House of gold

— Какого дьявола, Пит? Ты отлить ушёл или звёзды считать? Джек Гриффит поднялся на палубу старенькой рыболовной шхуны и сплюнул себе под ноги. Его товарищ, Питер Чейни, уже полчаса как должен был сменить его на ночном дежурстве, а Джек терпеть не мог, когда его личное время, которое он с удовольствием потратил бы на виски, тратят попусту. Питер Чейни, услышав ворчание товарища, обернулся, отнимая от лица бинокль и, не замечая вопроса, сказал: — Смотри как горит. Джек поднял глаза и застыл на месте, прошибленный холодным потом. — Чтобы мне провалиться… Совсем недалеко от их скромного судёнышка разверзся ад. Это горел пароход, изрыгая из себя столпы огня и дыма и окрашивая небо в тошнотворный оранжево-пурпурный цвет. Пламя охватило его настолько, что понять, что когда это было пароходом, можно было только по искривлённой трубе, маячившей вдалеке, словно маяк или сигнал о помощи. Вокруг парохода, будто прокладывая к нему пылающую дорогу, горели его останки. И даже морская вода не могла спасти этого бьющегося в агонии гиганта, на борту которого ещё не до конца сползла от жара надпись «Наполеон». — Это что за чертовщина? — прошептал Джек Гриффит, наспех крестясь. — Рванул, видать, — безучастно пожал плечами Питер Чейни, прикладывая бинокль к глазам, — Кормы, вишь, нигде нет. Похоже, какой-то идиот раскочегарил печку. — А люди что? — Джек Гриффит приставил ладонь козырьком, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в этом адском буйстве света. Его товарищу с биноклем это было куда легче сделать, и он ответил, качнув головой: — Не-а. Всех размазало. Вон они, дрейфуют. Джек Гриффит перекрестился вновь. — И тела да будут преданы морю, — прошептал он дрожащими губами. Чейни кивнул в знак солидарности, не сводя взгляд с неспокойного моря. Что-то мешало ему отвести взгляд. Стоило ему только решить, что смотреть больше не на что, как уголок глаза ловил какое-то смутное движение. Он тщетно пытался догнать его и уже было думал сдаться, как вдруг, в очередной вспышке огненного света, не разглядел то, что искал. — Чтоб меня… — ругнулся он, — Там шлюпка! Джек Гриффит прищурился, пытаясь проследить за взглядом товарища, и вскоре тоже увидел смутные очертания дрейфующей на волнах шлюпки. — Чёрт, и правда! Там кто-то есть? — Похоже на то, — кивнул Питер Чейни, — Вёсла спущены. — Думаешь, живец? — спросил Джек Гриффит. Питер Чейни посмотрел на него, убирая бинокль. В нём боролись две разумные мысли: помочь живцу (если это он) или убраться отсюда куда подальше, пусть этот пароход горит синим пламенем по вине какого-то идиота. Но, к счастью для человека в шлюпке — человека уже давно потерявшего сознание, но мёртвой хваткой вцепившегося в борт шлюпки — честь победила трусость. — Спускай шлюпку на воду. Проверим.

***

— Эй! Эй, извините! Да чёрт бы вас, эй, дамочка! Хорошенькая медсестра резко развернулась на каблуках и грозно воззрилась на Александра. Тот едва затормозил, чтобы не столкнуться с ней носом, и облегчённо выдохнул, поправляя тяжёлую сумку на плече и сдвигая на затылок вязанную шапку. — Что вам тут нужно, юноша? — протянула медсестра, скрещивая руки на груди, — Это больница, а не проходной двор. И я вам не «дамочка», не в порту находитесь. Конечно, подумал Александр, матроса она сразу распознала. Он ведь только с корабля, даже времени переодеться не нашёл, так и стоял в промокшей насквозь робе и настолько пыльных сапогах, что даже колени были её покрыты. Знала бы, как он сюда торопился, не морщила бы свой хорошенький нос и не кривила губки. Но что с этих дамочек взять? — Виноват, мисс, виноват, — пробормотал он, совсем не чувствуя себя виноватым, — Просто это уже третья больница, а у меня времени совершенно нет, — Александр нервно огляделся по сторонам, вытягивая шею, даже несмотря, что был на голову выше этой медсестры, — Скажите, человек по имени Эрнест Ларсен случайно не у вас находится? Медсестра удивлённо вскинула брови и вновь оглядела Александра с ног до головы. — А вы, простите, кто? — спросила она. — У вас или нет? — повторил Александр, хмурясь. Только допроса с пристрастием ему не хватало. — Может быть, но я не могу вам это просто так сказать. Вы родственник или друг семьи или… — Да брат я. Брат я его. Александр Ларсен, — раздражённо процедил Александр, широко махнув рукой и чуть было не прихлопнув проходящего мимо врача, — Тебе, может, документы мои ещё показать, чтоб поверила? Медсестра, поражённая такой грубостью, фыркнула, наморщив хорошенький носик, и хотела было сказать, что никакого Эрнеста у них нет, и этот балбес может убираться отсюда на все четыре стороны. Но на ум ей пришёл странный обгоревший юноша, которого двое рыбаков привезли сюда пять дней назад. Он едва ли был в сознании и только вчера, когда медсестра принесла ужин, прохрипел, что его зовут Эрнестом и он Наполеон. Неужели именно его ищет этот грубый поехавший человек? Чтобы ненароком не навлечь на себя гнев помешанного, что просто так отставать не собирался, медсестра почесала пальцем кончик носа и протянула немного неуверенно: — Есть у нас один Эрнест… — Ну так отведи меня, к нему! — возмутился Александр, — Что ты меня своей угадайкой мучаешь?

