south-east birmingham blues

Она помнит его в школе: улыбки и смех, забавно сложенные поверх книг локти, мечтательный взгляд. Разлет бровей и прищур, от которого она краснела и отворачивалась. Она помнит, как смотрела ему вслед на улице, он удалялся бок о бок с братьями, те трепали его по голове, хохоча. Однажды его задели плечом на лестнице, Лиззи была рядом и обернулась на шум: рассыпанные книги на полу, смешки и крики следом. Томми сломал тому мальчику нос и выбил зуб; Лиззи помнит, как он скалился, занося кулак для нового удара; их разняли. Глаза у Томми были красными, а взгляд – почти удивленным; он оглядывался через плечо, когда Артур уводил его, и все смотрели им вслед, ребенок на полу прерывисто дышал. Пару дней они гадали, что будет с семьей того мальчика, не подожгут ли его дом в ночи, не порежут ли отцу лицо. Затем все улеглось. *** Воздух в Бирмингеме всегда был спертым и оседал в легких, как пыль или земляная крошка из траншеи. Небо, казалось, медленно опускается, чтобы лечь на темные мостовые, укрыть улицы тяжелым коконом. Утренние туманы были липкими и густыми, словно сливки, и пахли углем, но Лиззи вдыхала этот запах с наслаждением. Она любила ранние утра, любила всегда, даже ребенком, когда холод драл кости не хуже¸чем голод – тело. Она любила Смолл-Хит, но не то чтобы произносила это вслух. Томми любил Смолл-Хит так же, как она, хотя говорил об этом мало, но Лиззи читала по его лицу мастерски, как чертова цыганская королева по линиям на ладонях и дыму от костра. Она видела его, когда они вернулись в восемнадцатом – тихо и неслышно, как возвращались все: никто на их родных улицах не устраивал своим пышные встречи. Лиззи подслушала разговор, переходя улицу: что-то о Томми и его ордене, и об Артуре, быстрый шепот. Она не повернула головы. Когда она все же увидела их, они были втроем, просто стояли у стен дома, глядя вокруг и друг на друга, плечом к плечу и локоть к локтю, как некое существо, состоящее из трех тел. Томми – в центре, Джон и Артур склонили к нему головы. Одежда висела на всех троих, как на скелетах, у них были впалые щеки и синие губы, как после тифа. «Эй, Лиззи», окликнули они, обернувшись на ее взгляд и перекрикивая уличный шум, «как оно?», и она остановилась. Джон улыбнулся ей, Томми смотрел поверх ее плеча. Они поговорили о родных и о незнакомых им новых соседям по улице, но не о том, как им спится по ночам. Лиззи сказала что-то о медалях, и Томми поморщился, не дослушав; разговор свернулся, как вчерашнее молоко. *** Ее жизнь начиналась, когда снаружи темнело; и, если ей везло, мужчины предлагали купить ей выпить перед тем, как пойти за ней к ее дому и в ее комнату, как в свою. Примерно через месяц она перестала надеяться, что на этом все закончится, перестала вникать в путаные разговоры, ведущие в тупик; она выучила все подтексты и нехитрые трюки. Мужчины возвращались с войны и находили Лиззи, и иногда ей даже казалось, что она поступила правильно, выбрав то, что выбрала; вот только она не выбирала, и от этого ее тошнило, как тошнило по утрам в наконец-то пустой комнате. Затхлость простыней и пустые взгляды мужчин, их холодные руки и тяжелое дыхание. Ей было на что жить, и этим она себя утешала. Большинству было многим хуже, говорила она себе, делая вид, что так и считает. Томми пришел к ней не сразу, и она не ждала его, живя в странном ритме, туманном, как родные улицы, не всегда отслеживая дни недели. Она была у себя и читала на кровати, сигарета тлела возле. После она была рада, что он не нашел ее на улице, что никто не видел, как они уходят вместе; можно было притвориться, сыграть, как будто