Земля язычества

Ольрун смотрит на меня, и я думаю: она похожа на огонь. Ее копьё забирает жизнь Агни, слепо ползущего по земле с рваной дырой в брюхе, и ее косматый волк вцепляется в глотку Сьяфи, потерявшему руку. Она смотрит на меня, перехватив окровавленное копьё — ни одна стрела не смеет её коснуться, ни один клинок; грива её волос выбивается из-под шлема, светлая, как золото королей. Я пытаюсь сжать в ладони рукоять меча — викинги умирают с оружием в руках. Мои пальцы царапают рукоять, скользят от крови. Это честная кровь: волк глядит на меня, низко опустив голову, в его глазах горит вековечный голод; а звери Одина не ошибаются, когда судят о битве. Валькирия вонзит копьё в моё сердце, ступая мимо, и посланец получит своё. Ольрун, кричат люди и вороны. Славься, Ольрун! Славься кровавой славой! Я повторяю, захлебываясь клокочущим кашлем: Ольрун! Мне уже не хватит сил поднять меч, чтобы встретить её как подобает воину. Славься! Смотреть в лицо валькирии — всё равно что смотреть в огонь. — Ингвар. — Моё имя звучит её голосом, моя кровь красит навершие её копья. Стальное острие замирает у моей груди. — Ты сражался достойно в своей последней битве. Будешь ли ты сражаться так же в последней битве богов? Я не вижу ничего, кроме темноты; не чувствую ничего, кроме пламени, разрывающего мне грудь. Я не знаю, сумел ли я дотянуться до своего меча. Да, пытаюсь сказать я, но в моей глотке больше не осталось ни одного слова. — Будешь ли ты сражаться, когда страж Асгарда позовёт тебя на смерть? Да, безмолвно обещаю я стальному наконечнику под сердцем. — Погибнешь ли ты вместе с нами, когда придут великие сумерки? Да, кричу я. Да! Я кричу по-настоящему, когда просыпаюсь — мёртвым. В руках Ольрун — два рога, наполненных доверху. Молоко Гейдрун, думаю я, глядя на эту самую Гейдрун у огромного чана — Гейдрун коза, и выглядит как коза, даром что из ее вымени течёт мёд для мёртвых. Ей совершенно нет дела до того, сколько воинов пьёт из её чана, потому что в нём всегда найдётся ещё. Я поднимаю глаза к потолку, сложенному из щитов на стропилах из копий. Стены Чертогов Павших сверкают на меня золотом королей, похожим на косы Ольрун, и над вратами, что с запада, прибита шкура убитого волка. Пять сотен — или около того — дверей. Сотни, и сотни, и сотни — воинов, и все ждут сумерек богов, и я теперь один из них. Ольрун толкает меня в грудь рогом, полным мёда. Она смеётся. — Пей, эйнхерий! — Славься, Ольрун! — отвечаю я, и мы пьём из своих рогов до дна. Золотой мёд Гейдрун лечит все раны и возвращает все силы, поэтому, когда мы выйдем биться с великим волком за своего мёртвого бога, даже чудовищная пасть Фенрира не сможет проглотить нас всех. Ольрун хохочет. — В залах Валгаллы пьют во славу Безумца, эйнхерий Ингвар! Пей ещё! Она вгоняет короткий меч в глотку проходящему мимо воину и едва успевает подхватить его рог с мёдом: он достаётся мне. — Славься, Один! — кричу я и пью до дна, а потом мертвец поднимается на ноги и бьёт меня кулаком в лицо, стоит мне только опустить рог. Мы бьёмся, пока у меня не темнеет в глазах, а потом он тащит меня к скамье, где Ольрун наливает нам обоим, и мы пьём за неё, за Одина, друг за друга и за свою прекрасную смерть. Мой новый соратник говорит, что скоро будет готов ужин, и это будет самый славный ужин в девяти мирах, потому что других в Валгалле не подают. Я говорю, что я рад буду умереть рядом с ним столько раз, сколько потребуется для этого славного ужина, и в честь этого мы снова пьём, а потом снова бьёмся и снова пьём, пока не приносят наконец огромный чан с мясной похлёбкой из туши Сехримнира. Мы прерываемся, чтобы съесть всё дочиста. Одноглазый воин за соседним столом скармливает свою долю волкам, а те ещё и норовят залезть мордами в котёл, за что на них непрестанно бранятся эйнхерии. Одноглазый улыбается и рог за рогом вливает в себя вино, что едва успевают ему подносить. Ольрун, подперев голову рукой, чертит линии в разлитом меду на столе. Те, конечно же, исчезают сразу, оставляя за собой только сейдр. — О чём ты колдуешь, Ольрун? — спрашиваю я и проливаю ещё мёда на стол. Может, стоило бы плеснуть и крови, но ведь большинство эйнхериев ещё ест. Только я был голоден, как волки одноглазого, после своей первой смерти от копья валькирии. — О нитях судьбы, — откликается она. — О том, чтобы ты успел увидеть, как умрут луна и солнце и наши славные боги, и успел отомстить за них, и погиб самой прекрасной смертью. Она улыбается мне: огонь, пылающий на клинке, если окунуть его в закат, как в горящее масло. — Я колдую за каждого эйнхерия, и у каждого будет самая прекрасная смерть. — А какая смерть будет у тебя? — Я погибну в пасти великого волка, — отвечает она, — как и все валькирии. Мы будем пьяны от крови и мести так, что Фенрир и сам опьянеет, сожрав нас, и тогда Видар разорвёт ему пасть. Это будет самый славный бой в девяти мирах. Гери сует мокрый нос ей под руку, чтобы слизнуть мёд. Я пытаюсь отпихнуть волчью пасть ладонью — нельзя мешать чарам сейдра, особенно когда они о моей прекрасной смерти — за что Гери по-дружески чуть не отхватывает мне пальцы. По-моему, ему всё равно, что жрать. — Потому что других в Валгалле не подают? Ольрун усмехается вместе с одноглазым, который пришёл оттащить своего прожорливого волка. — Потому что других в Валгалле не подают.