Такты потерянности

Это не просто неудачно прерванный момент, это неудачно прерванная жизнь, — думает Лу. Просто до боли в зубах глупо, до красных глаз глупо, до ослабших пальцев глупо, до в бессмысленно-молчаливом отрицании приоткрытых губ глупо. Да что там: до неуверенно виноватых кудряшек глупо. Самуэль бросает своё никчёмное, почти глумливое "извините" и скрывается в фосфоресцирующе-красном коридоре тьмы. А Лукреция замирает у двери. Лукреция не представляет, что делать. Лукреция запоздало выкрикивает имя нарушителя, и понимая всю тщетность этих усилий, медленно поворачивается — возвращает себя в комнату, закрывает дверь спиной и оседает на пол. Валерио почти физически больно видеть, как она сидит на грязном полу, в этом своём красивом платье, с глазами раскрытыми, как у куклы. Он сам слегка заторможен; в голове на повторе крутится мысль о том, что Лу нужно непременно поднять, разгладить складки на атласном платье, подправить размазавшийся макияж и расчесать волосы — запутаются же, Вал, потом без парикмахера их вечность не уложу! Смотрит на неё и не знает, что сделать. Проблемы такого масштаба обычно решает она — и за него, и за себя, хотя сама-то она до таких глубин безысходных трудностей не опускается; все беды таких габаритов на неё если и валятся, то исключительно из-за него. Вот и сейчас, это тоже как будто бы его вина. Валерио сам, честно говоря, не уверен, насколько сильно он виноват; где-то в висках невыносимо громко что-то стучит, в горле пересохло, глаза остекленели, соображается как-то медленно. Он и сам не поймёт — это его так от шока, или он наконец нашёл новую побочку у своих порошков? Прислушивается к шороху в голове, пытается ухватится за что-нибудь связное и, конечно, единственной ясной мыслью является имя сестры. — Лу, – зовёт её так, как если бы одно её имя было законченным предложением, решающим все проблемы плацебо и, время от времени, никак от него независящей причиной новых мучений. — Лу, – повторяет, потому что не уверен — произнёс ли в прошлый раз хоть эти две буквы, сказал вообще всё, или только подумал. Её имя отрезвляет — его, в первую очередь; шум в висках становится терпимей, глаза находят силуэт у двери, он сглатывает и всё его внимание обращается к раскостюмированной Фриде. Сидит, не шевелится, только глаза — глаза, в которых он из раза в раз тонет — цепляются за него. Может ли быть, что и он для неё — в какой-то малюсенькой, ну просто микроскопической мере, тоже является отрезвляющим фактором? Он хочет на это надеется, но откладывает мысли об этом в на-потом. Лукреция смотрит на Валерио внимательно, взгляд не отрывает, зовёт его, манит, истязает зрачками своими чёрными, губами своими винными, желаниями своими жестокими. И тянет руку к нему, он сначала как будто опешил, но тянется к ней в ответ. Всегда будет тянуться. Пальцы к запястьям, запястья к пальцам. Лу поднимается грациозно, уверенно — так, как сделали бы королевы; так, как делает Лукреция Монтесинос. Держит брата за руки, не отпускает, стоит близко-близко, лицо красивое задирает. Он рад бы забыться, в этом мгновенье на век раствориться. — Вал, – качает головой устало. У неё ведь тоже получается законченная фраза. Целует, не целует, а всё-таки беспокоится, заботится, чувствует — он ведь и её сердце в кислоту опускает речами своими безрассудно-обкуренными, поцелуями отчаянными, надеждами робкими. Целует его в скулу осторожно, обессилено и падает на грудь его полу-раздетую, в руки, её бережно подхватывающие — в объятия, всегда для неё открытые. Валерио гладит её нежно по волосам спутанным, по плечам опущенным, по спине обнажённой и всё чего хочет — забрать у неё эту боль непонятно откуда взявшуюся. — Пойдём домой, – шепчет ему измождённо куда-то в сердце почти, задевая губами кожу, переворачивая в нём что-то давно сломанное. — Да. Пойдём.