триада

Лишь двое знали о том, что она стала женой Годжо Сатору. О том — что вдовой, узнали уже все. Все длилось не больше двух часов, хотя по ощущениям прошла бесконечность. Та самая, с головой поглотившая Утахиме с головой бесконечность смиренного отчаяния, нахлынувшая в миг, когда она почувствовала, как дрогнула, а затем оборвалась окончательно тонкая нить проклятой техники, воедино связывавшая ее с Годжо. Она не могла не понимать, что это означает. Но сердце принимать и понимать отказывалось, глуша звуки вокруг и размазывая картинку в одно большое неразборчивое пятно. Утахиме не особо осознавала, кто тряс ее за плечи; кто выводил с трижды проклятой площади и уводил дальше, дальше и дальше от разворачивающегося кошмара. Кажется, ей что-то говорили, а может даже орали в самое ухо. Реагировать не было сил. Страха и паники внутри не было тоже, хоть что-то внутри и кольнуло пару раз — если не за себя, то за ребенка своего ты точно должна бояться, идиотка. Ремен Сукуна был побежден. Окончательно и бесповоротно. Утахиме не хотела знать, кем и как. Ей было все равно. Эта победа принесла ей одно — тело Сатору было вынесено из развороченной уже дважды Шибуи. Утахиме пришла к моргу одной из последних. Только тогда моргнула осознанно, выпучившись сухими настолько, что резало роговицу, глазами; только тогда в груди забилось отвратительно острое и колючее, перехватившее дыхание в горле отрицание. — Утахиме-сан… Это был Идзити. Мужчина не знал, что и как ему говорить, а потому просто окликнул, напомнил, хоть сам того и не желал. Нужно было. Нужно было сделать еще несколько шагов. Самым сложным, как и всегда, оказался первый. Утахиме физически ощутила, как тяжело он ей дался. Руки затряслись, и она поспешила перехватить саму себя за запястья, скрестить руки на животе, закрывшись. Идзити неслышной черной тенью следовал за ней. На ее появление отреагировали лишь двое — Секо, с резко очертившимися темными кругами под еще больше покрасневшими глазами, выплюнула фильтр изжеванной сигареты, перехватила пальцами и затушила ими же, погасив слабо вспыхнувший огонь. Обернулся на нее и Юта Оккотцу, бледный и измученный, сгорбившийся и словно попытавшийся стать незаметнее. Вслед за ним дрогнула и Маки Зенин, до этого до одури крепко вцепившаяся в ставшую грязно серой куртку, порванную и обагренную бурой подсохшей кровью, мазнула невидящим взглядом по фигуре учительницы из Киото. Оккотцу что-то одними губами прошептал ей, и глаза Зенин на мгновение расширились, брови взлетели, а затем столь же резко упали, придавив собой и взгляд. Кто-то еще шагнул к ней, но Утахиме этого уже не видела. Немигающие глаза были прикованы к металлической каталке, которую окружили студенты Годжо. Те немногие, уцелевшие. В изголовье плакал на взрыд Итадори, упавший на колени и прислонившийся окровавленной и покрытой пылью головой к тонкому бортику. Живой. Его плач уже мало походил на человеческий обычный — больше на хриплое завывание, перемежающееся бульканием и раздирающими душу всхрипываниями. Никто не пытался мешать ему или же успокаивать. Все понимали. Разделяли. Чуть сбоку стоял Хаккари. Рядом с ним — невысокая девчушка, уткнувшаяся носом тому в плечо и мелко вздрагивавшая всем телом. В ногах у них сидел Панда. Новый шаг Утахиме не могла сделать еще долго. Просто смотрела и смотрела. Не хотела погружаться, отказывалась понимать окончательно. Дернулась и отмерла, стоило Секо выученным движением прикрыть тело белой, покрытой бурыми пятнами, простыней. Резко поплывшим взглядом шаманка нашла глаза подруги, попросила одними губами: — Не надо. — Я