separatio

Аарон оставался и, наверное, так и останется моим величайшим перфомансом как адвоката, но унизительнейшим поражением как человека. Я чувствовал, будто он смеётся надо мной, и в тот день, когда я развернулся и ушёл, стараясь не напороться на его будто почерневшие, искрящиеся насмешливым торжествованием, глаза, мне казалось, что я слышал, как он хихикает – в своей больной, гиеньей манере, когда его смех застревал между грудью и глоткой и он словно задыхался, даже когда я был далеко-далеко от него, в своём пустом офисе, сидя перед выключенным телевизором, стараясь преодолеть желание пересмотреть записи сеансов с ним, которые мне передала Молли. Я не знал зачем, но мне хотелось – может, я хотел снова увидеть его трясущийся подбородок, доверчивые, невинные глаза, тогда ещё светлые, или услышать что-то от него, такое, что могло бы заставить меня вспомнить то, каким он был в тот день, когда я вошёл к нему за решётку. Но я не смотрел. Мне было гадко осознавать, что я дал ему себя обмануть, а может, я понимал, что как только ты узнаёшь, чем все кончится, начинаешь замечать предпосылки. Я бы увидел, как он закатывает глаза, уставший от этого спектакля, услышал бы, как он говорит без запинок и заикания подозрительно долго, почувствовал бы, что эти мокрые, доверчивые глаза в самом-то деле пустые, и он пялится в камеру, глупо приподняв брови и приоткрыв пересохший рот только чтобы отвлечь всеобщее внимание с его взгляда, в котором читается вся его богомерзкая изнанка. Временами я сажусь и читаю статью в Таймс обо мне, каким я был до его появления и каким меня видят окружающие по сей день – Мартин Вейл, гений, способный захватить мир, но решивший ограничиться залом суда. Вампир, нацелевшийся на юристов и прокуроров, маг, воистину, не человек – сбор манипуляций и законов. Я смеялся над этим, но смех у меня был горький, сожалеющий – я тешил в руках свое сценическое амплуа, уцелевшее внешне, но вдребезги разбитое осознанием собственному простосердечию. Аарон Люк Стемплер состроил мне глазки, попросил подержать в руках, а затем швырнул о стену, смеясь мне в лицо. Я-то думал, что юридический факультет вырастит во мне холодную рассудительность и отсутствие доверия, но, как оказалось, я в самом деле начал искать во всем причины и оправдания. А я сказал кому-то, сидя в баре пока шёл процесс по делу мальчишки-мясника, что я знаю, что каждый из тех, кого я защищал, виновен. Но я смотрел на Аарона и думал, и искал, переворачивал все в поисках лазейки, чтобы доказать его невиновность. Я его ненавидел. Не за то, что он сделал там, с кем-то – иногда я даже забывал, за что его судили. Нет. Я ненавидел его за то, что он сделал со мной. Он мог бы мне ничего и не говорить о том, что он провернул и считал, что я его похвалю, считал, что я веду игру на его стороне, где был разрешён допинг и шулерство. Так было бы куда лучше. Если бы он никогда не сказал того, что сказал, глядя на меня исподлобья, звеня цепью на наручниках. «Не было никакого Аарона, стряпчий.» Но какое бы омерзение к себе я не испытывал, вспоминая о том времени, я его навещал. Не скажу почему – я и сам не знаю. Я продолжал приходить к нему почти каждую неделю, в основном – по вторникам. Он вёл себя хорошо, полагаю, потому что часто мы встречались во дворе и я приносил ему сигареты, хоть и нельзя было, он выкуривал, стоя со мной и иногда прячась ко мне за спину, боясь санитаров, по половине пачки за встречу. Хотя я бы не сказал, что он боялся кого-то или чего-то. Ему просто не хотелось встречаться с последствиями. Как всегда. Я приносил ему ебучее шоколадное молоко, которое он так любил и которое не давали в лечебнице, а если и давали, то оно было противным. Это он мне сказал. Иногда я думаю, что не стоит