le père, le fils et l'esprit saint

Всё начинается «в начале», и в начале есть ничто. И сейчас ничто находится в одной из многих комнат для таких, как он. Здесь тускло, холодно, и слишком, слишком просторно для него одного. Каждый его кашель отдаётся эхом, при каждом неровном шаге слышится смех. Каждую ночь ничто просыпается с больным от криков горлом. Он кричит, просыпаясь ото снов, которые отражают реальность, ведь их участники ждут его именно там. Но в этих стенах на него смотрит лишь пустота, напоминая, что здесь нет ни матери, ни отца. Ничто ещё мыслит, как всякий одинокий, больной, отчаявшийся ребёнок. Сейчас нет даже ещё. Что-то в глубине его сознания поднимает уродливую голову. Его голос кислый, как сама горечь. Матери и отца всё ещё нет. Он знает, что они где-то рядом. Они просто изо всех сил стараются помочь, и для этого им надо работать, работать и работать, и не останавливаться ни на минуту, ведь счета сами себя не оплатят. Если ничего не делать, ничего и не улучшится. (Оно уже и не улучшится). Ради него они платят справедливую цену. Такова их любовь и плата за неё, какой бы тяжёлой она не была. Они любят ничто, даже когда их нет с ним. Когда медсёстры говорят, что у мамы с папой не получается прийти сегодня, они всё равно любят его. Они оба любят его, когда у кого-то из них получается, и тогда на маминой коже ничто видит пятна фиолетового, синего и жёлтого. Они оба любят ничто, когда приходит папа, и он молчит, а потом кричит, и становится большим, страшным и ужасным. Ему повезло. В больнице много таких ничто. У многих нет родителей, на чьей коже есть чёрный, синий, фиолетовый и жёлтый. У них нет родителей, которые навещали бы их, которые любили бы их, которые не сдались, когда их миры рушились, собираясь превратиться в ничто. Но это ничто невероятно удачливо. Его зовут Хьюго.

***

Когда дитя впервые видит небо, в его грудной клетке вместе с лёгкими, сердцем, венами и артериями зарождается чудо, которое невозможно уловить и повторить. Невозможно его и запомнить, ведь когда дитя вырастает, чудо становится обыденностью, на которую не обращают внимания. Небо голубое. Его цвет насыщенно-яркий, и чем пристальнее в него всматриваешься, тем комфортнее себя ощущаешь, словно во сне под холодным одеялом после долгого изнуряющего дня. Небо шепчет о необъятности мира и будущих приключениях, а ещё о секретах, которые дороги сердцу больше всего… Вейдер Элоха смотрит на дитя с необыкновенной радостью и благоговением и делает первый вдох, принимая в душу облегчение. Словно она долго, долго ждала, когда с её души упадёт огромный камень, а на рану на сердце наконец нанесут лекарство. Но она не знает, отчего ей было больно, ведь сейчас у неё нет других забот. Сейчас её мир — лишь маленькая брошенная больничная палата и маленький мальчик, прижимающий к груди кусок мяса с такой силой, будто у него ничего больше нет. «Но теперь это не так», — думает она, опускаясь на колени со своего огромного-преогромного роста, чтобы встретиться взглядом со своим отцом. Они полны страха. И она чувствует этот страх, такой резкий, что кажется, будто всё внутри сжимается, скручивается и горит, и ей хочется, чтобы это прекратилось. Он боится того, что за пределами этой комнаты, он боится того, что будет дальше, он боится — но не её. Нет, не её. Вейдер чувствует его страх, но вместе с ним и спокойствие, когда он смотрит на неё. Она чувствует нежность (облегчение), любовь (отчаяние), обожание, которое может чувствовать только ребёнок к своей матери (смирение, с которым приходится соглашаться на вариант похуже, но после которого приходят пустота и разочарование от осознания, что получить истинно нужное не получится. Так сын желает вернуть мать). Мать. Вот, кто она есть. Она должна быть его матерью. Она его мать. Таково предназначение Вейдер Элохи, и она улыбается, когда понимает это. Мысли перетекают из его удивительного богатого на воображение разума в её собственный. Теперь она его мать, а матери защищают, берегут и следят за тем, чтобы их детям никогда не было страшно. Ничто (Хьюго, Хьюго) страшно, что у него не будет мамы, страшно, жить в этом мире, и ему страшно остаться одному. — Тебе никогда не придётся, — говорит она, протягивая к нему руки. Она похожа на скелет. Хьюго забирается в них и позволяет ей поднять себя. Она шепчет тёплые слова, нежно целуя лоб. Холодная слоновая кость и тёплая больная плоть. У неё есть священная миссия.