хочу его увидеть — осело уже у нее в горле, запершило так, что Утахиме пришлось со всей силы вонзить зубы в нижнюю губу. Язык тут же ощутил знакомый металлический привкус. — Хорошо, — с усилием, но согласилась Иери. Вновь откинула простыню. Утахиме закрыла себе рот ладонью, чтобы не закричать. Застывшие навечно, кристально-льдистые глаза, были закрыты чьей-то рукой. Сатору лежал спокойно, чуть растянув губы в непонятном выражении. Кажется, даже в момент смерти пытался улыбнуться, то ли просто шокировано приоткрыл рот. Утахиме не раз видела, как он спит. Будто бы и сейчас он просто задремал — часто Годжо любил это делать, прикорнув у нее на коленях. Только белые ресницы сейчас не трепетали, как раньше. И Утахиме могла бы даже обмануть себя, если бы внутри не скрутилось все, не закричало в исступленном безмолвном принятии: — Он мертв! Мертв! Сильнейший проиграл. Как Утахиме проиграла тем потокам слез, которые хлынули из глаз, когда ее согнуло пополам, а рука так и осталась дрожать в воздухе, занесенная для того, чтобы прикоснуться. И больше никогда не ощутить, как дрогнет сильный подбородок, а окоченевшие теперь губы насмешливо выдохнут, пока Сатору будет сонно промаргиваться: — Что такое? Уже соскучилась по мне, Химе? Да. Да. Да! Ее поддержали за плечи, не дали упасть коленями на пол окончательно. Кажется, это был совершенно не Идзити. Словно сквозь пелену к ней прорвался отвердевший голос Секо, приказывающий: — Уведите Утахиме отсюда. Сейчас же. Она хотела бы протестовать, если бы могла. Но ноги не держали, а у слов не было и шанса прорезаться через ком, вставший в горле. Оставалось только покориться. Прочь из морга ее уводил Оккотцу.                      В следующий, и последний раз, Утахиме увидела Сатору уже на похоронах. Она стояла ровно, но под руки ее все равно аккуратно поддерживали Мива и Камо. Шаманка думала, что так больно, как тогда, уже не будет. Жестоко ошиблась. Не откинуться слабовольно на руки студентам помогали лишь те успокаивающие травы, которыми ее аккуратно, но настойчиво пичкала Секо, резко постаревшая будто бы сразу на несколько лет — настолько глубокими стали пролегшие возле глаз морщины. В то мгновение Утахиме разлепила пересохшие губы, спросила хрипло: — С ребенком все в порядке? Рука отчаянно цеплялась за живот. Абсолютно ясно заклинательница понимала — сорвись с губ подруги отрицательный ответ, то просто не пережила бы. Умерла бы на месте. — Да. На этом коротком, но уверенном «да» Утахиме и держалась. Благодаря нему поднимала потом все узнавшего и упавшего к ней в ноги Итадори, безостановочно просившего прощения, потом затихшего и ожидавшего своей участи, словно она убьет его прямо здесь и сейчас. Этот студент Годжо смерти никогда не боялся — только чужих. Но самое страшное с ним уже все равно случилось. С Утахиме — еще нет. Не до конца. Перед ним, потерявшим всех и вся — одноклассников, учителя, наставника — она присела, аккуратно кладя руку на макушку. Сморгнула собственные слезы и тихо сказала самое банальное и очевидное, что только можно было: — Ты не виноват. А потом еще долго сидела в коридоре, прижимая голову Итадори к плечу и перебирая его волосы, как делала это и с Сатору. Когда-то. Будто и не было всех этих мгновений — просто приснились в чудесном и сладком сне, от которого не хочется просыпаться утром, когда трель будильника уже стучится чересчур настойчиво. Наверное, Годжо бы хотел, чтобы их сын был немного похож на Итадори. И на Мегуми.                      