Für immer

Wer zu Lebzeit gut auf Erden

wird nach dem Tod ein Engel werden

den Blick gen Himmel fragst Du dann

warum man sie nicht sehen kann

♫ Rammstein — Engel

      — Только даже не вздумай лезть наверх, — сказал Фауст, подкатывая к елке лестницу на колесиках. — Украшать будешь снизу, — иногда он говорил тоном, не терпящим возражений. В основном в случаях, когда Элайзе что-то угрожало, если она не послушается — и тогда она не спорила. Сейчас тем более бы не спорила; Иоганн оберегал ее, и она понимала, почему.       — А тебе не опасно туда лезть? — засомневалась Элайза, глянув наверх и оценив крепость стремянки.       — Мне — нет, — Фауст усмехнулся. — Ты удивишься, но у меня есть хорошая физическая подготовка.       — И совсем не удивлюсь.       — Тогда передавай мне игрушки.       Он так ловко забрался наверх, что Элайза залюбовалась — отметила про себя, что тот Фауст, которого она помнила, настолько легко по стремянке бы не взлетел. Тот Фауст был не неуклюжим, но и не таким спортивным, как Вольфганг, и даже не знал правил игры в футбол, как многие мальчишки его возраста. Она почти спросила, не начал ли он ходить в спортзал, но прикусила язык — ему не нужно было ходить в спортзал. У него были другие тренировки. Чтобы стать шаманом, недостаточно ментальной силы, а на турнире они сражались не только с помощью духов.       До сих пор это было дико: ее муж — шаман, она — его дух-хранитель… Дико, абсурдно, сюрреалистично.              Или сказочно, хотя сказка и выглядела жуткой.       — Элайза! — позвал Фауст. — Так что вешать наверх? Звезду? Или ангела?       — Ангела, — она взяла в руки симпатичного пухлощекого ангелочка с кудряшками и позолоченными крылышками. Тот держал в руке трубу, возвещающую о приходе Младенца.       Встав на цыпочки, Элайза бережно передала фигурку Фаусту, и тот принялся прикреплять его к верхушке елки.       — Когда я увидел тебя впервые, — сказал он сверху, — я подумал, что ангелы должны выглядеть именно так.       — О, правда? — она смущенно покраснела. — Именно в тот момент? Ты был такой смешной тогда.       — Ты помнишь?       — Конечно. Я часто смотрела в окно, — Элайза нахмурилась, припоминая. — Это был пасмурный день, и мне нельзя было погулять, поэтому я гуляла так, глядя на улицу со стороны. И увидела тебя.       — Я был уродцем, да?       — Что ты, нет. Ты был милым. Ты так на меня уставился, что я подумала, будто у меня что-то не так с волосами или платьем, или запачкано лицо, — Элайза засмеялась. — И мне стало интересно, что за толстую книгу ты держишь в руках.       — Кажется, на тот момент я просматривал учебник по гастроэнтерологии, — задумался Фауст. — Но не уверен. Я помню только тебя. Ты улыбнулась и одними губами спросила «Что ты читаешь?» — а я застыл и так и стоял. Вечность бы там проторчал, но ты отошла от окна.       — Меня позвала бабушка, — Элайза взяла в руки белый шарик с голубым узором, передав его мужу. — Я не хотела отходить, но она приготовила чай и пирожные. Потом я все время думала, кем был этот странный мальчик…       — Ты обо мне думала? — встрепенулся Фауст.       — Как же иначе? Думала, пусть еще не понимала, что это значит, и ты, конечно, тоже…       — Нет, — он повернулся на лестнице, глянув на нее сверху вниз. — Я понимал. Может, не понимал, что понимаю, но понимал… в общем, именно тогда я в тебя влюбился.       — Фауст, — Элайза потерла краснеющие щеки. — Прекрати меня смущать.       — Нет, не прекращу, потому что ты очень мило смущаешься, и потому что это правда. Ну и что, что мне было пять? Я уже был более чем осведомлен во всех тонкостях физиологических процессов, включая акушерство и гинекологию… Элайза! — укоризненно сказал Иоганн, без труда поймав брошенный в него красный с золотым шарик. — А если бы ты попала?       — Но я бы не попала, — возразила она. — Твоя реакция стала поразительной.       — Это не повод бросаться вещами, — Фауст развернулся, вешая красный шарик рядом с белым. — И, несмотря на все мои познания в акушерстве и гинекологии, в психологии я разбирался только теоретически, поэтому и не сумел определить свои чувства.       — А я… — Элайза взяла следующий шарик, снова белый, но с узором из зеленых елочек. — Я влюбилась в тебя… боюсь, что позже.       — Так и должно быть, — отозвался Иоганн. — Все происходило по правилам. Рыцарь видит принцессу, влюбляется в нее, после спасает ее и женится на ней, поскольку в процессе спасения она тоже полюбила его. Разве нет? — но услышать, как Элайза поняла, что любит его, ему очень хотелось.       — Да… — она вручила ему шарик, взяв другой — синий с золотым. — Я влюбилась, когда впервые пришла к тебе в гости. На твой день рождения.       — Только не говори, что это было, когда ты разрыдалась, узнав, что я не в курсе про сказки братьев Гримм.       — Нет, не тогда. Когда я увидела твой дом. Я подумала, что ты мог быть маленьким волшебником. Или учеником чародея… и меня это восхитило. Хотя это была еще не та любовь, но… — Элайза передала ему шарик, и их пальцы при этом соприкоснулись.       — А когда была та? — заинтересовался Иоганн.       — Потом расскажу, — заулыбалась она. — Пока сохраню интригу.

