Позови меня с собой

      Томас Эндрюс искренне пытался смириться с участью, что пришлась по его душу. Но он человек науки, а то, что ему доказывают немцы — уму непостижимо, такого просто не бывает в природе! Однако же он жив, дышит, со зрением и слухом у него всё в порядке, и собственными глазами он ежедневно видит злосчастную дату на календаре.       Быть может, немцы изобрели новое оружие против Великобритании? Параллельные вселенные? Нет–нет, тогда бы им пришлось переместить туда весь мир, а это просто невозможно и не стоит никаких сил. Он внимательно слушал радио, просил передавать ему свежую корреспонденцию и, видит Бог, глаза ему не врали.       На дворе действительно шёл 1940 год.       Пытаясь то ли смириться, то ли окончательно признать эту нелепость, отчаянно смакуя в собственном сознании, Эндрюс прогуливался по длинным коридорам. Это, как он ныне понял, что–то вроде штаба или... нет, и всё же он не разбирался, не хотел, это было дикостью!       По документам — мёртв, на деле — живее всех живых. И кого благодарить? Или кому плюнуть в лицо от такого розыгрыша? Он не хотел, он не просил себе такого конца! Томас даже в самом страшном сне не мог представить подобного... совершенно ненаучного и... глупого.       И всё же его преследовало стойкое ощущение, что в дураках как раз таки и был он сам. Все вокруг слыли серьёзными людьми, высокие военные и государственные чины и, в конце концов, в мире шла война — о чём он неоднократно слышал с каждого угла. Быть не может, что жизнь к нему стала столь неблагосклонна, но... идти ему более некуда, вернуться на Родину он так же не мог, а если бы и предоставилась возможность — его бы сию же секунду сочли за психически больного человека. А он нормальный... нормальный же?       В мучительных раздумьях он и не заметил, как оказался уже в знакомой ему части этого здания. Первая странность, которую он отметил — приоткрытая дверь в кабинет группенфюрера Фридриха фон Мольтке. Вторая же...       — А, добрый день, герр Эндрюс! — за его спиной раздался женский голос, и тот чуть было не подпрыгнул от неожиданности, но вовремя удержал себя в руках. Развернувшись на пятках, он учтиво поклонился, а уже потом окинул взором рядом стоящую девушку: классический женский костюм, что никоем образом не вписывался в форму здешних мужчин, туго собранные на затылке каштановые волосы, карие глаза... и лишь одно оставалось неизменным — красная повязка на предплечье. Он впервые видел здесь девушку — не служанку, не секретаршу. Она явно занимала какой–то пост. Незнакомка одарила его сдержанной улыбкой, и он не мог не ответить ей тем же, хотя получилось поистине вымученно. Но она ничего ему не сделала, чтобы он мог позабыть о манерах или нагрубить.       — Здравствуйте, фройляйн...       — Ребер. Мы не знакомы, — она кивнула, чуть поведя плечами. К груди девушка прижимала увесистую папку с документами. — Но я наслышана о вас.       — Вот как?       — Вы чудной, — бросила она, чуть усмехаясь и, оставив за собою лишь шлейф духов, упархнула в кабинет группенфюрера. Дверь так и осталась не закрытой. Что за манера? Или... нарочно?       Эндрюс продолжительно моргнул, поднося ладони к лицу — растирая кожу, шумно дыша. Будто пытался проснуться, стереть это наваждение. Но нет, он не спал — аромат фройляйн Ребер застыл где–то в носоглотке, ему вовсе не чудилось. Каких–либо дел у него здесь быть не могло, и он не нашёл ничего лучше, чем разузнать информацию старым–добрым путём — всего лишь подслушать разговор фон Мольтке с этой дамой. Какая–никакая, но информация. А ему сейчас пригодилась бы абсолютно любая, потому что все упорно предпочитали молчать.       Прислонившись спиной к стене, он замер. Вот же... как ребёнок. Стоит и подслушивает, даже не боясь, что его обнаружат, ведь любопытство вдруг затмило любые другие чувства. Эндрюс слегка повернул голову, так, чтобы в щёлку было видно хоть что–то, но он продолжал оставаться незамеченным. Перед взором его открылась совсем нелицеприятная картина: фройляйн Ребер утирала... она что, плакала? Ведь он даже не успел и половины разговора застать! Навострив уши, Томас затаил дыхание.       — Она была здесь! — Ребер сказала это так тихо, будто стеснялась собственных эмоций. Фон Мольтке поднялся из–за стола, обойдя его. Поравнявшись с фройляйн Ребер, он был на полторы головы точно выше неё, он вдруг резко одёрнул ладонь от её лица — с каким–то, как показалось Эндрюсу — остервенением. Девушка не шевельнулась.       — Была, и это ровным счётом ничего не значит, Марта.       — Не верю...       Группенфюрер — всегда обходительный, холодный и собранный — вдруг крепко прижал Марту к своей груди. Она налетела на него, чуть оступившись, но он удержал. И... это было сделано с такой «нежностью», на которую вообще мог быть способен человек, служащий на государственном посту, прошедший войну и ещё множество ужасающих событий.       — Марта, — Фридрих склонился над нею, обдавая лёгкими поцелуями раскрасневшиеся женские щёки. — Ну, что за глупости ты снова выдумала? Кто слухи распускает?       — Все говорят, — девушка крепко прижималась к груди любимого человека. Столь странная и одновременно завораживающая картина — Эндрюс не мог оторваться, когда видел чужое счастье. Да, он тревожил их своим присутствием, возможно, неприлично нарушал чужие границы, но... собственной семьи ему никогда более не видать, а здесь он, быть может, стал свидетелем зарождения новой.       — Только мне верь, поняла?       Группенфюрер провёл Марту к креслу, осторожно усаживая. Метнулся за стаканом воды. Томас слышал, как он нашёптывал любимой извинения, слова симпатии, и открыто смог проявить заботу, видно, переступив через себя перед хрупкой натурой фройляйн.       Эндрюс оттолкнулся от стены и, вздохнув, решил, что дальнейшие действия — не для его глаз. Он и так увидел лишнего. Но в сердце его впервые загорелось подобие радости.       Ведь кто–то в эту секунду, возможно, шагал на пути к своим чувствам и не боялся последствий.