***

Помещение, похожее на коробку, где стены были покрашены какой-то тошнотворно-зелёной краской, а пасмурная погода за окном делала его ещё более тошнотворным, да восемь ровных коек с лежащими на них разной степени уродства телами — картина, представшая перед Александром, когда он открыл дверь в палату, указанную хорошенькой медсестрой. Даже не столько открыл, сколько грубо толкнул плечом. Он оббежал уже две больницы и наотрез отказывался думать, что скоро ему придётся оббегать морги, если окажется, что брата нет и здесь. Вид больных людей вызвал у Александра отвращение, ему очень живо вспомнились надрывный кашель, тёмная комната, мокрая от пота и слёз кровать, и запах. Отвратительный запах отчаяния и смерти. Александр почувствовал его уже тогда, когда, прибыв в порт, услышал, что всего пару дней назад взорвался «Наполеон» — видавший виды, но всё же славный пароход — и погорел синим пламенем прямо посреди Тихого океана. И с того момента смерть его не отпускала, крепко схватив за горло. Он едва нашёл в себе силы спросить у сидящего за столом рыбака по имени Питер Чейни, остался ли там кто-то в живых. И смерть глумливо сжала свои цепкие пальцы сильнее, когда он узнал о едва живом юноше, которому на вид было не больше двадцати лет. Близким людям уже доводилось уходить из жизни Александра, но за последние полтора года уже слишком много было этих потерь. И Эрнест, единственный старший брат, стал бы последним, кого ни в коем случае нельзя было терять. — Чего тебе? — вырвал его из раздумий скрипучий голос какого-то бродяги со сломанной рукой, — Заселяться пришёл? Уж больно ты здоровый. Александр встряхнул головой, приводя мысли в порядок, и ответил: — Я Эрнеста Ларсена ищу. Знаешь такого? Бродяга нахмурился, почесав подбородок. — Эрнеста… Ларсена? Не слыхал о таком никогда… Александр шумно выдохнул через нос. Неужели эта дамочка его обманула, чтобы он отстал побыстрее? Вот же хорошенькая дрянь! Только Александр собрался озвучить эту мысль, как дальней койки, что стояла у самого окна, донеслось хриплое: — Я слыхал. Александр круто обернулся на каблуках и подавил в себе крепкое ругательство. С койки, кое-как, словно сломанный механизм, нелепо и нескладно, поднялся человек. Почти всё его тело было перебинтовано, между бинтами едва проглядывала неестественно красная кожа, а волосы неровно лежали на плечах и вились за ушами неряшливо, как подожжённое кем-то сено. Опираясь о спинку кровати трясущейся рукой, человек обернулся, и Александр сразу узнал это взгляд в бледных глазах (а вернее, только в одном, второй был скрыт бинтами) и хмурые брови. И пусть даже человек необычно ссутулился и больше походил на живой труп, ошибки быть не могло. — Эрнест… — прошептал Александр. Он было пошёл навстречу, но брат остановил его неожиданно резким движением руки. Выдохнув так, будто собирался нырнуть в омут, он отпустил спинку кровати и нетвёрдым шагом заковылял к Александру. Он не мог не заметить, как сильно брат хромал на правую ногу. Оставалось только гадать, как при таком неестественном изгибе стопы, он удерживался от падения. Прошла, казалось, целая вечность, и, наконец, Эрнест поравнялся с Александром. Он всегда был выше, но сейчас ссутулил худые плечи так сильно, что мог бы сойти и за младшего в семье. Александру стало не по себе, но сказать он об этом не решался. Брат смотрел на него, изучая его лицо единственным глазом, так, будто не мог его узнать. Оно и немудрено, в последнюю их встречу, они были всего лишь мальчишками. А сейчас Александру стукнуло целых восемнадцать лет. Эрнест положил трясущуюся руку на плечо брата. Александр дёрнулся, когда в поле его зрения оказались обгоревшие худые пальцы с обугленными ногтями, очертания которых и угадать было трудно. — Живой-таки, — криво усмехнулся Эрнест уголком порванных губ. Голос его звучал непривычно низко и хрипло, но знакомая усмешка, короткий выдох через нос на окончании фразы на мгновение вернули Александра в детство, — Здравствуй. Александр сухо кивнул, пряча полный облегчения взгляд. Живой. Живой и вредный. Живой и странный. Живой и упрямый. Его живой брат. И его рука на плече, изуродованная и обгоревшая, но тоже живая. Тёплая. Как в детстве. — Какими судьбами здесь? — спросил Эрнест, отступая на шаг и с усилием убирая руки в карманы висевших на нём как на вешалке брюк. Какой глупый и бестактный вопрос, подумал Александр. Как будто он не знает, что в его хобби прогулки по больницам не входят. Хотя, что он вообще знает о брате? А брат о нём? Единственным воспоминанием Александра все эти годы был тот злополучный вечер, когда брат ушёл, не оставив после себя ничего. Может, и Эрнест помнит только об этом. Если вообще о родном брате хоть раз вспоминал. — Да вот, — попытался усмехнуться Александр, доставая из кармана робы коробку сигар, — Хотел, знаешь, в гости зайти… и спросить, куришь ли ты. Эрнест взглянул на сигары и на мгновение оживился. Но долго это оживление не продлилось, лицо потеряло все краски пугающе быстро. — Сигары принёс? Это хорошо. Эти чёртовы медсёстры всё равно, что няньки. Всё отобрали. — Ну, как же, на то и медсёстры, — пожал плечами Александр, пытаясь оживить брата вновь, — О здоровье твоём драгоценном пекутся. Но Эрнест только сильнее помрачнел. — Я тебя умоляю. Какое мне здоровье?