***

На каждое начало есть свой конец, но перед ним — в пространстве между началом и концом — есть середина. После первого вздоха вселенной наступает пауза, даже очень, очень маленькая, прежде чем она вновь обращается в точку, в всё сущее в ней — во тьму, холод и пустоту. У каждой истории есть начало и у каждой истории есть конец. Есть у неё и середина — жизнь после рождения сущего, и которой его конец увидеть не суждено. И в этой жизни есть человек. Он не ничто, но он знает, что он не нечто. Он — просто он. Он делает, что хочет, а как надоедает, спит или наблюдает за течением вод. Здесь делать особо нечего. Он просто живёт своей жизнью и соблюдает порядок, который все должны соблюдать, но это совсем несложно. Порой ему скучно, но, возможно, так даже лучше. Когда человек только пришёл в этот мир, он был совсем другим, но теперь он гораздо спокойнее. Он уже не пытается положить себе конец, но в воздухе витает ощущение, что то, что должно было произойти, не наступает. Земле неспокойно. Реки волнуются. Сам воздух застыл в ожидании. Что-то грядёт, но никто не знает, что, где и когда и грядёт ли вообще. От этого тянет рвать. От этого тянет безумно смеяться. Но человек не делает ни того, ни другого. А потом, когда он узнал, что где-то далеко-далеко от этой химозной пустоши, которую он зовёт домом появился тиран, который не похож на свой народ, не любит его, и жаждет перемен, пусть они, быть может, и невозможны, ему кажется, что этому бесконечному "между" настал конец. Но он точно знает, что земля дрожит от пробуждённой ярости того, что спало слишком долго. С безумным ликованием и сокрушительным страхом он решает, что наступил тот самый конец... ...но он не наступает. Вместо этого начинается что-то другое. Кое-кто другой. Кто-то особенный. Она. Она протягивает руку с сияющей улыбкой. Она говорит, что готова. Захари берёт её за руку. У него есть священная миссия.

***

Она недовольна, когда к ней приходит весть о новом Короле извне. Её сыну страшно. Ему это не нравится, и она чувствует, как его страх ударяется о стенки её собственной черепной коробки в жажде выхода, и это ей не нравится. Она сделала всё, чтобы сберечь счастье сына. Она сохранила, защитила, создала. И она не позволит этому исчезнуть лишь из-за какого-то тирана, призывающего к переменам. Но что ей остаётся? Её народ скромен и мягок. Они не шумят, не дерутся, они вежливы и робки настолько, что запинаются в собственных словах. Они уязвимы, легковерны и хрупки. Они не могут навредить сыну. За исключением, быть может, лишь нескольких, но это не её народ. Они другие. Они похожи на неё, но в то же время другие. Они не чувствуют Отца так, как она, не обожают его так, как она, не созидают и не защищают так, как она. Они созидают и защищают для себя и её народа. На самом деле это не так, но оно работает, и потому она позволяет им делать своё дело. Они нужны своим Зонам. Они для них то же, что она для своего сына, создателя, отца. Неважно. Она мать Хьюго, и она сделает все, что в ее силах, чтобы выполнить свою миссию. Пусть придет тиран, пусть он вторгнется с болезнью далеких земель. Она будет готова.

***

Но она не чувствует того, что ходит по её землям. А по землям ходят человек и что-то ещё. Они находят то, что искали, и, завершив приготовления, направляются к тирану.

