Булавки для шевронов

      Чем дальше от кузни, тем морознее на душе. Пламя гнева угасло, уступило место вине и пониманию вещей. Блэйд получил своё — получила и Цзинлю. Посмотрела, кажется, на то, как гул Мары оказалось способно заглушить обыкновенное ремесло: взмаха ли мечом или молотом, не всё ли равно? Пусть на краткий миг, но всё же. Это ещё не конец — не такой, каким она привыкла представлять его. Не тот, что грезился Блэйду. Теперь осталось ждать иного — непредвиденного, без ярлыка бедствия на себе. Обыкновенного будущего — у них двоих оно было. Обещалось быть.       Пора домой — тому, чье будущее дальше, но вроде как счастливее — особенно. Цзинлю больше не смеет задерживать его.       Раж схлынул, разговоры о смерти затихли. Яньцин, наговорившись, как всякий ребёнок понуро молчал, сознавая, что не может придумать, каким будет наказание — а оно обязательно будет.       Дорога в тысячу шагов по улице легка, внутри Комиссии же каждый шаг налит свинцом. Цзинлю знает, что ему попадёт, а раз толкнула на это сама… Её шаги чаще и быстрее, чтоб оказаться в кабинете первой. Что это? Совесть? Неужели ей жалко кого-то, кто ради неё совершил преступление? Напоминает кое-кого и кое-что. Она? Их… Не важно, преступление есть преступление. Пусть мелкое, но всё же — потакать решил её вспышке гнева. Бедный ребёнок. Откуда ему знать, что такое манипуляции детьми. Сдался хоть кому-то из них блэйдов меч? Да нет же. Оно того не стоило?..       Зубы жмутся, отдавая болью в челюсть. Стоило. Всё что угодно стоило тех искр. Душа в Маре не гаснет. Душа в Маре объята особенным пламенем. Остаётся надеяться, что Цзин Юань поймёт.       Он ведь тоже сияет, как факел, и искр от него не меньше. Пламя бескорыстия. Малое, как чайная свеча, покорное. Миролюбивое. Трескучее, лениво лижущее небесный край. Вихрастое, гордое. Золотое.       Воспоминания прошибают, подкашивают ноги, но вместо того, чтоб падать, чтоб щупать озябшей рукой стены в попытке удержаться, она торопится туда, к нему. Ухватить взглядом искры ещё не угасшего воображения. Они ярки, остры — то, что нужно, чтоб прорвать чернильно-синий слой Мары, то густой как нефть, то плотной, как кевларовая ткань.       Он… Отлит из солнца, как ей кажется — совсем как тогда. Глупость, способная надорвать, опошлить собой — ненужная, лишняя влюблённость. Ей не нужны были глаза, после учений смотрящие с лёгкой наглостью, с азартом, с тайной долей восхищения не только как мастером, но и как личностью. Ей не хотелось считать эти смешливые морщинки в уголках глаз. Ей не хотелось услышать какой-нибудь заскорузлый от времени, тривиальный, старомодный комплимент грациозности — и он не говорил. Он, наверное, смирился, что быть костром в морозной ночи — топить лишь воздух вокруг себя, пока не кончатся дрова.       И если она тогда знала или хотя бы догадывалась — она простила вес этих лишних, неокрепших, детских чувств.       Виски скрутило пульсацией — Цзинлю ощутила, что нагревается, что центры ладоней противно влажнеют. Не Мара, нет. Похоже на похмелье. Тело лёгкое, как будто ничего не весит. Скорость при этом высока — стены мажутся в цветное пятно. Дверь распахивается.       Слепит золотом, как если б Повелитель Грома спустился с небес. Искры, беспокойство, горячие руки — голова не разбирает, чего хотелось больше и сильнее. — Держу, — подхватывает поперёк тела.       Дверь кабинета тут же захлопывается, оставляя подошедшего Яньцина тревожно ждать. Что с ней? Не важно. Не его ума дело, в конце концов. Взрослым слишком часто нужны разговоры с глазу на глаз.       Штормит, сильно, до дрожи. Цзин Юань старается быть аккуратным, но Цзинлю буквально валится на него, неловко, но жадно цепляясь руками в плечи. Губы беззвучны, в них бьёт накалом воспоминаний рваное, почти загнанное дыхание: «Я чувствую..?»       