***

      Второй раз она встретила Фауста, когда вместе с бабушкой отправилась на прием к врачу в клинику его родителей. Осмотрев ее, Иоганн Фауст-старший вынес тот же неутешительный диагноз, что и все врачи до него, и бабушка сказала Элайзе пойти погулять, но она не послушалась, прижавшись ухом к двери. Подслушивать было нехорошо, но Элайзе надоело, что ее окружает тайна — родители вдруг решили, что ей удобнее будет жить в Альтштадте у бабушки, вдобавок рядом с домом недавно переехавшей семьи Вольфганга, ее все время водили на обследования, и никто ничего ей не говорил.              — Сожалею, фрау Гофман, — услышала Элайза. — Не могу точно сказать диагноз вашей внучки, для этого потребуются более тщательные анализы, но уже с тем, что имею… сомневаюсь, что она доживет до двадцати пяти.       Бабушка ахнула, принялась засыпать врача расспросами, а Элайза в ужасе зажала себе рот обеими руками, чтобы не закричать. Как это — не доживет до двадцати пяти? Значит, она умрет? Умрет через… тринадцать лет? В восемь этот срок казался ей долгим, но факт неотвратимости смерти повис над головой дамокловым мечом. Не в силах больше слушать, Элайза помчалась прочь от кабинета, и, завернув за угол, столкнулась с мальчиком. Уже знакомым мальчиком, тем самым, которого она видела в окно. Несмотря на то, что был ниже ростом, он подхватил Элайзу, не дав ей упасть, и при этом чудом не уронил собственные очки.       — Что ты… почему ты… — испуганно забормотал мальчик, и только тогда Элайза поняла, что плачет. — Тебе больно? Тебя кто-то обидел? Ты чего-то испугалась?       Он засыпал ее вопросами, но она смогла только покачать головой — тогда он уверенно взял ее за руку и куда-то повел. Не став возражать, Элайза пошла за ним, и он вывел ее в больничный сад — была весна, хмурая, но не холодная. Усадив Элайзу на скамейку под яблоней, мальчик сел рядом, поправив нелепо-круглые очки.       Элайза подтянула колени к груди, сжимаясь в комочек.       — Я умру, — сказала она, и тогда мальчик оцепенел — глаза под стеклами очков расширились так неверяще и испуганно, будто он хорошо ее знал и любил, а теперь терял.       — Нет, — прошептал он. Покачал головой. — Нет!       — Так сказал врач. Тот, с книжным именем, — Элайза утерла нос. — Я не доживу до двадцати пяти. Мне только восемь, но все равно это значит, что я проживу очень мало.       — Какой у тебя диагноз? — руки у мальчика затряслись.       — Не знаю, — печально сказала она. — И врач не знает. Наверное, в этом часть проблемы.       — Ну конечно, если диагноз известен, болезнь вылечить проще… — на его лице отразилась какая-то внутренняя борьба, и вдруг он хлопнул себя по лбу так, что чуть не сбил свои очки. — Точно! Я стану врачом и вылечу тебя! Выясню твой диагноз и найду лекарство! — уверенно заявил он. — Поэтому не бойся и не плачь, просто жди, ладно?       — Но… — Элайза удивленно моргнула, спуская ноги вниз и садясь прямо. — Зачем тебе это? Ты даже не знаешь, как меня зовут.       — А как тебя зовут?       — Элайза Гофман.       — Элайза, — мечтательно протянул мальчик. — Вот как тебя зовут…       — Так зачем тебе меня лечить? — недоверчиво прищурилась она. — И как ты сумеешь, если не может даже доктор с книжной фамилией… — Элайза сдвинула бровки, вспоминая. — Доктор Фауст?       — Он, может, и не сможет, а я обязательно смогу, — гордо сказал мальчик. — Меня зовут Иоганн Фауст Восьмой. Я сын твоего врача.       Зачем ему это нужно, он так и не ответил, а Элайза больше не спрашивала — но поверила.

