Милая

Ночь. Спокойная, тихая ночь... И снова эта проблемная в передряге. Бежит от охотников – быстро, но неумело. Совсем юная, неопытная. Что делает она в канун разлива Нила, начала нового лунного года, на заказе? С какой радости её наставник не с ней? Помер что ли, раз подопечную не защищает? На что они, эти духовные отцы, вообще нужны, коли за своими детьми уследить не могут? У меня не так много свободного времени, чтоб тратить его на сотни подобных случаев. Но если не я помогу ей сбежать от смерти, то кто? Хватаю её, бегущую куда глаза глядят, за руку и затаскиваю в переулок меж домами, в котором стою. Спустя десяток секунд преследующие её мужчины в забавной одежде пробегают мимо, уверенные, что не сбились со следа. Люди моего младшего племянника беспросветно глупы. Любопытно, с кого пример берут... — Когда весь Египет готовится к празднику, она работает, — говорю я не ей, а в пустоту, и импульсивно срываю маску с её лица. — Какого Исфета забыла на заказе, дарующая жизнь? Она выглядит растерянной. Потирает локоть, за который я поймал её, не рассчитав силу. И смотрит на меня этими своими красивыми глазками, хлопая густыми ресницами. Я думаю, что ей не идёт прикидываться глупой. Она тянет с ответом. Не люблю ждать. Чувствую, как глаза загораются красным и от того только сильнее кривлю губы. — Праздник у людей. А у шезму нет выходных, — наконец выдаёт, пытаясь казаться спокойной и отстранённой, а сама грустнеет. — Так наставник говорит. Как любезно с его стороны. Что там за наставник такой... Одна ученица на ибоге сидит, из второго вытрясывают информацию, а про третью и говорить нечего – ходячий сгусток неприятностей. Этот Реммао такими темпами ни одного черномага во взрослую жизнь не выпустит. И толку от него тогда? Ни-ка-ко-го. — И давно ты его слушаешь? — говорю я, вспоминая, как эта Неферут, отринув здравый смысл, умудрилась взять заказ за спиной наставника, своей дерзостью отправить всех четверых в Фивы, пожить в поселении, кишащем охотниками, пережить потерю брата, дважды чуть не быть убитой, ограбить Верховного эпистата, при этом успевая похмеляться от выпитого вина и хека, заигрывая сразу с двумя охотниками, одним лекарем и одним черномагом, в перерыве между всем этим познакомиться наконец со мной, чтоб его – и это за один лунный цикл. Ладно, шучу. Это только за две недели. Она отводит взгляд, не найдя, что ответить. Пытается успокоиться, отдышаться после погони. Я не успеваю налюбоваться ею, замечая то, чего на личике юной шезму быть не должно. Беру её за подбородок, чтобы рассмотреть, понять, не показалось ли. Она дёргается, противясь мне, пытается отойти, но куда она пойдёт? Говорил ведь, что не убежит от меня. Или предпочтёт грубые охотничьи руки моим касаниям? Я порывисто прижимаю её к стене, не отпуская. Чуть сжимаю впалые щёки, чтоб не отвернулась. Прости за резкость, милая, но если ты не хочешь, мне придётся причинить тебе заботу насильственным путём. — Знаю, что ты недотрога, но вырываться не надо, — привычно отшучиваюсь вместо объяснений своих действий. Что толку объяснять? Всё равно не поймёт. Она больше не вырывается. Позволяет мне касаться себя. Предсказуемо заливается пунцовым румянцем. Я слышу, как быстро стало биться её сердце, а зелёные глаза ожидаемо гуляют по моему лицу. Она насторожена. Я вижу едва различимый страх в её глазах. Мне не привыкать, но с её стороны он отчего-то претит. Отбрасываю с её лба мешающие пряди волос. И с досадой понимаю, что мне не показалось. На виске молодой девушки красуется фиолетово-багровый синяк. Слишком явный для несчастного случая. И мне от этого ни горячо, ни холодно, но сердце почему-то предательски ёкает. — Кто это сделал? Она всхлипывает, отворачиваясь. Я знаю, какой сорт людей обижает шезму, но не знаю имени. И я злюсь от этого незнания. Она видит в моих загоревшихся глазах строгость, которая, возможно, для неё обретает черты опасности, и всё же решается ответить. — Никто... Неважно. Я сама... Миленькая, не надо так дрожать. Я не кусаюсь, клыки – для красоты. Я смягчаюсь, отпускаю изящное лицо, но не отступаю. Запускаю