Слова только изранят её. Прикосновения кощунственны, излишни что для той Цзинлю, что для этой. Остаётся лишь стоять по стойке смирно, опустив руки, даже если ими хочется взяться там, где никогда не брал и не возьмёт. — Позову врача, — то ли утверждает, то ли спрашивает. — Её? — хрипло дрожит голос. — Она не то, чем кажется. — Я… я схожу к ней позже.       Только и всего — больше ни слова из горла. Байлу в самом деле совсем другая — не она. Маленькая, но так даже легче принять, какие они разные. Зато он… он такой же, как был.       Наставническое сердце ритма как будто не имело прежде, но стоило услышать вблизи первый стук, грудь к груди, как на ледяную глыбу захотелось сыпать искрой. Она там, внизу, под ледяной бронёй — живая, чувствующая, настоящая. Пусть в следах Мары, пусть по пояс в слякотном розовом снегу — женщина, имеющая право на слëзы. Цзинлю не плакала — она держалась, понимая, что если заплачет, рядом с ним слезы действительно прольются, а не замёрзнут колючей крошкой на ресницах.       Ей не хотелось плакать по той же причине, что не хотелось принимать его влюблённость — давно, когда они оба были далеки сердцами, но едины призванием. Сейчас призвание разделило их, но соединило сердца. — Юань… — слетел с неё почти рыдающий выдох.       Всё ещё не надо слов.       Как тряпичная или бумажная, как невесомая — она подалась, стоило запястью шевельнуться. Руки обняли, позволив лишь одно движение по спине, и скользкие, гладкие волосы прижались к телу, обернули внахлёст локоть — те самые волосы, которых прежде хотелось коснуться, как мужчина касается женщины. — Не ругай его, — хлынула бессвязность, — это всё я. Я… Я заставила, потому что… потому что… нет! Не знаю. Не смотри!       Таким было её бьющееся сердце — по тем забытым годам, когда позволить себе любовь могли все, кроме неё. Когда любви захотелось самой, её уже не было вокруг — ушла, растворилась, отвердела где-то пластом магмы, теперь холодная, как камень, и место уступила совести и долгу.       Её отказ от любви никто не помнил — кроме него.       На каждую морщинку в уголках по суровому взгляду. На каждый взгляд по пламенной искре — не нахальством, так рвением. Отчего же не покоритесь, госпожа учитель? Вы же тоже человек, и ничто человеческое вам не чуждо, так ведь?       Только искры сыпали, а не жгли, не разрастаясь костром.       С оглядкой на прошлое Цзинлю бежала на этот факел. Подставив ладони, опалив руки, оплавив на ледяной душе кромку, она, наверное, в самом деле осознала, что к разбитым надеждам Цзин Юань был обречён привыкнуть первым — и укорила себя за каждую долю презрения, что ему досталась. Как расплавленное солнце, он горел памятью прошлого сильнее всего, сильнее каждой детали и каждого отдельно взятого человека, будь то простой гражданин Сяньчжоу или Облачный рыцарь. Он был готов делиться пламенем — но никогда не получал за это признания.       Её признание вышло молчаливым. Так и остались стоять, чуть сгорбившись, но соприкоснувшись лбами, и тиснуть к себе ближе, но проще, крепче, но деликатнее. — Обещай, что он не оступится. — Направь, — улыбается он ей в чёлку, — требовательно и осторожно, как умеешь, и погляди сама. — С тобой я была слишком резка.       Ей снова хочется заплакать, но тепло дыхания не даёт. Ощущать его таким близким, бьющим волной в висок, для неё ново и практически несбыточно. Не мечта — скорее, невозможность подобных раскладов. — Неправда. Не могу обещать, что он не наворотит дел, — посмеивается Цзин Юань, — но наша с тобой доля лишь придать направление. Упрямство толкать себя по пути живёт с ним и так. — Как ты узнал? — невпопад задаёт она вопрос. — Камеры. Стражу, может, и можно одурачить, но цифровой глаз никогда не подводит. — Так просто, — глухо удивляется Цзинлю собственной глупости.       Нить разговора уходит. Губы, спрашивая разрешения, плавно дотрагиваются до второй и третьей костяшек. Цзинлю снова кажется, что ладонь сама лезет в костёр.