***

Они стояли на крыльце и впервые курили вместе. Александр силой нацепил на плечи Эрнеста свою робу, и тот, хоть и ворчал, что не надо с ним нянчиться, кутался в неё, поминутно фырча от порывов холодного ветра. Александр смотрел на брата и пытался хоть что-то в нём узнать. Какой-то жест, старую детскую привычку или причуду. Но тщетно. Человек, стоявший перед ним, вполне мог быть незнакомцем, которому он, по доброте душевной, одолжил сигару. Сколько у него таких уже было в рейсах? Больше, чем хотелось бы считать. — Так значит, ты тоже в Штатах обретаешься? — спросил Эрнест, прерывая уже затянувшееся молчание. — Ага, — кивнул Александр, — С работой тут легче. — Пожалуй, — согласился брат, глубоко вздохнул. Вздох прервался надрывным кашлем, на глазах выступили слёзы, но стоило Александру протянуть руку, как Эрнест оттолкнул его от себя, прошипев: — Я справлюсь. Александр фыркнул. — Уж прости, но ты выглядишь как мой вчерашний ужин, что-то я в этом сомневаюсь. — Тебе ли не всё равно? — огрызнулся в ответ Эрнест и беглым движением вытер губ, кажется, задевая свежую рану, — Ты вспомнил обо мне, когда меня взорвало к чертям собачьим, а теперь героя из себя строишь. Жалость мне твоя не нужна. Александр дёрнулся, ярость и обида прошибли его, как вонзённый в спину нож. Да если бы Эрнест знал, сколько времени и денег он потратил, чтобы его сейчас найти. Если бы знал, сколько писем он написал лишь чтобы узнать, что они никогда не дошли. Если бы этот неблагодарный ублюдок знал, как страшно Александру было, как ему страшно сейчас, как хочется найти хоть какое-то подтверждение, что остался у него в этом огромном и злом мире брат. Что у него ещё есть семья. Есть к кому вернуться. Но Эрнест об этом не знал и знать не мог. А Александр не мог сказать. Не знал как, да и гордость не позволяла. У них в семье не было места лишним чувствам, взглядам и словам, с разлукой и смертью они были знакомы с малых лет и скорбели лишь столько, сколько позволяли холодные зимние вечера, когда не надо было идти на охоту. И любовь, какой бы она ни была, тоже была холодной и скупой. А у них даже для такой любви никогда не было места. Они вытеснили её с первой смертью брата, Регула. Александр цыкнул, поднял взгляд на серое дождливое небо и с тяжёлым вздохом опустился на мокрое крыльцо. Брат удивлённо хмыкнул сзади, но спрашивать не стал. Александр бы и не объяснил. Наверное, просто устал стоять. Он снял шапку, взъерошил волосы, прислушался к порывам ветра, необычно холодного для такой ранней осени. — Кто-то остался живой? — спросил Александр, не оборачиваясь. Долгое молчание, прерывистые вздохи, едва уловимое потрескивание сигары. — Сверр Андерсен, — ответил Эрнест, — Он в больнице в Лос-Анджелесе. Его наутро нашли какие-то богатенькие студенты на теплоходе. — Как он? — Отделался лёгким испугом, — злобно усмехнулся Эрнест, и Александр почувствовал, как он стискивает зубы от несправедливости своего положения. А может, от боли. Пока он шли сюда, Эрнест несколько раз хрипло ворчал и шипел себе под нос, то прижимая ладонь к лицу, то к ослабшей руке. — Больно было? — спросил он вслед за своей мыслью. — А ты догадайся. Печка взорвалась прямо в твою тупую рожу, а когда ты попытался спасти своего капитана, то обжёг себе руки до самого мяса. Алекс, ты не самый законченный идиот