***

До неё Захари ещё никогда себя так не чувствовал. Он никогда не делал ничего подобного, и многое у него не получается, но он знает, что его труды окупятся сполна, и потому продолжает пытаться. Они уже так далеко от дома, и здесь всё совсем, совсем иначе. Здесь не скучно, здесь захватывающе, и даже если здесь опасно, Захари это нравится. Но если оставаться в одном месте слишком долго, неважно, насколько его сделали безопасным или, по крайней мере, кажется, что сделали, восприятие искажает его и превращает в нечто совершенно иное. Если оставаться в таком месте даже после того, как оно дало всё, что могло дать без возможности выбраться, становится скучно. Если больше некуда пойти, то оно станет ненавистной, отвратительной тюрьмой, которую захочется сжечь дотла. И с этим чувством разочарования Захари продолжает своё дело. Он уничтожает оковы, и плавит из них новые. Он уничтожает режимы, и прокладывает путь к лучшим. Он машет мечом, и провозглашает, что убивает и ведёт за собой во имя свободы. Вместе с ним что-то радуется, как ребёнок. Одержимый. Довольный. Гордый. — Это весело, не так ли? — спрашивает она. Её зовут Шугар. — Да, — отвечает он в безмолвном благоговении, какое всегда накатывало на него при мысли о цели, которая перед ними поставлена. Что она была избрана, чтобы помочь ему, а он — чтобы помочь ей. Тогда он понимал, что бесконечное ожидание в том доме стоили цели, которой нужно достичь, и миссии, которую нужно завершить. Королевства возвышаются и рушатся. Цивилизации строятся и уничтожаются. Такова жизнь. Таков цикл. И потому Захари ступает во дворец Жабьего короля, и говорит: — Здравствуй, злой монарх! Ступай прочь во имя мира своего народа, иначе погибнешь от моего клинка. Король отвечает: — Я — король, а вы — мои подданные. Не должно тебе противиться моей воле. Во всяком случае, так это звучит. На самом деле Захари говорит: «Убирайся с трона». А король отвечает: «Это бессмысленно, так что нет». Захари замахивается мечом и убивает Жабьего короля, потому что он должен был так поступить. В этом — его миссия, и поэтому он её выполняет. Шугар хохочет и смеётся, как может смеяться только тот, кто начинает сходить с ума и кто слишком, слишком доволен достигнутым. Шугар смотрит на то, что он разрушил, на кровь в тронном зале, на пустой трон, и решает, что на этом их долг исполнен. И она думает: «В какую игру мне сыграть дальше?». И вдруг всё взлетает и падает. И тогда Захари прозревает. И ломается.

***

В начале было ничто. В середине есть хоть что-то. Но в конце остается сожаление.

***

Сожаление ступает во тьму истинной пустоты, и созерцает. Кукловод готов.

***

С первым вдохом он не чувствует облегчения. Он не знает, что это такое, ведь чтобы его познать, сначала нужно познать и страдание, а он о нём не знает тоже. Он знает лишь то, что у него есть миссия, по которому будет вести Его путеводный свет. Мир нечист, и это продолжалось слишком долго. Конец откладывался слишком долго, но, как и начало, должен был наступить. Теперь он близок, и приятно знать, что Кукловод чувствует то же самое. Он тоже хочет исполнить миссию. Он горит этим желанием. Даже предвкушает. Радостно осознавать цель, радостно понимать, что можно быть шестерёнкой в механизме великого замысла, и одновременно — единственным, кто может его осуществить. Но у него не было безмолвного благоговения от осознания, что его создали и избрали для Кукловода, а Кукловода — для него. У него есть только вера, которая проникает в самое искусственное нутро, и он чувствует, как-то же самое струится под кожей его Кукловода. Патологическая синхронность во всей своей красе. Для мира они оба — конец. Для него они оба — спасение. (Для мира Он — сожаление. Для него он — абсолют). Они ступают из пустоты — спасение и сожаление. Они готовы. У них есть священная миссия.

***

Конец света наступает не со взрывами, и не с бурлением рек. В конце света не рушатся ни здания, ни горы. Нет, если Захари чему и научился (или, быть может, чему его научили) с тех пор, как надел маску и вернулся домой, так это тому, что конец начинается с сердец тех, кто решается на то, на что не следовало бы. Есть многое, на что не следует решаться, но люди воображают, что им ведомо, что правильно, а что нет. Они не думают, что всё может быть больше, чем кажется, что за радугой может что-то быть… и они решаются. И поэтому Захари не удивляется, когда чувствует знакомый ветер перемен, которых быть не должно, и яростную дрожь, которую он с собой несёт. Разница только в том, что дрожь эта вызвана не яростью, а смирением. Это дрожь от страха перед неизвестным, перед тем, что наступает после последнего вздоха. Это дрожь от усталости, которая подкашивает ноги и не даёт шевельнуться вновь. Это дрожь того, кто знает, что осталось немного, и кто смиряется с этим. Это дрожь умирающего мира. Захари закрывает глаза. Впервые с тех пор, как он отправился в путь, познал себя, мир, и то, с чего всё началось, он чувствует что-то похожее на умиротворение. Он жив, и в то же время нет, и потому конец (не) настанет и для него. Ему не страшно. Тому, кто столько раз поворачивал колесо фортуны, покрывался кипящей кислой кровью с ног до головы и узнавал то, о чём не должен был, одновременно жалея и надеясь, что это к лучшему, бояться нечего. Так дрожит умирающий мир и, пожалуй, Захари был бы не против на это посмотреть. Он хватает сумки. В воздухе снова что-то меняется. У него появилась новая миссия. Захари улыбается. Она не так священна, но её всё ещё нужно исполнить.

