Я был в темноте. Не существовало ничего, кроме теней, и я был тенью. Кассандра Клэр.
Сейран.
Закидывает в рот чипсинку, разжёвывая ту с громким хрустом.Сей-ран.
Вытягивает вперёд ноги, наконец, скидывая дурацкие длинные каблуки. Красивые, с серебристой окантовкой по подошве. Жаль, что на один раз.Сейран-Сейран-Сейран.
Суна срывается на смех с надрывом, захлёбывается воздухом.В её жизни – в её личной жизни – слишком много Сейран.
Слизывает с губ привкус соли, что на кончике языка раскрывается прянистой кислинкой.За все двадцать два года её жизни – в ней непозволительно много Сейран.
Из витого графина отмеривает полбокала прозрачной жидкости да обрушивает в себя одним махом, так и не разбавляя жгучего ощущения соли на нёбе. Прозвучало, конечно, захватывающе и, возможно, немного вульгарно. Да только всё это – блажь, а в графине простая вода. — Пфф-фп-па-па-па... Выдыхает порционно воздух, уже без презрения глотая свою беззатейливую никчёмность. Ей бы и вправду не помешало что-то алкогольное, что-то крепкое. Хотя бы просто, чтобы перебить этот кислый вкус соли, что скрипит на зубах крохами её собственного отчаяния. Цокает языком, как если бы активная антенна её мудрого мозга всё ещё была настроена на нужную радиостанцию. Но он молчит, а потому в голове – такая вымораживающая пустошь, будто под кожей у неё не сосуды, о стенки которых сумасшедше бьётся кровь, а набор проржавевших на молекулярном уровне шестерёнок, что со скрипом раскручиваются под натугой. Ну, или, возможно, пару затяжек самых дешёвых сигарет? Возможно, тогда бы ей не было прямо сейчас так от самой себя тошно?И снова Сейран. Всё это неумолимое время – Сейран. За всю её жизнь – Сейран.
В детстве: за намалёванные на холодных каменных стенах радужной гуашью девчоночьи рисунки. И ведь отец не догадался даже, что те непропорциональные фигуры несуразных человечков вышли из-под кисти трёхлетки. Подростком: за испорченное новое платье, которые это забитое, изо всех сил бунтующее, гормонально-нестабильное дитя, нацепило на урок химии и поставило себе ярчайшее из возможных пятен на тонкий, шёлковый подол. Будучи сформировавшимися женщинами, когда от очередной ссоры к ссоре дражайшей сестрицы и её плешивого муженька, она снова и снова получила пощёчины за то, что не смогла натравить их на путь примирения. Да и, наверное, мало получала, раз итогом всех её усилий, всех стараний и попыток претворить заветное в жизнь, – стала эта одинокая комната. Безвкусное свадебное платье на ней. Да пачка пересоленных чипсов в руках, которые уже тоже закончились. Шанлы ещё пыжится отобрать себе причитающееся, когда, расправляя уголок фольгированного пакетика, запрокидывает его повыше, чтобы сбить остатки сухого перекуса прямо в рот, но только больше закашливается всё той же прогоркло-кислой солью, пока у неё вдруг не срабатывает рвотный рефлекс. Суна давится пищевым комком и ещё не полно пропитавшей его соляной кислотой, когда скудный вечерний паёк собирается выйти наружу совсем непрезентабельной рвотой. Глотает её насилу, чувствуя, что стенки слизистой были изрядно повреждены низкой кислотностью, и теперь, кажется, ощутимо воспалились. Запивает всё это дело новым стаканом воды, и теперь во рту стоит горечь. Ну, наверное, так даже лучше, чем, если бы она обблевала это отвратительное свадебное платье. Тогда была бы уже не жалкой хотя бы. Она была бы убогой. Впрочем, а толку? Разве от перемен мест слагаемых меняется суть вещей? Меняется их изначальное восприятие, текстура и фон? Меняется ли содержимое? Содержимое её всё равно уже давно никому не нужно. Такое очерствевшее, молчаливое, гадкое. Раненное. Избившееся в конвульсиях. Истекшее кровью. Захлебнувшееся вонючей рвотой. Мёртвое. Наверное, потому оно и прогнило так быстро. Оставив трупные гнойники на коже. В груди разрастаясь червоточиной ядовитой. По рёбрам обрастая паразитической плесенью. И вправду – жалкая. Сидит себе на полу, в комнате чужого особняка, самой последней уйдя с собственной феерично-безобразной сорванной свадьбы, оставленная прямо в центре роскошного зала в очередной-который-бесконечный раз буквально всеми. Никому не нужная. Не интересная. Пустое место. Замени её восковой куклой, никто бы и не заметил, что всё их отличие в этом тщедушно-бесполезном умении дышать. Просто гонять кислород из воздуха в лёгкие. Много ума не надо, а столько проблем приносит. Вот бы и ей разучиться. А, впрочем, а толку? Она же давно не ребёнок, чтобы думать о том, как круто бы было, соберись все у её могилы, чтобы высказать свою боль от этой потери. Аллах-Аллах, как будто им было, что терять. Девушка, которую всегда задвигают. Если ей и самой уже нет до себя дела, почему должно быть кому-то? Она же... Она же... Она же никакая! Бесцветная. Мелкая. Блёклая. Абсолютное ничтожество, на которое абсолютно всем было плевать даже на этой красиво-смехотворной свадьбе, где снова-иснова-иснова-иснова фокус всеобщего внимания был на всём подряд, кроме неё самой. Эта свадьба изначально была одной большой трагикомедией. Фарсом. А под конец так вообще превратилась в форменный цирк. И главная роль, как обычно, у Сейран.Ох уж, эта Сейран.
Суна ложится на полу, на ковре, поперёк комнаты, решая, что её внезапно закружившейся голове так будет легче. И бесцельно смотрит пустым взглядом в потолок, прогоняя сквозь фильтр все события сегодняшнего дня. Может, так оно и должно было случиться, в конце концов? Свадьба как раз прервалась наНенависти к самой себе.
Такой чёрной, ядовитой и злобной. От которой распирает грудину до боли, как если бы ссохшиеся рёбра выкорчёвывали из неё прямо с мясом. От которой трясутся руки, как у психов в припадке; от бессилия, от усталости, от жалости, будучи непонятыми всеми вокруг. От которой душит. Душит-душит-душит, скребётся в глотке когтями до крови, до разодранных ран, до жгучего пожара в самом нутре, где всё ярчайшим фейерверком взрывается, орёт оголтело и мечется в безысходности, что её по итогу нещадно рвёт. Рвёт этими скудными просрочившимися чипсами, которые она когда-то спёрла у прислуги с кухни. Рвёт кислотой, из-за которой теперь болит горло. Рвёт едкой желчью, что с противной вонью впитывается в эту красивую бесполезную фату. Цепляясь аккуратными ногтями за тонкий шёлк, тянет тот до хрустящего треска. До изрезанных рытвин. До момента, пока всё это не станет сплошной помойкой. И она – в самом её центре. В ворохе спровоцированной катастрофы. В пучине разрастающегося мрака. Тоже бесхозный мусор. И ничто. Абсолютное ничто. Смеётся – убогая.И спасибо, что никому нет до этого дела.