руку в её волосы. Приятно. Ей тоже. Прикрывает блаженно глаза, но нет, я не для того это делаю. Хотя потом можно будет и для этого... даже нужно. А сейчас я наклоняюсь к ней – такой маленькой и хрупкой – и выдавливаю из себя бережность, дабы моя рука на её талии ощущалась нежной. К слову о талии... Она что, совсем не ест? Её стан едва в мою ладонь не умещается. И сама она ровно сахарный тростник – тонкая и высокая, если с девами сравнивать. Должно быть, и такая же сладкая... это я проверю потом. «Тонкая» она, надо уточнить, не беря во внимание полушария грудей и округлые бёдра, конечно же. Вот они выделяются чётко и ясно, напрямую давая о себе знать и до боли в паху призывая к себе прикоснуться. Исфет... Засмотрелся. Позволяю себе откровенно скользнуть взглядом ниже её глаз и понимаю, что она только за. На моих глазах обтянутые тканью груди идеального, на мой изрядно искушённый взгляд, размера проявляют на себе две точки, сведетельствующие о вполне понятных и разделённых мною желаниях маленькой Неферут. Проклятье... Это в мои планы не входило. Мне нужна пощёчина. Срочно. Приложив нечеловеческие усилия, возвращаю взгляд к заметно помутневшим глазам. Склоняю голову набок и впервые думаю, что мне интересно. Интересно смотреть на смертную и ожидать её реакции. Я почти прислоняюсь губами к её уху и шепчу, не оставляя шанса отмолчаться: — Будь послушной шезмочкой и скажи, кто причинил тебе боль. Она наконец раскалывается. Не выдерживает близости со мной. От кого она что-то утаить пыталась? Не знает, конечно, с кем разговаривает, но зато помню я, кем её мать со мной рассчиталась. Теперь солгать не сможет. — А, — она запинается от волнения и облизывает губу. — Амен. Я не удивлён, но зол. Я в гневе. Сколько столетий шезму существуют, сколько зверств над ними совершали охотники, да только такого ещё не было. Синяк – небольшой, совсем маленький в сравнении со всем тем, что я видел – теперь кажется непомерно огромным. Черномагов ловят, пытают и убивают только если они недостаточно смекалисты. Это естественно. Но Эвтида оказалась и достаточно умной, и хитрой, и быстрой. А сквозь маску удар не оставил бы следа. Неприятная догадка закрадывается в голову... Он ударил её, когда она была не шезму, а беззащитной девушкой. Я отстраняюсь от Неферут, заглядываю ей в глаза и говорю, заранее зная, что прав: — Это случилось не на заказе, а раньше, верно? В ответ получаю слабый кивок. Приплыли... Охотники бесчинствуют. Я-то думал, это прерогатива моих людей. А их дело – ловить черномагов, не мучить простой люд. Вот оно: доказательство, что за смертными нужно следить самолично. А племянник так не считает. Надо бы поговорить с братцем, может, он меня в этом послушает... Получив, что хотел, я отстраняюсь от неё окончательно. А она, лишённая тепла моего тела, чувствует себя брошенной и заливается слезами. Я тянусь к ней, чтобы утешить, но одёргиваю себя. Тогда она сама ко мне тянется. Делает нерешительный шаг навстречу, и я сразу же притягиваю её ближе. Она утыкается холодным носом в мою грудь, прячет лицо в ворох накидки и робко обнимает в ответ. По-прежнему пытается сдерживать слёзы. Нет уж, так не пойдёт, не станет ведь легче. Я провожу рукой по её голове со знанием дела, и она, поддавшись лёгкому воздействию, расслабляется, позволяя себе плакать. Пусть лучше так, это для неё полезней, чем копить печаль в себе. — Тише, Неферут... — говорю я, а она рыдает ещё громче. — Тшш-ш, тебя никто не тронет... Я не лжец. Не проклятый обманщик. Сказал ей это, чтобы успокоить, но слово сдержу. Да, вмешиваться в дела смертных нельзя. Но когда я соблюдал какие-либо правила? Она цепляется за меня мёртвой хваткой, боится, что отпущу. Но вскоре отпускает сама. И убегает, пристыженная, когда навеянное спокойствие спадает и к ней приходит осознание. Перед тем, как скрыться за углом, всё же оборачивается, кидает на меня взгляд. О, не смотри на меня так, милая. Не я тебя ударил. И куда она бежит? К тому, кто причиняет ей лишь боль, кем бы она ни была? Тебе стоит встречать разлив Нила с кем-то более человечным. Бедная наивная девочка...

