Сын Запада, дочь Востока

Июль, 1187.

      Лучи, нещадно опалявшие пустыню практически скрылись, но песок подо мной всё ещё был точно раскалённые угли. Рана в правом боку жжёт, словно пламя самого ада, а горячая кровь, пропитывает светлую ткань блио, превращая его в жалкий лоскут.

Всё, что останется от меня — лишь плоть, обессиленная и истёкшая кровью, будто она никогда не была моей.

И если мне суждено войти в вечность, то лишь с именем того на устах, кого я так чаю увидеть вновь!

Шам, Сирия. 1178.

      Я смутно помню лицо своей матери. А образ отца и вовсе никогда не представлялся моему взору. Мне было восемь, когда дядя, чей характер был твёрд, но сердце мягко, взял на себя заботу о нас с братом. К 1174-му году после смерти султана Нур-ад-Дина он получил возможность стать правителем Сирии и Египта. Объединив эти земли в единое государство, Салах-Ад-дин стал правителем крупнейшей территории на Ближнем Востоке.       Султан был человеком справедливым и внушающим всем подданным уважение. Я запомнила его высоким, с чуть горделивой походкой, чёрными, точно смоль, глазами. Худощавое лицо его, очерченное острыми скулами, было смуглым. На худых и длинных пальцах переливались изысканные перстни, каждый из которых имел свою историю. Он всегда носил роскошные одежды, украшенные золотыми и серебряными вышивками, а длинные бурнусы из тяжёлых тканей струились за ним по лестницам дворца, создавая ауру величия, положенную султану. На голове у него зачастую красовался тюрбан, прикрывавший тёмные, немного поседевшие завитки волос.       Для меня он был не просто правителем, а человеком, который пытался наполнить детские сердца тем, чего им так не хватало. Дядя был добр к нам, но не баловал. Временами он был строг, особенно к Фарруху. Мне же доставалась куда больше его тепла и снисходительности. Однако его строгость, порой неожиданная, учила нас дисциплине и ответственности.       Я помню, как однажды он сказал брату: «Ошибаться — это человеческое, но учиться на своих ошибках — это благое». Он всегда был готов простить его за маленькие, детские провинности, если тот искренне раскаивался в них. Именно в те моменты я понимала, что его любовь простирается глубже, чем просто ласковые слова и похвалы. Он ожидал от нас большего, потому что верил в то, кем мы можем стать.       Во дворце среди золотых арок и мозаичных полов прошло наше детство. Мои первые по-настоящему счастливые воспоминания связаны именно с этой жизнью. Каждое утро мы с нетерпением ждали, когда прибегут слуги с угощениями: сладкие финики выжаренные под безоблачным сирийским небом и ароматный мятный чай, который напоминал о доме. Меня и брата обучали искусствам и наукам, как того требовал статус, но не больше, чем просто воспитание в нас духа уважения к традициям и религии. Вырасшая в роскоши, я не знала бедности, но сердце моё было всегда открыто простым радостям. Мой брат, более серьёзный и вечно задумчивый, редко разделял мои восторги.       По мере того, как ночь заступала на смену дню, город становился тише. Сумрак окутывал узкие улочки, вымощенные старинным камнем, на которых совсем недавно царил невообразимый хаос. Караванщики, уставшие от дел, собирали свои товары и делились историями о дальних путешествиях, а ремесленники, собирая инструменты, обсуждали свои новые замыслы. Улицы, ранее полные жизни, становились почти безлюдными, лишь изредка царящее безмолвие нарушалось эхом неуверенных шагов и хрупкими силуэтами ночных путников. Казалось, что даже звуки с минарета становились приглушённее, а в воздухе витал сладковатый аромат сандала, пряных специй, источаемых из окон кухонь, также вносивший свою лепту: кориандр, карри и тмин — все они резко контрастировали с простой свежестью вечернего ветра.       Такими вечерами, когда небо над головой окутывалось мрачным бархатом звёзд, дядя звал нас в северное крыло дворцового сада. Мы со всеми детьми дворца собирались вокруг в ожидании его рассказов, словно в ожидании сказки перед сном. Когда он начинал свой рассказ, ночь словно затаивала дыхание, а звёзды на мрачном небосводе излучали таинственный свет, будто слушая его вместе с нами. Он говорил о великих битвах, которые видел наш народ, о мудрых правителях, о пророках.       — Однажды, — говорил он, — с милостью Всевышнего мы снова сможем вернуть себе Священный Град.       