, чтобы эти женщины запомнили его самым нормальным, взрослым уже, ребëнком — не нефилимом, не, тем более, Богом. Просто Джек Клайн, которому нельзя много пить. Он прощается с Харвеллами объятиями, а сам еле осязаемо греет их души теплом крыльев своих, обволакивает любовью и признательностью. И летит домой.***
Келли откуда-то вспомнила про мыльные пузыри. Джек придумал круче и менее энергозатратней. Он бегает за огромными пузырями цвета глянцевой радуги, раздувающимися из ниоткуда, лопает лëгкими прикосновениями, мягко подталкивает к небу кончиками пальцев; те, что поменьше, стекаются за течением ветра и огибают стайкой переливающейся маму, давно вышедшей из дома и наблюдающей за ним. Мир танцует и сверкает многоцветием грëз. Мир и есть грëзы. Капли взорвавшихся бензином пузырей, оседая на землю, прорастают подснежниками и розами чайными, вихрящимися густым наслоением лепестков; капли, улетая вверх, опадают цветным дождëм, и капли, испаряясь в воздух, пахнут малиной и сладким мëдом. Это и выдаëт в маленьком ребëнке — Бога. Это и выдаëт в Боге — ребëнка. Джек наивно, по-детски радуется. Келли материнской любовью восхищается. — Да это в сотни раз лучше любых воспоминаний, — полушутя, полувосхищаясь замечает Келли, и это настолько метко, что Джек в ступоре спотыкается на месте и останавливается, оборачиваясь на маму; она стоит на ступеньках крыльца, придерживаясь за перила, со своей незаменимой улыбкой-солнцем. Тема нового Рая для него слегка болезненна, но Келли говорит — и излечивает одним звуком своего голоса — звонко-чувственного как у благородных птиц, по-кошачьему мягкого и вибрирующего на краях звуков. Келли говорит — и ей всенепременно хочется верить. Он смело распахивает крылья, и они рассыпаются белоснежным сверком, звëздами и выбеленными галактиками, снегом и актиническими просветами святости, разливаются молоком лунным и шелестят тканью шуршащей; Келли охает, когда взрыв кислотно-алебастрового резкого оттенка распадается из кристалльного, будто дышащего купола в перья и чëтко очерченные контуры света — во второй раз она видит их. В конце концов, здесь Джеку нечего стыдиться и нечего прятать. От мамы волнами поярче, чем всплеск его Божьих сил, исходит острое желание просто взять и обнять его. Ненастоящий воздух вокруг закручивается плотными потоками за лëгкими движениями его тяжëлых и колоссальных по размеру крыльев. — Мой адрес: Рай, а перед домом мать нефилима и лопающий мыльные пузыри Бог. Ничего необычного, — посмеивается Кас, как обычно внезапно появляясь рядом с Келли, и, кажется, Джек не помнит, когда они все трое были так долго спокойны и веселы. — Ты забыл упомянуть, что сам — ангел, — добавляет Келли, и этот самый ангел улыбается ещë шире, разглядывая с интересом до сих пор видимые крылья Джека, полураспахнутые и частично сложенные аккуратными складками бликующей белизны. — Да-да, ты права. Ремарка: у нас тут просто сумасшедший дом, поймут только Винчестеры. Келли слабо пихает его, а Джек позволяет себе впрыснуться в первичное пространство, чтобы с победным криком утянуть обоих на траву, марая одежду зелëным соком. Они смеются и смотрят на небо — все вместе. Это выдуманное, невозможное, не существующее в относительной реальности место, но… Оно делает их счастливыми. Так что какая разница?***
— Сэм и Дин… Для Кастиэля это своя личная молитва — он прилетает на эти имена кометой секундной и смотрит, пытаясь выискать что-то в Джеке. — Что? — Они скоро будут тут. Там. В Раю, — Джек мотает головой и встряхивает крылья, а Кас хмурится, и во взгляде его тоскливом броситься к ним тотчас же желание читается кометой меткой. — Я, ну… Я… Касовы крылья раскрываются, поддаваясь порыву мчаться их обладателя, но Джековы накрывают их, удерживая. Ангел подавлен и будто бы нет. Ангел силëн и слаб. Винчестеры — их сплошная болевая точка; куда ни ткни — всë отзывается. — Ты скучаешь по ним. Мы скучаем по ним, и они по нам. Но это Рай — и им больше не грозят несчастья, обещаю. Им просто нужно спокойствие и немного… меньше сверхъестественного? Не сейчас, Кастиэль. Пусть обживутся, увидятся со всеми старыми знакомыми, пусть излечатся до конца изнутри. В них ещë много вины и боли, и охоты. Не думаю, что хорошо к ним приходить. Они знают, что мы живы, и это лучшее, что они сейчас могут получить. — Да, да. Ладно. Кас немного не согласен, но покорно смиряется, не совсем уверенный в словах Джека. Впрочем, в их семье давно царят понимание и доверие, и они изживают эту тему. Солнце никогда не заходит. День никогда не кончается, и ночь не приходит. Их абсолютная бесконечность — аксиома, истинный постулат. Но она не делает их счастливыми. Не она. Они сами.***
Вечный дом, вечный мир, вечная Земля. Вечный свет и вечная тьма. Вечные Келли и Кас, и прибежище их апскейльное на краю реальности — место, чтобы быть рядом, быть вместе, теперь — навсегда. Потому что теперь — тоже навсегда. И сейчас, и сегодня. И всë.***
Это и выдаëт во всëм его самого — нефилима, зачатого Келли Клайн, пиарщицей в незаконных отношениях с президентом; порождение Люцифера — вселенское зло, опасность номер один; сына ангела падшего и Винчестеров; полуархангела, получеловека, Нового Бога — и, в конце концов и начале начал, Джека.