marquess belial

– Чей это ребенок? – устало спросила Элоиза. – Я не знаю. Элоиза моргнула. – То есть? Эрмина комкает в руках платок. – После родов я немного… потеряла нить. Элоиза потирает виски. Да, после родов Эрмины им всем пришлось нелегко. У Элоизы теперь частые мигрени (она понятия не имеет, отчего), а Вильфор превратился в невротика, все реже и реже покидающего дом. – Уже неважно, – вздохнула Элоиза, не отрывая руку от виска. – Жених, которого я нашла, возьмет тебя хоть беременной, хоть мертвой. – Это не может не радовать, – в тон протянула Эрмина. У Элоизы сжалось сердце: какой-то год назад Эрмина обязательно нашла бы остроумный ответ, но теперь от нее, как и от Вильфора, осталось какое-то слабое подобие человека, которым она была раньше. – У меня только один вопрос. – Задавай. – А на черта я ему нужна? Теперь Эрмина всегда была такой: то грустной и недвижной, как кладбищенская статуя, то истеричной и грубой, как площадная девка. Временами Элоиза ненавидела ее, но затем вспоминала о Вильфоре и думала, что на самом деле в их общей беде виноват совсем другой человек. – Он хочется пробиться в высший свет. Малолетняя вдова маркиза для этого прекрасно подходит. – Ты мне льстишь. – Ну, по сравнению с другими вдовами на брачном рынке ты прямо дева Мария. – Да, мой сын тоже умер, – без подобия интонации произнесла Эрмина, смотря в платок с монограммой де Наргона. Элоиза молчала с минуту, а затем, всхлипывая, уткнулась сестре в плечо. В последние дни Элоиза была на волоске от нервного срыва. Она бегала, сбивая ноги, по всему городу, пытаясь найти место, куда можно было устроить Эрмину – хоть замуж, хоть на работу, хоть в богадельню. Господин и госпожа Сервье, узнав, что дочь теперь вдова без гроша в кармане, отказались брать ее обратно в дом, и все, что оставалось Эрмине – сидеть в холодном, пустом доме и бесцельно считать дни (судя по беременности, сидела в холодном доме она не одна, но, по сравнению с общим контекстом происходящих событий, очередной внебрачный ребенок казался не более чем досадной мелочью). – Ты можешь сказать мне имя отца, – прошептала Элоиза в аккуратное ушко Эрмины. – Я сохраню твой секрет. – Нет здесь никакого секрета. – Эрмина казалась скучающей, будто девушкам ее возраста каждый день приходилось вести разговоры о непонятно откуда взявшихся детях, и эта обязанность уже начинала ей надоедать. – Я правда не знаю, кто это. – Он взял тебя силой?! – с ужасом спросила Элоиза. Эрмина посмотрела на нее угасшими глазами. – Лучше бы так. Взял, взвалил на плечо и унес. – Ты пила? – продолжает выспрашивать Элоиза, пытаясь понять хоть что-то. – Я топор, – огрызнулась Эрмина. – С момента смерти маркиза у меня было столько мужчин, что найти отца ребенка сможет только божья воля. Что-то вроде того, что мы даем ему в руки младенца, и тут же с небес спускается столп света, начинают трубить ангелы и поет церковный хор. У тебя нет с собой карманного чудотворца? Вот и молчи. Элоиза действительно замолчала, в шоке уставившись на Эрмину. – Что с тобой стало? – Неправильный вопрос. – Эрмина пробивала ногтями дыры в носовом платке. – Правильный вопрос: «Кто с тобой это сделал?» И ответ ты знаешь. Мы обе знаем. Они недолго помолчали. Мимо их скамьи, грохоча колесами по брусчатке, проехал экипаж; где-то кричала птица. – Ладно. – Элоиза встала, стерла с лица слезы. – Пойдем знакомиться с женихом. Эрмина с трудом поднялась на ноги; ее тело еще не до конца восстановилось после первых родов. Иногда у Элоизы случались «прозрения», моменты, когда она будто могла угадать будущее, основываясь на вспышках крохотных предзнаменований, витающих вокруг нее, словно осенние листья. Так и сейчас, пока они шли, прикрываясь одним зонтом на двоих от тяжелых капель дождя, Элоиза почти физически могла почувствовать, что ничего хорошего их не ждет. Даже найди она идеальное решение всем проблемам Эрмины, на этом их бесславное «приключение» не заканчивалось, ведь Элоиза не могла учесть воли других людей, Божьей воли, воли случая, в конце концов. Она чувствовала, как на ее сердце висит невероятная тяжесть – то самое ощущение рока, самосбывающееся пророчество. Эрмина, несмотря на весь свой показной цинизм, никогда не забудет своего первого ребенка – и никогда не забудет Вильфора. Новый муж будет ей отвратителен, жизнь в его доме – хуже горькой редьки, и она быстро начнет искать отвлечение там, где привыкла: в других мужчинах. Ее жизнь никогда не будет спокойной, и нельзя сказать, кто в этом виноват: как будто сама природа сговорилась с хаосом, чтобы увериться, что с самой колыбели Эрмина будет метаться из стороны в сторону, не зная, где ей место. Сама Элоиза не лучше: увлекаясь чем-то, она могла дойти до истерики, до безумия. Для того, чтобы спасти чью-то жизнь, она не погнушается покалечить или убить кого-то еще, да и спасение в ее понимании вполне может оказаться изощренной формой