Завершая свои сказания, султан смотрел на нас с теплотой и преданностью, внушая уверенность в том, что мы — потомки великого народа. Для меня, как мне тогда казалось, время шло довольно стремительно. Я слышала о том, что армия дяди потерпела поражение прошлой осенью, и о шестандацатилетнем прокажённом сыне почившего короля Амори I, ставшего королём Иерусалимским после смерти отца. Но не предавала этому особого значения.       Однако вскоре стало очевидно, что масштаб событий, разворачивающихся за пределами дворца, гораздо серьёзнее, чем казалось. Весть о новых набегах и набирающей силу угрозе дошла и до нас.       Так, на пятнадцатом году моей жизни, старший брат был назначен командующим для организации и защиты караванов с паломниками, чей путь пролегал через Святую Землю. В одно из таких странствий с позволения Султана Салах-Ад-дина отправилась и я, прибившись к группе женщин, которые оказывали неоценимую помощь в организации похода. Особенно выделялась среди них Исмат Хатун — супруга моего дяди. Её мудрость, доброта и опыт помогали не только облегчать путь паломников оснащением караванов водой и пищей, но и заботиться о духовной составляющей нашего путешествия.       Медленно, миля за милей, мы пробирались сквозь пустыню, переваливая один бархан за другим. На дюнах, покрытых охра-жёлтыми зыбучими песками, вырисовывались причудливые длинные тени. По дороге мы встречали бедуинов, величественно «плывущих» в своих длинных галабеях. Солнце палило безжалостно, но люди, чьи лица были обрамлены шалью, казалось, не замечали жары; их шаги были размеренными и неторопливыми, словно они танцевали под музыку пустынного ветерка, которая была слышна только им. Я вглядывалась в тёмные бусины глаз, в коих отражалась история, такая же таинственная, как и сама земля, по горячему песку которой мы сейчас ступали.       К полудню мы миновали Вифанию и наконец добрались до золотых ворот старого города. Мы остановились на мгновенье, а затем двинулись вперёд, и мне показалось, что, пройдя сквозь врата старого города, мы не просто вошли, но вступили на путь, который изменит нашу судьбу навсегда.       Едва мы въехали в город, моё очарование стало ещё сильнее. Первое, что бросилось в глаза, — это разнообразие цветов и запахов, которые наполняли всё вокруг; здания, которые словно хранили в себе шёпот тысячелетий; узкие каменные тропинки вели к площади, окружённой фонтанами и пёстрыми лавками, заполняемыми ароматами специй и сладостей. Гул разговоров был убаюкивающим, словно давно забытая колыбельная, когда местные жители оживлённо делились новостями, а их дети носились мимо, смеясь и играя.       После прогулки по старому Иерусалиму я нерасторопно вышла на площадь и спустя некоторое время узкие извилистые улочки привели меня к главной святыне христиан — храму Гроба Господня.       Там где я очутилась, было людно. Добрая половина населения города уже давно собралась у входа в храм. Я вглядывалась в эти лица, а они в свою очередь встречали мой взгляд чуть наивной приветливой улыбкой. Когда толпа наконец поредела, я кое-как выбилась в первый ряд и попыталась разглядеть всадника, который вместе с войском подходил всё ближе.       «Король, король!» — кричали дети в толпе.       Молча, с открытыми от изумления ртами, все ждали того, что произойдет дальше. Время как будто остановилось, и всё вокруг словно замерло в ожидании величественного торжества, которое вот-вот должно было развернуться перед нами.       Воин восседал на лошади, слегка вытянувшись в седле, а голова его гордо и высоко держалась на длинной шее. Сюрко его было ярко-голубого цвета. Точно такого же цвета был его подшлемник, закрывавший чуть вздёрнутый подбородок и щёки. Увенчанный короной, что была усыпана драгоценными камнями, он медленно проехал мимо нас и оказался совершенно равнодушным к восхищённым возгласам горожан.       Отъехав чуть поодаль, он спешился с коня и наконец смог высвободиться из плена тяжёлой брони. Высокий, статный, набожный. От Анжуйской династии он и впрямь унаследовал красоту, которая выделяла его на фоне пришлых из Европы франков.       