в нашей семье, уж таких-то вопросов мог и не задавать. Александр невесело усмехнулся и бросил через плечо: — Я уж думал, ты и забыл, как меня зовут. — Забудешь тут, — проворчал Эрнест. Александр вновь побродил взглядом по небу и спросил вновь: — А сейчас больно? — Пока меня пичкают всем, что этим тупоголовым курицам под руку попадётся — нет. Но руку я уже не чувствую. Это хорошо. Александр бы спросил, что в этом хорошего, да не стал. Сообразил, что для брата всё, что облегчает страдания — хорошо. Хоть и имел Александр в виду совсем не это «больно». Но куда его брату до изысканных метафор. За спиной раздались неровные хлюпающие по лужам шаги. С приглушённым ворчанием брат опустился рядом с Александром, посильнее кутаясь в робу и угрюмо обводя взглядом небо. — Я тебе должен «спасибо», — заметил Эрнест, почёсывая нетронутое ожогом плечо. — За что? — За то, что не бросил. И приехал. — Не за что, — пожал плечам Александр, будто это было чем-то обычным. Но оба знали, что это не так. Просто не хватило бы слов выразить это чувство. Ни ломанный английский Эрнеста, ни богатый неумелыми метафорами лексикон Александра не смог выразить то, прорвавшееся сквозь холод и стужу Ромсдаль-фьорда, в котором они выросли, чувство. Лучший разговор был для них молчанием. Молчание всегда толкуется так, как должно. — И куда ты теперь? — спросил Эрнест — Тут поживу, — ответил Александр, — Должен же кто-то тебя навещать. — Ты мне не сиделка, Алекс, сам выберусь, — проворчал брат. Александр пожал плечами и упрямо ответил: — Я всё равно буду тебя навещать. — Я скажу медсёстрам, что я тебя не знаю. — Я всё равно буду тебя навещать. — Или врачам скажу тебя не пускать, потому что ты болен холерой. — Когда я смогу завтра прийти? — спросил Александр, хмуро глядя брату в глаза с тем упрямством, которое раздражало его всё детство и которое, однажды, помогло ему добыть лишнее яблоко за ужином. Эрнест шумно выдохнул через нос и покачал головой. — Такой здоровенный лоб, а ума-то… — цыкнул он, — К полудню. Но не каждый день, иначе я себе язык откушу и задохнусь в своей крови, лишь бы тебя не видеть. Александр закатил глаза, но ёрничать не стал. Пусть строит свои стены и ставит условия, он только с того света вылез. Таким всё, что угодно должно быть позволено. — Был рад повидаться с тобой, Алекс, — сказал Эрнест и предпринял безуспешную попытку встать на ноги, — Ах ты ж… — он поймал на себе взгляд Александра и скривился, — Ой, иди к чёрту… Ладно, помоги родному брату, раз уж ты такой добродетельный. Эрнест опёрся о его плечо и вскоре уже стоял на своих (неровных) двоих. — Тебе бы трость не помешала, — заметил Александр. — Из нас двоих только ты был бы в восторге от палки в заднице, — отмахнулся Эрнест, — Я уже выжил. Остальное — не так важно. — Ну, жить-то ты тоже собираешься. Эрнест пожал плечами. — Возможно. Если повезёт, — он посмотрел в сторону больницы, неприветливой и холодной, где ждали жёсткие подушки, да болезненные уколы. Вздохнул, поведя плечами, и заметил, — Но, раз уж я знаю, что мой драгоценный младший братец так обо мне печётся… Может, и поживу чуток. Только ты сопли не развози. — Не собирался, — фыркнул Александр, — О тебе бы так любой пёкся, у кого голова на плечах и пара глаз есть. — Но к моему большому сожалению у меня есть только ты, — заключил Эрнест.