Их хоронили в один день. Мегуми — в закрытом гробу, так как от тела практически ничего не осталось. Ко лбу Сатору же Утахиме склонилась, оставляя на холодной коже последний поцелуй. Не удержалась — прошлась ладонью по белоснежным волосам, пытаясь будто бы впитать, запомнить их мягкость. Тут же отдернула, поджала пальцы. Нельзя было обманываться. Даже на краткий миг. Беспокойные сны и так делали достаточно, чтобы Утахиме каждую ночь мочила подушку слезами, пытаясь запретить себе это. Ей нельзя было нервничать. Вернее, нельзя было нервничать еще больше, чтобы сохранить то последнее, что осталось от Сатору — его частичку, которую носила под сердцем. Утахиме приучала себя не думать о его смерти. Так было нужно. Но как это сделать, если тишина, ставшая теперь ее верной спутницей, так резко и тяжело давила на уши? Раньше ей часто хотелось, чтобы он просто замолчал. Сейчас она проклинала себя за это, больше всего мечтая услышать голос Годжо еще раз. — Утахиме-сенсей, как вы? — из себя ее выдергивали студенты, тащили буквально насильно — что токийские, что киотские — старавшиеся теперь постоянно находиться рядом. Утахиме даже начинало постепенно казаться, что они взялись нести непрерывное посменное дежурство возле нее, ни на миг не оставляя одну. Даже ночью, за дверьми кто-то дежурил, скрывая свое присутствие. — Все в порядке, Мива. Не переживай, — слабая тусклая улыбка уже давалась ей легче. Студентка торопливо кивнула, хоть Утахиме и знала — ни на миг своей учительнице не поверила. Им всем было тяжело. Каждому — абсолютно каждому, ведь судьба не обошла своим жестоким перстом никого — было тяжело.                      Она всю жизнь прекрасно справлялась с ролью шаманки — ровно настолько, насколько хватало сил; была и хорошим учителем, безмерно любившим и оберегавшим своих студентов. Это все пришло не сразу; умения не свалились на Утахиме с потолка. Абсолютно все, чем она могла гордиться, далось ей трудом. С ролью вдовы тоже пришлось учиться справляться. В бесконечно падающем с неба пушистом снеге ей виделся отблеск его волос. В льдинках и измороси, которыми покрывались дорожки фамильного поместья Годжо — переливы радужки. Все вокруг там словно бы дышало им, напоминало, терзая сердце, хоть Утахиме прекрасно знала, что в своем родовом гнезде Сатору появлялся редко. Она и сама появлялась нечасто. Настолько — насколько требовала роль хозяйки, теперь тоже принадлежавшая ей целиком и полностью. Утахиме перебралась в Токио, поселилась в тихом доме, неподалеку от техникума. Киотский филиал был временно перенесен туда же. Учителей не хватало, студентов тоже осталась лишь горстка, директор Гакуканджи взял все в свои руки — происходящее было правильным и логичным. Утахиме вновь вела уроки, наблюдала за возобновившимися тренировками. Календарь отсчитывал дни до ее дня Рождения, вдвоем с Секо они вечерами пили зеленый чай в ее кабинете. Подруга не курила, но тянулась к пачке, стоило шаманке, уходя, прикрыть за собой дверь. Раздавались голоса, изредка — чей-то смех, неловкий, будто извиняющийся за то, что этот человек вообще еще не забыл о том, что такое быть счастливым. Только для Утахиме вокруг была сплошная мягкая тишина, обволакивавшая тело словно коконом. Она постоянно мерзла, одеваясь теперь в плотное, подбитое мехом кимоно. К наряду мико, далеко задвинутому в шкаф не притрагивалась — красно-белые одежды теперь казались совершенно бессмысленными, утратившими свои яркие краски. Бог, которому полагалось служить мико, был мертв. 