Его волосы цвета пшеницы, словно золотистые нити, струились по плечам, переливаясь под солнечными лучами. Лицо его было овальным, с аккуратными скулами и прямым носом. На губах его играла лёгкая тень улыбки, будто он знал что-то важное, скрытое от других. В особенности выделялись глаза подобные небесному своду, они блестели под лучами яркого Иерусалимского солнца и внимательно провожали толпу. Свет его глаз отражал не только радость его юности, на вид ему было чуть больше шестнадцати, но и бремя правления. Так с каждым днем эти необыкновенные глаза, которые мне довелось увидеть тогда впервые, становились символом надежды для всего народа.       Когда взор его, устремлённый на сухую землю, поднялся и встретился с моим, какое-то невыразимое чувство вдруг одновременно охватило каждую из душ. Свет, который излучал его взгляд, не был похож ни на что другое. Ни на что из того, что я видела раньше.       В этот момент мир вокруг нас словно замер. Между нами возникла невидимая связь, едва ощутимая, но столь мощная, что заставила каждого из нас на мгновение забыть о шумной толпе, о времени, и обо всём происходившем вокруг.       Случайно возникшее осознание заставило короля вернуться на огромную Иерусалимскую площадь. В его поведении не было ни высокомерия, ни капли заносчивости, он уверенно ступил вперёд, где его уже ждал Архиепископ Гийом Тирский.       — Сир! Мой дорогой мальчик! Идём! Возблагодарим же Господа нашего, за то, что даровал нам и Священному граду ещё один прекрасный день! Каждый день — это дар, и за него мы должны быть благодарны, — произнёс Гийом, взглянув на своего воспитанника, полными мудрости глазами.       Мужчина обнял юного короля за плечи и направился в сторону гроба Господня.       Вдруг из глубины храма раздался звук колоколов. Ринувший вперёд вместе с остальной толпой, протиснувшись сквозь силуэты, я остановилась у самого входа, и стала всматриваться внутрь. Король, погружённый в размышления, взглянул на священные реликвии, а затем опустился на колени прямо перед камнем. На этот камень, согласно христианскому преданию, положили тело Иисуса после снятия Его с Креста.       Кровь застыла в моих жилах, когда тонкие пальцы взяли молитвенник.       В тишине храма его голос звучал эхом, проникнутым священным трепетом. Он молился о спасения не только Святой Земли, но и своей души: он знал, каким страшным должен быть суд королей.       Проказа, поразившая короля, была оплотом греха за деяния предков, так говорили местные.       «Отец наш Небесный, спаси меня от этого бремени! Я лишь исполняю свой долг, следуя воле Твоей, защищая Святую Землю. Твой Иерусалим. Как долго ещё мы будем скованы цепями вражды, разделяющими нас на «своих» и «чужих»?       Господи, даруй нам смирение, сил и мудрости чтобы отложить оружие и увидеть в каждом враге человека, искренне ищущего свет, но сбившегося с пути. Коих видел в них Ты.»       Сколько времени простояла я на том же самом месте, после того, как шумная толпа рассеялась по узким улочкам города? Не имею понятия. Возвращаясь к реальности, я обнаружила, что свита короля давным-давно скрылась из виду.       «Так вот ты какой — Король христиан» — пронеслось в моей голове.       «Шестым королем Иерусалима был государь Бодуэн IV, сын блаженной памяти государя короля Амальрика, и графини Агнесы, дочери графа Эдесского Иосцелина Младшего.       Король Амальрик, заботившийся о воспитании своего сына, поручил его архидиакону города Тира — Гийому Тирскому. Тот посвящал его в науки, в религию, в политику, и во всё то, чем должен был владеть будущий правитель Иерусалимского королевства. Случилось однажды, что благородные дети играли, царапая и кусая руки друг друга. Все остальные кричали и повизгивали, но только не Бодуэн. Он один терпел всё и переносил без единого возгласа.       Тирский почувствовал неладное и дал знать отцу. Тот в свою очередь обратился за помощью к лекарям. Но перевязки, втирания и лекарства не помогли. Это было лишь началом того ужаса, который случился потом и сопровождал короля до конца его недолгой жизни. Для своего возраста он был статен, искусен по примеру предков в верховой езде и управлении лошадьми, имел твердую память, любил поучаться в беседе, при всём этом был бережлив и нелегко забывал как добро, так и зло. Он походил на своего отца не только лицом, но и всей фигурой, обращением и разговором; его характер, как и отца, был живой, но речь растянутая; как и отец, он жадно изучал историю и всегда был готов выслушивать добрые советы.»