***

Королева чувствует, как изменения витают в воздухе, и эти чувства так же болезненны, как удар в живот. Нет, физически она не сгибается пополам. Но она смотрит на сына в комнате, который прижимает к груди кусок мяса, и чувствует, что всё, что она для него сделала, всё, что ему дала, всё, от чего защищала, всё что создавала… вот-вот будет уничтожено. Королева ощущает ярость. Такая ярость возникает, когда усилия не ценят по достоинству, не принимают в расчёт, и пренебрегают ими, сколько бы преданности и времени в них не вложили. В этой ярости хочется крикнуть: «За что?!». Но она молчит. Она чувствует страх Хьюго. Он не переставал бояться даже под её защитой. Он чувствовал себя лишённым, даже когда она давала ему всё, что могла. Он чувствовал себя одиноким, даже если она была создана для него. Даже когда у него была она. Хьюго страшно, и он устал. Возможно, таков был его выбор, а, возможно, и нет. Возможно, это ничто услышало своего собрата, и высвободило своё сожаление. Оно будет бродить по миру и очищать его кусочек за кусочком. Так лейкоциты пожирают гной и мерзость болезни. Хьюго устал, но Королева всё равно его любит. Даже если ему страшно. Она — его мать, и мать всегда будет любить своё дитя. Даже тогда она почитает своего создателя, и потому исполняет свою миссию, для которой была создана. Она — его мать. И будет его матерью до самого конца.

***

Их союз — воплощение разрушения, что очищает землю от скверны. Это не вдохновляет, это не захватывает. Это просто правильно. Это должно было произойти, именно к этому направлялся мир, и именно это сейчас и происходит. Баттеру лишь предоставили право это осуществить, а Кукловод обязался ему помочь. С каким бы трепетом Баттер не относился к тому, сколь одинаковы их действия и желания, они были возможны лишь потому, что были правильными. Мир болен, и эта болезнь убивает его. Баттер это видит, и Кукловод видит это тоже. Баттер видит, как из шахт идёт дым, и Кукловод думает, что его запах похож на запах сгоревшей сковороды, с которой уже соскребли покрытие для костра, но всё равно продолжают использовать. Баттер видит, как плавится и лопается пластик, Кукловод думает, что этот мир в своей лжи решил, что палящее солнце воздаёт ему за грехи. Баттер видит разделанных коров и обнажённый в мясе металл, Кукловод думает, что они подобны раку, который, пытаясь выполнить свою функцию, распространяется даже там, где не должен был. Печень, растущая в лёгких. Грибок, растущий в черепе. Металл, растущий в коровах. Баттер видит, как текут и хлюпают мясные реки, и Кукловод думает, что в этих реках лежат останки тех, кого они убили. Так течёт кровь тех, чью войну развязали их предки, ныне прячущиеся за столами и масками. Мир болен, и эта болезнь убивает его. Мир уже мёртв. Он был мёртв очень, очень долго, и его пора похоронить. — У тебя есть лопата? — вдруг спрашивает кукловод. Он поднимает свою битву, как копьё. Кукловод смеётся, смеётся и смеётся… и это — единственный живой звук, который Баттер слышал в этом месте.