верить ни единому его слову – вдруг, он врёт везде, по немногу, проверяя, сколько ещё мне понадобится времени, чтобы он смог провернуть это все ещё раз. Когда я приходил, он нападал на меня с вопросами. "Ты говорил с ними? Они что-то сказали? Меня скоро выпустят?" Он хватал меня за плечи, и тряс, используя меня как предмет, на который можно выбросить накопившееся. "Я заебался, Марти, здесь одни полоумные. Они все пялятся на меня, а один мудак вечно орёт по ночам. Ещё немного, и, богом клянусь, я его задушу, когда он уснёт." Когда он уснёт. Напасть со спины. Когда ты беззащитен – вот его метод. В его духе. Он не из тех психов, которым нравится борьба и сопротивление, которым хочется побегать за кем-то, одержать верх. Ему доставляет удовольствие быть незамеченным до тех пор, пока он не обставит все так, что выхода не будет. "Вытащи меня отсюда. Поговори с ними. Я хочу ходить по улицам, есть не по расписанию и не с этими хуесосами. Я хочу мыться, пока на меня никто не смотрит. Я хочу носить шнурки, в конце-то концов! Скажи им что-нибудь, Марти." «Марти». Кто такой, нахуй, Марти? Я тебе не Марти. Мартин. Мартин Вейл. Я не хочу больше чтоб тебе было удобнее, чтоб ты мне доверился и не звал "мистер". Я бы сказал ему так, но не скажу. Не скажу точно так же, как и не сказал то, что мне передали, что его выписывают через два месяца. Аарон был подлым. Однажды, когда я его навестил, он вышел ко мне, сутулый и от этого маленький, ещё более отощевший от пресной еды. Он смотрел себе под ноги, когда начал говорить – заикался. Сказал, что не помнит ничего со дня последнего слушанья, что Рой засиделся, что он, наверное, сказал что-то плохое, но вы не верьте ему, мистер Вейл, надеюсь, меня вылечат и он уйдёт. Я посмотрел на него, молча, в глаза посмотрел – и тут он засмеялся. Отродье. Тогда я перестал к нему ходить на месяц. Я зашёл к нему сегодня, не то, чтобы я хотел – просто проезжал мимо. Он меня не ждал, и когда я зашёл в его палату, он сидел у себя и пялился в окно. Я всегда старался вытянуть его на улицу, все-таки, мне не особо хотелось шнырять по дурке, но для этого нужно было попасть в нужное время. Я шёл по коридору и ежился от того, как в меня впивались взглядами местные постояльцы. – Аарон, – говорю. Он не реагирует. Я зову ещё раз, чуть громче, и он ведёт плечом в попытке вздрогнуть, но не поворачивается. Я подхожу. Встаю перед ним, загородив окно в решётках, и мне приходится наклониться, чтоб посмотреть ему в глаза – он смотрит на пол, и взгляд у него пустой. Что-то не так здесь. Его глаза не такие острые, не плотоядные, мне не противно выдержать с ним хоть минуту зрительного контакта. Но он молчит, ничего не спрашивает, даже не смотрит на меня сам. Видимо, недавно ему дали колёс, но зачем он пьёт их, если он здоров? Ну, как здоров. В каком-то смысле. Да и если бы он принимал все лекарства, он бы был совсем другой. Из него бы щипцами фармакологии вытянули бы все то злостное дерьмо вместе с жизненной энергией, но я бы это заметил. Уж я бы заметил. – Аарон, – я зову его снова и легонько трясу за плечо. Он поднимает голову, но смотрит куда-то сквозь, мне за спину, – Аарон, ты слышишь? Ничего. Ни кивка, он даже не попытался разлепить слипшиеся от обезвоживания губы в попытке ответить. Отчего-то мне становится его жалко. Я все ещё жду подвоха, но он смотрит на меня такими глазами, не такими, как тогда, когда я ещё ничего не знал ни о Рое, ни о том, что это – он, но хотя бы не такими, какие были у него со дня его оправдания по невменяемости. – Аарон, это я, – говорю, и композиция звуков, которые в итоге что-то значат, стекает у меня с языка быстрее, чем я пойму их совокупность, – это я, Марти. Слышишь? Марти. Марти, блять. Он пытается кивнуть, но вместо его