Земля язычества

Шаг у Войшелка был тихим, и голос спокойным, но от его темных монашеских одежд ядовитыми змеями расползались тени, прятались в углах обеденной залы. Ни один факел, ни один костер не могли выжечь их до конца. В таких тенях рождались заговоры, предательства, и блеск занесенного для удара ножа убийцы. Стены ворутского замка были по-прежнему крепки, но что мог камень против человечьей сути? Войшелк остановился у столовой скамьи, на мгновение задержал взгляд на грубо слепленной глиняной женской фигурке у очага рядом с лошадиным черепом. Прошлой осенью Трэйнюс сказал тевтонскому посланнику, что это образ пресвятой девы Марии; посланник внимательно выслушал, осенил себя крестом, спрятал за воротом кошель с золотом и не стал больше задавать вопросов. — Я слышал, что отец мой король втайне вернулся к ереси, — негромко сказал Войшелк, повернувшись спиной к очагу. — Но не хотел верить. Миндовг бесстрастно выдержал его взгляд. — А я слышал, что мой сын оставил свой княжеский долг и ушел в монастырь. Что же, выходит, мы оба разочарованы. — Ты сам велел мне креститься. — Креститься, а не уверовать, Войшелк! Что за дрянь залили тебе в уши эти проклятые попы? Сейчас дурное время для всепрощения и проповедей. Князь Галицкий склонился перед татарами, и его войско ныне пополнит их ряды. Мне как никогда нужны твоя рука и меч на востоке. Миндовг знал — и Войшелк знал тоже — что бы ни случилось, татары не дойдут до Воруты: сама земля не пустит их. Люди заплутают в непроходимых лесах, болота поглотят их лошадей, звери выпотрошат обозы. Но на востоке осталась Черная Русь, остались Новогрудок, и Полоцк, и десятки деревень; им не помогут христианские псалмы и молитвы. Ханова орда пройдет по ним черной чумой, нещадно сжигая все на своем пути. Недаром боялись в Риме угроз Гуюка, боялись так, что решились короновать язычника и братоубийцу, лишь бы он встал меж ними и татарской жестокостью. Вино было горьким. Миндовг сделал небольшой глоток, на мгновение прикрыл глаза и отставил чашу. Крещение — невеликая цена за корону, за столь необходимый мир с тевтонским орденом, за тишину у польских границ. Летовия расплатилась за этот мир землей и верой, но покорность волка обманчива, он никогда не признает над собой хозяйской руки. Пусть принесли сюда имя чужого бога — разве от этого умерила река свой бег, разве остановилось солнце? Так же бежит по лесам ненасытная стая Медейны, так же тяжел молот Телявеля. Потом он вернет ей и отданные ордену земли, вернет словом — или огнем и сталью. — И что дальше? — негромко спросил Войшелк. — Тавтивил и Викинт — ты велишь мне выступить против них? Затем против Довмонта? Тренёты? Скольких родичей тебе еще надо убить, чтобы насытить свою жажду власти? — Сколько придется. Никому из них не удержать страну, они как дворовые псы, что дерутся за подачки с хозяйского стола. Ты знаешь это не хуже меня. Войшелк отвернулся к очагу. Серебряный христов крест на его груди был похож на нож. Огонь жадно заглатывал поленья, так же, как и в прошлую зиму на алкос, в ночь жертвенной охоты. Миндовг вспомнил женщину, которую взял в жены из-за славы и богатств ее рода; льстецов, лжецов и убийц, которых назвал друзьями; врагов, чьи дары он принял. Предательства, на которые он пошел, чтобы удержать власть — удержать страну от смуты и войны. На нем действительно было слишком много крови, слишком много жертв; море уносило имена казненных братьев, мертвые лица вождей и воевод — тех, что были слишком своенравны, или слишком изворотливы, или недостаточно преданны. Но Войшелк был его сыном, и разве под силу христианскому богу отнять это? Миндовг поднялся из-за стола, подошел ближе. — Ты со мной? Войшелк, не оборачиваясь, молча покачал головой. Плечи его едва заметно напряглись — он знал, конечно же, что король никогда не расставался с кинжалом, и знал, что монашеская роба дурная замена кольчуге. — Солнце низко, — помедлив, сказал Миндовг. — Ночуй в Воруте, а потом уезжай прочь. Когда татары придут с огнем на твои земли, да поможет тебе твой бог.