***

В начале было ничто. В середине есть хоть что-то. Но в конце остается сожаление. Все истории развиваются по одному шаблону. Сначала есть лишь пустота, а потом пустота заполняется. Тот, кто заполняет пустоту, понимает, что заполняемое ей не принадлежит, и никогда не должно, но уже слишком поздно. Возможно, единственный способ это исправить — полностью избавиться от него. Поэтому поднимаются моря, сжигаются библиотеки, жабьих королей убивают, а призраков очищают. Поэтому же сирот при живых родителях оставляют в больничных палатах, где они смогли бы пережить конец света, а потом, когда всё закончится, умереть. Родители знают правду. Правда в том, что для дитя не было никакой надежды. Поэтому, даже если его кормят и моют, ему не дают больше ничего. О нём просто забывают, и надеются, что он умрёт. Поэтому детей, кашляющих дымом и копотью, с налитыми кровью глазами, с болезненно жёлтой кожей, помещают в больничные палаты. А снаружи прилив омывает скалы, с каждом вздохом больного ребёнка вода подступает всё ближе и ближе к вершинам. Материк превращается в остров, и остров тонет. Клубы дыма сгущаются, становятся всё чернее. Взрывается ещё одна бомба. Мир продолжает умирать. У этих детей нет будущего, и взрослые лгут им. Они говорят, что всё будет хорошо, но это не так. Но одно из этих несчастных маленьких существ выживает, словно монстр, выбравшийся из инкубатора во враждебную среду. Они надеялись, что он умрёт, но он продолжил жить. Один из этих безнадёжных, отвратительных маленьких монстров, выплёвывающий с кашлем чёрную заражённую кровь, выходит в не зелёный, но серый измученный мир. Он — ничто во всех смыслах этого смысла. Он ничто для своих родителей, потому что всё равно умрёт. Он ничто для мира, потому что он лишь бесполезный ребёнок. Он ничто для своих друзей, ведь у него них нет. Он ничто, ведь не нужен никому. А потом ничто создаёт Творение. И этим Творением оказывается Она. И от Творения появляется жизнь или её жалкое подобие. Мир тих, и мир болен, но теперь у него появились и начало, и конец. Между ними есть пауза, и песня, и танец, и взлет, и падение, и разбитое сердце, и любовь. Такова середина. Промежуток меж началом и концом. В этом и существует мир, и он просто есть. Такова обыденность. И в эту обыденность приходит девушка, и у неё есть цель. Она видит, что происходит, и знает, что это надо изменить. Пока есть тиран, есть и восстание. Так предотвращается застой. Так продолжается жизнь. И девушка идёт в мир с этой миссией, и находит того, к кому приставлена, кто не является ни ничем, ни чем-то. На самом деле всё не так сложно. Им нужно лишь оказаться там. Им нужно лишь жить, и они живут. Они рушат, созидают, свергают короля. А потом тот, кому она должна помочь, узнаёт правду о том, что реальность есть лишь до тех пор, пока есть тот, кто воспринимает её. Для неё это игра. Для него это жизнь. На самом деле, всё может быть и так, и иначе. Поэтому она живёт, а он играет, а потом она играет, а он живёт. Сахар — кукловод Захари, а Захари вытирает кровь жабьего короля с обожжённой кожи изуродованного лица и шеи, надевает маску, и идёт домой с нарисованной улыбкой как на лице, так и на керамике. Жизнь продолжается, и вместе с ней тихо, без предупреждения, как вор в ночи, приходит сожаление. А вместе с ним приходит и тот, у кого есть священная миссия. По миру бродит сожаление, которое не принадлежит этому миру и никогда не будет. Но оно узнаёт мир, влюбляется в него, баюкает и надеется, что всё будет хорошо. Но оно же разрушает мир, пока он танцует на кончиках их пальцев, но в то же время, их руки переплетены. Он знает каждый свой шаг так же хорошо, как и его кукловод. Они ведут друг друга, шагают друг за другом след в след. Под их ногами бурлят реки крови, практически те же, что текут в этом забытом богом мире. В воздухе звенят металлические, не совсем человеческие крики, и они танцуют им в такт, словно под музыку, проникающую в самую душу, как по приказу, которому невозможно не подчиниться. Он говорит с человеком в маске, и если Баттер чувствует, что с торговцем что-то не так, то молчит. Он говорит с Королевой, и если Баттер чувствует, что Королева отличается, то продолжает молчать. У каждого есть роль, которую нужно исполнить. После начала есть середина, а после середины есть конец. Есть Баттер, есть Кукловод, и есть конец всего. И потому, кроме сожалений, не останется ничего.