подбородка опускается струйка красной, будто не настоящей, крови, черчущей полоску у него под носом. Он, кажется, её даже не замечает – его мягкое мальчишеское лицо остаётся таким же пустым. – Чего ты? Ну же, – я говорю, и меня самого пугает тот мягкий, отцовский тон которым я говорю с этим психом. Я выуживаю из кармана пиджака платок и вытираю кровь у него с лица, и он подает первые признаки осознания пространства – прижимает его к ноздре, и я убираю от него руки, – скажи что-то. Он молчит, и я говорю за него. – Всё будет хорошо, – говорю, не пряча осторожности в голосе. Я хлопаю его по плечу, а затем сажусь на его кровать. Она проскрипивает подо мной, а он все сидит на табуретке, пододвинутой к окну, даже не поворачивается, – Всё будет хорошо. Ты же лечишься, да? Ты умница. Он не отвечает, а я думаю, понимаю, что ему нужно время. Я верчу головой по пустой палате, разглядывая его незастеленную кровать. Бедный мальчик. Здесь такая давящая атмосфера, я бы не выдержал здесь и дня. Мне и вправду стоит замолвить за него словечко – вы полегче, мол, с ним. Выпишите пораньше. Я смотрю на него, а затем беру подушку, лежащую на его кровати, чтобы положить к себе на колени. Открываю рот, чтобы сказать что-то ещё, но глаза цепляются за что-то, и я снова гляжу на его койку. Там, где была подушка, лежит горстка таблеток. Я наклоняюсь поближе – капсулы и простые колеса, где-то стерты тиснения, где-то следы от зубов: он клал их в рот, показывал медсестричкам круглые на языке, затем демонстративно глотал, а потом, когда они уходили, клал под подушку. Я знаю это, потому что он обманывал меня так, как обманывает их. Я не кормил его таблетками, но в любом случае. Что беспокоит меня сильнее – форма горсти, несмотря на то, что она покорежена тем, что на ней лежала подушка. Будто кто-то совсем недавно пошарился в ней, взял немного, где-то уронил по одной. Осознание окатывает меня холодным душем. Этот мудак не пил таблетки, а собирал их побольше, чтобы потом вечерком объебаться. Он не лечился, он откисал. Да он прямо сейчас сидит здесь обдолбанный под завязку! Он вдруг поворачивается на меня, слишком резко, если сравнить с его неживым до этого поведения, но с достаточным замедлением, чтобы понять, что коктейль из успокоительных и снотворных сейчас воздействует как на его сознание, так и на тело. Он видит, что я все же нашёл его нычку, и ему не стыдно ни капли – он начинает смеяться, заливается прямо, хрипло, с сипением втягивает воздух иссохшей глоткой. На зубах пятна от крови из носа и он силится, пытается сжать мой платок в руке, но его мышцы не напрягаются под гнетом аптеки. Его полукулак подтягивается к вздымающейся от приступа животного гогота груди, пока он мурчащим голосом бормочет, и я бы не различил, если бы не знал его так хорошо. – Ты снова проебал, Марти. Два-один. Я так и не понял, в какой момент его борьба против выдвинутых обвинений в убийстве, судей и прокуроров обернулась борьбой против меня, когда я был единственным на его защите, ровно как и не понял, за что он засчитал мне один балл. Аарон – игрок, и он никогда не приносил домой, будь его "домом" церковная подсобка, крошечные апартаменты или психбольничная палата, проигрышей. Он чемпион, и я зря думал, что хоть когда-то смогу его обойти. Так что не знаю, Аарон, в чем заключалась твоя игра и как в ней победить – я делал все вслепую, но сегодня ты забрал победу окончательно. Я ухожу, и ты больше меня не увидишь. По крайней мере, я на это надеюсь. Как выйдешь ты, может, захочешь меня найти, если не найдёшь никого другого, кто будет терпеть эту хуйню, но я не дамся. Надеюсь, твой приход не настолько силен, и ты запомнишь момент, когда в последний раз видел Мартина Вейла. В живую, по крайней мере. Я ушёл.