24 января, ровно через месяц, она впервые опустилась перед надгробием, выдохнула судорожное облачко пара изо рта. Чуть в отдалении от нее стояли Итадори и Оккотцу — вызвались проводить, проследить. Иногда Утахиме даже смешило, что чем больше рос ее живот, тем более все, в особенности студенты, относились к ней словно к хрустальной вазе. Она не могла не ценить подобное, даже восхищаться и мельком утирать увлажняющиеся глаза — у этих, в сущности, совсем еще детей, внутри тоже все было разбито и покорежено. Но они раз за разом побеждали это чувство, вкладывая всех себя в то, чтобы не подвести даже память своего учителя. — Знаешь, в этом мне даже стоит у них поучиться. И не заметила, как произнесла вслух. Быстро улыбнулась, погладила холодный мрамор, наклонилась чуть ближе и заговорила, прикрыв глаза: — Представляешь, он уже даже сейчас мне безумно тебя напоминает. От вас обоих меня периодически подташнивает. Чтоб его, этот токсикоз. А еще начало безумно тянуть на сладкое. Ем и морщусь, но остановиться не могу. Он такой требовательный! Еще и на свет не появился, а уже всегда добивается того, что хочет. Наверное, ты бы точно посмеялся над тем, как я по ночам сладкое уминаю за обе щеки. Сатору в воображении Утахиме скорчил смешную рожицу, расхохотался. И она улыбнулась ему в ответ. Замолчала, но потом вновь продолжила: — Наши студенты невероятные. Ты бы ими точно гордился. В особенности Итадори. Теперь-то я понимаю, почему ты так вцепился тогда в этого мальчика, не позволил его казнить. Он удивительный. Столько пережить и все равно продолжать улыбаться. Он сильнее нас всех. Если уж не по проклятой энергии, то по духу — точно. Они все молодцы. Все-таки я была неправа — из тебя вышел славный учитель. Хоть к экзаменам их всех придется точно подтягивать неслабо. Снег продолжал падать. Ладонь Утахиме легла на скрытой под плотными слоями ткани живот, погладила. — Я так жду его появления на свет. Хоть мне все еще и страшно. Не такая уж я и сильная все же. Но, клянусь, мне хватит сил защитить его. Мне в этом хорошо помогают. Невесомо коснулась и другая ладонь — широкая и сухая, эфемерная. Затем появилось и материальное чувство — аккуратное прикосновение к плечу. Утахиме открыла глаза — неловко моргнувший Оккотцу. — Холодно, Утахиме-сенсей. Давайте возвращаться. Она кивнула, а Итадори помог ей подняться. И все же Утахиме не удержалась от того, чтобы оглянуться. А потом потрепать студентов по всклокоченным ветром макушкам и тихо сказать: — Годжо вами точно гордится.                      В месяц, когда светлячки вылезают из травы, Утахиме наконец встретилась с Кайто — кричащим и таким крохотным, что сжалось сердце, когда она взяла его на руки. А потом долго-долго не могла унять слез, укачивая ничего не понимающего младенца на руках и прикладывая к груди, которую он тут же, позабыв обо всех тревогах, принялся сосать. Порядком уставшая, но улыбающаяся, Секо присела рядом с новоиспеченной матерью на смятую кровать: — Генетика иногда творит чудеса. Утахиме кивнула, не в силах отвести от сына взгляда. Даже сейчас на головке у него угадывался пушок белоснежно-серебристых волос. Только вот глаза были карими. И от этого в груди разливалось щемящее спокойствие. Тихое и плавное как морские волны. Она никогда не говорила об этом вслух, но больше всего боялась того, что глаза сына, открывшись после его появления на свет, заискрятся двумя небесно-голубыми кристаллами. Только не новый Сильнейший. — Он похож на него, — тихо шепнула Утахиме и сама чуть ли не испугалась всей той безмерной любви, которой был пропитан ее голос. Нет, ее не нужно было бояться. Это было правильно. Закономерно. Секо кивнула, сморгнув непонятно откуда взявшуюся на ресницах слезу.               — Мама, мой отец ведь был Сильнейшим шаманом? Руки Утахиме, любовно облагораживающие колышущийся на теплом весеннем ветру, сиреневый вереск, дрогнули. Женщина выпрямилась, оглянулась на сына, расположившегося прямо перед высоким мраморным надгробием и крутящего в пальцах тонкий стебелек. Кайто рос невероятно смышленым ребенком. Ему было только пять, но фамильная техника Годжо — бесконечность — уже пробудилась и давала о себе знать. Утахиме поднялась с колен, отряхнула от влажной земли юкату и подошла к сыну, плавно присела рядом с ним, привычно скользнув пальцами во взъерошенные белоснежные пальцы. Кайто сначала попытался увернуться, но потом, поджав губы, все-таки принял материнскую ласку. Горделивый и непослушный. Почти полная копия, за тем исключением, что Утахиме видела в нем и свои черты. — Ты не ответила на вопрос, — нетерпеливо напомнил сын. Конечно, он многое знал о своем отце. Рассказывала и сама Утахиме, и часто навещавшие сына учителя уже выросшие и ставшие достойными и сильными шаманами студенты. Не забывали они упоминать и то, что Годжо Сатору был Сильнейшим. Это просто невозможно было вычеркнуть из биографии великого шамана. — Кайто, мы ведь уже не раз говорили с тобой об этом, — покачала головой Утахиме. Мальчик поджал губы, вновь отвернулся на надгробие. От этого жеста сердце женщины привычно сжалось. Шли годы, но она не переставала помнить и не забывала ни на единый миг все те движения и ужимки, что были так присущи Сатору. Кайто никогда не знал его, был безжалостно лишен даже шанса узнать, но откуда тогда ему знать, что отец делал именно так, а никак иначе? — И все же ты не любишь говорить о том, насколько он был сильным, — пробурчал ребенок. — Кайто, — ласково позвала Утахиме, — неважно, сколько еще раз и как часто тебе будут говорить о том, что твой отец был Сильнейшим. Ты должен знать и помнить только одно — он был Годжо Сатору, который бы неимоверно гордился тем, каким смышленым и талантливым ты растешь. Запомнил? — она аккуратно обхватила лицо сына ладонями, заглянула в глаза, так похожие на собственные. То немногое, что Сатору позволил ей передать. — Эгоист, — про себя часто усмехалась Утахиме. Но все равно была благодарна. — Да, — серьезно кивнул Кайто. Утахиме точно знала, что расспросы о силе Сатору на этом не закончатся. И все же видела, что ее слова точно были услышаны. — А теперь попрощайся и пойдем домой. Вместе они встают. Маленькая ладошка мальчика находит материнскую руку, и они кланяются. — Пока, отец! Мы скоро снова придем. Господин Оккотцу тоже обещал скоро приехать и повидаться с тобой! Утахиме нежно улыбается, свободной рукой снова треплет сына по волосам, но тот уклоняется уже активнее и недовольно бурчит: — Я уже взрослый, между прочим! — шаманка торопиться быстро закивать, и сын успокаивается, но говорить не перестает. Его вообще иногда бывает не заткнуть, — мам, а господин Оккотцу с госпожой Зенин приедет? — Не знаю, — честно пожимает плечами Утахиме, — а что такое? — Она вроде и хорошая, и господину Оккотцу точно нравится. Глазеет на нее постоянно с этой придурковатой улыбкой. А меня госпожа Зенин все равно иногда до чертиков пугает. И нет, не в шрамах дело! Шрамы красивые. У тебя — вообще великолепный! — он тараторит и тараторит что-то еще, но Утахиме уже теряется в ните повествования, крепче сжимая руку Кайто. Ей хорошо. И только самую капельку больно. Но это ничего; к этому она уже привыкла. Прищуривается и поднимает глаза на ясное небо. Голубое-голубое, прикрытое лишь редкими белоснежными облаками. Прямо как волосы Кайто. Прямо как волосы его отца.       

Я ведь хорошо справляюсь? Да, Сатору?

Конечно, Химе!