***

Смертный, чьё имя Амен Абант, но все почему-то зовут его «верховный эпистат», сидит на своей кровати, рассматривая что-то, намотанное на кулак. А ладонь его перевязана окровавленным бинтом с нашей прошлой встречи. Ему мало досталось. Надо было больше. Неблагодарные, проклятые смертные... Те, кого я нарёк чёрными магами, не видят снов, чтобы им сладко спалось. Опаивают себя отравой, чтобы научиться их от бед избавлять. А они в ответ – убивают. Глупцы. Я наблюдаю за ним, стоя под окном у дома, и верчу в руках кинжал. Маленький, острый и быстрый. Метнуть его в бледное горло ничего не стоит. Но я разглядываю наконец, что он держит, и задумываюсь. В руке смертного сияет переливами благородный фиолетовый камень на цепочке. И я даже знаю, кому в подарок он преподнесёт этот кулон. Как интере-е-есно... Сначала бьёт, затем одаривает. Сильно расщедрился, видать «непокорная» совсем холодна к нему. Да, моя милая несомненно оценила бы ухаживания. Но не оценит. Ведь страшный грозный эпистат лежит на полу с кинжалом в горле, мёртвый. Жалкий. И неспособный. Более. Убивать. Моих подданных. Сколько ещё крови требуется пролить, чтобы до людей дошло, как сильно им нужны шезму? Я пролью всю. Фараону следует избрать нового военачальника. И лучше бы ему на сей раз меня устроить. Меренсет будет рада подарку.

***

Я нахожу её у Нила. Она далеко от всеобщего веселья. Люди празднуют приход животворящих вод, знаменующий начало нового года. Поминают своих предков, совершают ритуалы, пируют. Мне порой даже завидно их беспечности. Конечно, потом они хватятся своего эпистата и найдут бездыханное тело... Но это будет потом. А она не весела. Ей некого поминать, незачем пировать. Сидит на бревне, понурив голову, и ерошит ногами песок, глядя на журчащую реку и купаясь в лучах закатного солнца. Я сажусь рядом с вопросом: — Почему не празднуешь со всеми? Она тяжело и шумно вздыхает и не отвечает. Я понимаю без слов. Молча протягиваю ей, признаю, весьма симпатичный кулончик. Передам, так и быть. Она с неподдельным изумлением смотрит то на украшение на моей открытой ладони, то на меня. Я улыбаюсь, киваю на свою руку, намекая, чтоб забрала. — Возьми, это тебе. Смотрит уже со смесью недоверия и чистой радости. Боязливо забирает кулон, намеренно касаясь моей руки, и смотрит мне в глаза самым невинным взглядом из всех, на которые способна. Хитрая пустынная лисичка. — Мне с застёжкой не управиться... Поможешь? — хлопает по старой привычке своими пушистыми ресницами. Я не сдерживаю ухмылки. Обхожу её, становясь за спиной, и наклоняюсь. Обнимая за плечи, говорю над ухом: — Как могу отказать тебе, когда так просишь? Она слышит лишь шутку в моих словах. Хмыкает и даёт мне кулон. Я неспешно перекидываю её кудрявые, непослушные волосы на бок, растягивая удовольствие. Прислонив холодное золото к бронзовой коже, чувствую, как быстро бьётся её сердечко. Вижу, как часто вздымается грудь. Щёлкнув застёжкой, не спешу отстраняться. Наоборот, оказываюсь ближе. Щекоча носом изгиб шеи, вдыхаю аромат её тела. Сладкий, душистый персик. Кто бы мог подумать: диковатая взбалмошная девица так кротко и нежно пахнет. Она подаётся чуть назад, мне навстречу. Я сдерживаю свою страсть, но даю ей то, что она хочет. Целую тонкую шею. Ловлю себя на совершенно неуместной мысли о том, что она совсем не похожа на мою некогда жену. Нефтида была... боязлива, молчалива и до крайности стеснительна. Вечно смотрела в пол и отвечала краткими кивками. Непрерывно ревела и не объясняла причин. С ней не хотелось ни говорить лишний раз, ни трогать, да и сама она того не любила. А с Эвтидой всё по-другому: с ней приятно общаться, её хочется касаться и ей это нравится. В ней всё приятно и мило: от голоса и глаз, смело смотрящих на меня, до тела и волос, таких приятных на ощупь. И она уж точно не изменит мне и не родит от моего брата. Разве что от меня... Но это другая история. Моя ласковая выгибается дугой, прося больше. Я решаю не тянуть. Легонько сжав волосы на затылке, мягко поворачиваю её голову к себе и льну к приоткрытым в истоме губам. Она отвечает сразу же. Я вдруг понимаю, что это не сиюминутное желание, а давно заданная мною цель. Вот только удовлетворение от её достижения не приходит, вместо него меня одолевает мучительная жажда большего. И я чувствую то же от неё. Эвтида голодна до ласк. Моя рука, поглаживая её талию, не решается без позволения опуститься ниже или подняться выше. Тогда она сама вслепую, не прерывая поцелуй, находит мою ладонь и накрывает ею свою грудь. Что греха таить, кровь к паху приливает знатно. Я сжимаю её, всеми силами пытаясь не проявить жадность, но даю слабинку: зажимаю меж пальцев твёрдый сосок. Она издаёт чудный звук... Ну просто мёд для ушей. Углубляю поцелуй, припадая к сладким, точно сахарным устам. Моя подруга Баст определённо приложила руку к созданию её красоты. Нет, слишком жарко... Надо остыть. Она к большему ещё не готова. Когда я оставляю её губы, с них слетает ласкающий слух тихий скромный стон. Я снова подсаживаюсь к ней, и она придвигается ближе, хоть и прячет глаза. Отринув смущение, первой заводит разговор: — Говорят, с кем новый год встретишь, с тем его и проведёшь... Я искренне смеюсь. — Довольна своим выбором? Она коварно улыбается, но не отвечает. Напротив, задаёт встречный вопрос. — А ты своим? Выглядит игривой, но я вижу, что волнуется. Усмехаюсь умилённо и без сомнений говорю: — Доволен. Более чем. Она, кажется, не сразу понимает или не верит. Но потом краснеет ещё гуще, отводит взгляд и, сдержанно улыбаясь, аккуратно, словно верит, что так я не замечу, кладёт голову мне на плечо. Я приобнимаю её за излюбленную талию, и она вскоре прикрывает глаза. Мне не нужен ответ, чтобы понять, что она чувствует. Солнце во главе с Ра окончательно скрывается за горизонтом. Земли Египта погружаются во мрак ночи. На моём плече засыпает Эвтида. Я осторожно, дабы не потревожить сон Неферут, поднимаю её на руки и несу к ней домой. Бережно укладываю на кровать и укрываю простынёй. Я удивляюсь своим чувствам, не до конца понимаю их, но они мне нравятся. Смотреть на то, как она мирно крепко спит, тихо посапывая, оказывается довольно приятно. Я сторожу её сон, невольно проваливаясь в воспоминания... С трудом понимаю, что знаю эту Неферут с самого её рождения. Трудно поверить, но когда-то я издали наблюдал за спящим младенцем, крохотной малюткой, а сейчас передо мной лежит взрослая привлекательная девушка. У Эвтиды была плохая мать. Она крупно задолжала мне, и когда долг был уплачен её дочерью, я подумал, что для этого маленького создания принадлежать мне будет всяко лучше, чем остаться в нищете и голоде. Ждал, когда повзрослеет и сможет понять всё. А когда наконец увидел её – изящную, грациозную, так много зла в жизни повидавшую... Понял, что раскрыть правду ей не в силах. Достаточно моей наречённой горя, ни к чему ещё добавлять. Но эта идиллия не длится долго. Почувствовав в комнате родную энергию, я ухмыляюсь, поглаживая спящую шезму по голове. — Подглядывать нехорошо. Поняв, что его заметили, из тёмного угла комнаты выходит уже взрослый черноволосый мужчина. Но для меня – навсегда мальчишка. — Не думал, что тебе по нраву смертные девы, — говорит он, опираясь плечом о дверной