смертоубийства. Ее мозг пульсирует, ежеминутно просчитывая новые вариации, схемы и планы – она просто не может жить иначе; иначе она умрет. Ее мысль бежит со скоростью породистого рысака, она никуда не может скрыться от себя же самой, и остается вымещать результаты деятельности этого вечного двигателя на окружающих, которые даже не подозревают, какая машина смерти таится рядом с ними в форме высокой, бледной и костистой, словно рыба, девушки. Вильфора же судьба никогда не перестанет наказывать: он слишком богат, и не в материальном смысле – он слишком любит, слишком легко привязывается, пусть сам в себе этого не признает, и поэтому у него можно отнять мириады ценностей, о которых он и не подозревал, пока их не увели у него из-под носа. Выставляя свои сокровища на всеобщее обозрение, Вильфор будто просит о том, чтобы их украли, а затем всю жизнь упивается своим горем, день за днем задаваясь вопросом, что же он сделал не так. Всем им уготована печальная судьба – в том или ином смысле. Сами ли они погубят себя или это сделает чья-то другая рука – не так уж и важно. Они все заперты, думает Элоиза, таща Эрмину по запруженным улицам; все они – лишь фигурки странного кукольного театра. Она не может сказать, что именно заставило ее погрузиться в подобный фатализм, да объяснения и не нужно: есть только знание, твердое, как металл, и очевидное, как солнечный свет. Она не может предугадать, как будут звать ее сына, но уже сейчас знает, что он умрет. И если бы Элоиза могла кроме смерти видеть жизнь, она, может, успокоила бы Эрмину, сказав, что ее сын мало того, что выжил, так еще и проживет по крайней мере лет до двадцати, занимаясь не самыми лицеприятными делами; может, эта истина и не уберегла бы Эрмину от того колодца скорби, которым станет ее жизнь, но хотя бы обрадовала ее в последний раз перед прыжком в бездну. Но Элоиза может видеть лишь шестеренки, паутину и запылившиеся стекла, бархатную обивку гроба, тес и кладбищенскую землю, склянки, пузырьки и пробки, аконит, белладонну и вишневые косточки, а потому ей так же сложно принести хорошие новости, как записному вралю – донести свою чушь, не разлив. Где-то было сказано, что, умирая, человек становится подобен животному, но Элоиза готова поспорить: все люди напоминали ей насекомых, просто некоторые были с рождения нанизаны на булавку, а другим позволялось немного полетать и порезвиться, прежде чем неумолимая длань энтомолога настигала их, чтобы увериться, что их оборванный в расцвете жизненных сил путь закончился в покрытом зеленой тканью альбоме. Когда она лицезрела вскрытие мертвых в морге, внутренности всегда напоминали Элоизе свернувшихся многоножек, ожидающих, когда их вытащат на свет божий, чтобы раскрыть свои объятия, ожив в тепле. Да и сами иссохшие тела казались не то ульями, не то муравейниками, не то ловушками, собранными из веточек и листьев, единственной целью которых было приютить своих смертельно опасных хозяев до той поры, когда они достаточно окрепнут, чтобы сделать первые шаги на всех своих сорока ногах. – Ты оглохла или просто одурела? – послышался голос Эрмины из мутного, заполненного шорохом крыльев тумана воспоминаний. – Мы вроде по адресу. Будем стучаться или так постоим? – Все в порядке, – ответила Элоиза, сама будто пьяная. – Я постучу. Они предупреждены о нашем визите. Лакей принял их с вечной брезгливостью на лице – известный признак слуг недавно возвысившихся хозяев. Их провели сквозь безвкусно обставленные комнаты, в которых блестело больше золота, чем можно было бы найти в покоях раджи… только, наверное, у раджи это золото не было фальшивым. Эрмина, падкая на все блестящее, как сорока, скользила глазами по статуэткам и картинным рамам, цокая языком, будто оценщица в ломбарде. – Хватит вести себя как деревенщина, – шикнула ей Элоиза. Эрмина улыбнулась. – Ты сама сказала, что он меня хоть мертвой возьмет. Скажи спасибо, что я прикладываю достаточно усилий, чтобы дышать. – Caveat emptor, – вздохнула Элоиза, перешагивая очередной порожек. – Что? – С богом, что. Их приняли в крохотном, едва-едва освещенном кабинете, напоминавшем кротовью нору. Хозяин дома сидел за столом, заваленном амбарными книгами, и бисерным почерком переносил цифры из одной в другую. Он был обычный человек – не красавец и не урод; такой, которого трудно будет описать полиции, если вы попадете в свидетели… однако такие джентльмены, как этот, не совершают противоправных действий под открытым небом: их место преступления – под крышами банков, под крутыми сводами бирж. Или, как в случае с Вильфором – под чужим одеялом. Поняв, что лакей даже не думает их представлять, Элоиза взглядом приказала Эрмине сесть, нагнулась над столом, чуть не опалив волос пламенем свечей, и привлекла внимание хозяина репликой, сказанной хорошо поставленным грудным голосом: – Позвольте представить вам мою двоюродную сестру Эрмину, барон Данглар.