это свидание. Она бы никогда не призналась в этом. Он не улыбался, когда она открыла дверь, не дернул углом рта даже когда уже в тесной комнате она призналась ему, что читает книгу сказок. От него пахло углем и озоном, когда он повесил пальто на спинку единственного стула в комнате, разгладил его и помедлил, собираясь с мыслями или с силами. Она подошла к нему первой, и он провел по ее щеке двумя пальцами, ласково и бездумно, как лошади или ребенку. Ее мутило, и она боялась, что он ее поцелует, но за час в ее комнате Томми этого не сделал. Они почти не говорили в первые недели. Он приходил по вечерам суббот, а однажды явился на рассвете с рассеченной бровью, попытался дернуть ею в ответ на ее «все в порядке?», и поморщился. Они делали все механически, двигались, как партнеры в странном танце. Иногда он поджигал ей сигарету сразу после, одевался и уходил прежде, чем она успевала удержать его разговором. Ощущение его ладони между лопаток, легкой и тяжелой одновременно, и теплой – пальцы Томми Шелби всегда были теплыми, как у дьявола, которым он, по местным легендам, был; румянец пятнил ему щеки. *** Тот мальчик, который когда-то был им (не наоборот) – куртки с братова плеча и пахнущие рекой волосы, веснушчатые скулы и следы от улыбок уже в пятнадцать, мимические черты, врезанные в кожу, казалось бы, навечно – она чувствует его присутствие, когда однажды слышит, как он бормочет неразборчивые нежности лошади, треплет ее по морде, шее и ушам, и ей знакомы размашистые движения его ладоней. Ее тело знает эту манеру. Лошадь льнет к нему доверчиво и глупо; в этом бесхистростном движении она тоже узнает себя, и чувствует все что угодно, но не стыд. *** Месяцы спустя он начал задерживаться у нее до утра, и Лиззи слишком быстро привыкла к тому, как спокойно было дремать рядом с ним, положив голову ему на локоть. Иногда он делился с ней тем, что, вероятно, считал важным: что что хочет купить чистокровную лошадь, что Артур срывается на Джоне и Полли, что в «Гаррисон» нужен бармен. Он засыпает на полуслове чаще, чем она могла бы представить, и спит чутко, как кот, и так же беспокойно ворочается. Когда она заговаривает об этом, он меняет тему, и вот они уже говорят о деньгах; теперь он оставляет ей куда больше, чем раньше. Со временем в ее комнате перестают бывать мужчины, все, кроме него; они не обсуждают это, и ей это даже кажется правильным. «Приятно быть честной с самой собой», невпопад говорит она Томми как-то у барной стойки «Гаррисона», когда они отмечают очередное расширение бизнеса, или победу на скачках, и весь Смолл-Хит гудит, как разбуженный улей. Она уже надеется, что Томми не слышит ее, но тут он говорит, склоняясь к ее плечу: «Поверю на слово, Лиззи»; ей хочется положить голову на барную стойку и посидеть так часок-другой. Ей хочется, чтобы они остались одни. Она улыбается ему, и он кивает в ответ, медленно и почти торжественно. Позже он уводит ее за руку, и, если их и провожают взглядами, Лиззи все равно, а Томми и подавно. Не то чтобы ее воспринимают как полноценную женщину рядом с ним, но сегодня ей плевать и на это. Он подливает ей в бокал шампанского – в свечном полумраке оно розово-янтарное – и салютует ей стаканом с виски. Она растворяется в ощущениях, забывает обо всем, что осталось по ту сторону двери. Снизу доносятся взрывы смеха, и Томми улыбается ей. Потом встает со стула и протягивает ей руку ладонью вверх, и Лиззи вздевает бровь и говорит что-то вроде: «Не говори, что в настроении для танцев, Томми», и тот дергает бровью в ответ. Она берет его ладонь в свою и отставляет бокал; закрывает глаза на мгновение и соглашается.