косяк. Я бросаю на него строгий взгляд. — Потише, разбудишь, — намекаю на свернувшуюся колачиком Неферут. — Сильно интересно, раз притопал за мной в мир живущих? Бесшумно встаю с постели и, игнорируя чужое присутствие, наклоняюсь и целую Эвтиду в висок – туда, где болит след от удара. Наблюдаю за тем, как под моим взором пропадает побой. Она мило морщит нос, фыркает и ворочается пару секунд, но не просыпается. Довольный, я отхожу от ложа к скучающему наблюдателю. В надежде по-быстрому отделаться от него, говорю: — Иди домой, Анубис. Здесь не на что глазеть. А тот лениво осматривает спящую и спрашивает: — Зачем возишься с ней? Я не скрываю своего недовольства его словами. Стремительно приближаюсь и кладу руку ему на плечо. Окружение хижины сменяется пустыней. На немой вопрос, застывший в тёмных глазах, отвечаю: — Если хочешь поговорить, имей смелость делать это на моей территории, дорогой племянник. Чего тебе? Он хмурится и констатирует мрачно: — Провожал сегодня убитого тобой охотника. Отец и брат недовольны. Я усмехаюсь, глядя на его серьёзное лицо. — Будто они когда-то бывают довольны, — я наклоняюсь к нему, чтобы наши лица были на одном уровне. Мои глаза непроизвольно загораются красным. — Тебе не следует следить за мной. Если б застал менее пристойную сцену, что делал бы? Он отводит взгляд и чуть отступает назад. Молчит. Я продолжаю: — Оставь её в покое, ей и без снов тошно. Не лезь к моим шезму, они – не твоя забота. Уяснил? Он морщится, грозно поднимая на меня взгляд. Обижается, наверное, за строгость мою и обращение к нему как к маленькому. Смешит этим. Перебесится. Мне виднее, что лучше для моих подданных. Это не только Эвы касается. — Люди не бессмертны, Сет. Мои губы растягиваются в кривой ухмылке, я вскидываю брови. С каких это пор он к родному дяде по имени обращается? Осмелел в край... А ещё недавно щенком совсем был. — Боги тоже. Не веришь – спроси своего отца, — я сдерживаю смех при виде его изогнутых бровей. Но договариваю уже серьёзным тоном. — Быть со смертными не запрещено. А было б запрещено – ты знаешь, меня бы это не остановило. Он задумчиво хмыкает и замолкает. Я успеваю обрадоваться тишине и уже даже надеюсь, что на этом опрос окончен, но увы, любопытство моего племянника ещё не удовлетворено. — Ты её любишь? Я закатываю глаза и устало вздыхаю. Если б не любил, стал бы разве спасать, беречь, убивать ради неё? Но в ответ лишь холодно выплёвываю: — Спроси что полегче. Это у меня всё просто: быстро себя пойму, быстро чувства приму. А Эвтида – тонкая натура, ещё не знает даже о кончине своего мучителя, куда уж ей о любви сейчас думать. Пусть оправится пока, подумает, к себе прислушается, а там, глядишь, и... — Она ведь шезму. Ты знаешь, чем занимается. Если сердце её тяжелее пера окажется... Я обрываю эту фразу поднятием руки. Глаза мои вспыхивают предупреждением. Нашёл, с кем пререкаться, недо-пасынок... — Довольно. Не тебе меня учить, — накидываю капюшон и собираюсь уходить. — Возвращайся в Дуат, племянник. И не беспокой меня почём зря. Он больше не перечит и делает, что велено. Захочет поговорить не о моих сердечных делах – знает, где найти. Я сижу на песке до рассвета. Ведь дома меня никто не ждёт. Моя милая Меренсет... Не хочу я шокировать тебя, но когда же ты поймёшь всё?.. Не стоит, впрочем. Тебе будет спокойней в неведении. Пока что... Золотые пески окрашиваются красным на сей раз не от чьей-то крови, а от тёплого рассветного солнца. Как и каждое утро, я слышу тихий шёпот молитв черномагов. Почти четверть Египта молится, но один голос заглушает остальные. Меренсет зовёт меня. Я иду к ней.