***

      Разукрашенная елка сияла разноцветными огнями и переливалась блеском не хуже той, что украшала площадь Рёмерберг — но только сверху; внизу она оставалась голой, и это создавало нелепый контраст.       Фауст слез со стремянки так же легко, как и забрался вверх, убрал лестницу, и украшать нижние ветки они с Элайзой принялись вместе, пока Франки, лежа в уголке на сооруженной специально для него лежанке, лениво наблюдал за хозяевами.       — Мне всегда было жаль Щелкунчика, — сказала Элайза, взяв купленную на площади игрушку. — Ему пришлось хуже, чем Королю-лягушонку или медведю в сказке про Беляночку и Розочку. И хуже, чем Чудовищу. Его превратили даже не в животное, а в предмет.       — Но ему повезло, правда? Потом, в конце, — Фауст пожал плечами. Сочувствие Элайзы книжным героям он не понимал, если все заканчивалось хорошо. Что бы с ними ни случилось на протяжении истории, тех, кто в самом финале выживал и вдобавок получал некие сокровища или любовь прекрасной принцессы, или что-то еще хорошее, Иоганн не видел смысла жалеть. Он не сочувствовал и тем, кто погибал или заканчивал плохо, потому что это был всего лишь вымысел, но у тех персонажей хотя бы существовал повод для жалости.       — В конце — да, но… — Элайза немного подумала и поцеловала щелкунчика в деревянный лоб, прежде чем повесить среди елочных ветвей.       — Эй, — возмутился Фауст. — А как же я? Разве я не заслуживаю поцелуя? Я же тоже герой твоей истории, фройляйн Гофман!       — Ты ревнуешь? — засмеялась Элайза. — Я так редко вижу тебя ревнующим.       Фауст тактично промолчал, что сходил с ума от ревности, когда видел, как она общается с Вольфгангом, особенно до их объяснения. Пока Элайза официально не отвергла своего друга и прямо не сказала Иоганну, что любит его, он мучился и изводился, пытаясь утешить себя тем, что ему достаточно ее счастья, что он врач и потому будет рад уже тому, что вылечит ее, пусть любить она будет другого. Если бы она выбрала Вольфганга, он бы это принял, он бы принял все, но…       — Наклонись, — сказала Элайза, и Фауст послушно наклонился. Ее губы легко коснулись его лба.       — И это все? — возмутился он. — Нет уж, Liebste, давай по-настоящему, раз я… — договорить ему не позволили, закрывая рот долгим поцелуем. Отстранившись первой, Элайза повесила рядом со щелкунчиком балерину.       — В сказке говорили, — вспомнил Фауст, — что Мари до сих пор королева в Марципановом замке.       — Да, — с уверенностью сказала она. — До сих пор. Мари стала настоящей королевой, хотя не была урожденной принцессой, как Пирлипат. Они с Дроссельмейером все еще влюблены друг в друга… впрочем, почему «все еще»? Времени там не существует, и они не постарели. Только повзрослели; Дроссельмейер стал красивым молодым мужчиной, а Мари — очаровательной молодой девушкой.       — Но не очаровательнее тебя, — Фауст потерся носом о ее нос. — А что было со звездочетом? — он прикрепил старика чуть поодаль от пары влюбленных.       — Он открыл новую звезду, — решила Элайза. — И смотрел на нее все ночи напролет. Смотрел, смотрел и смотрел лишь на нее одну… и вдруг в ночь на Рождество звезда спустилась к нему с неба, приняв облик прекрасной девушки. Она заметила внимание звездочета и ей стало лестно, и она тоже стала смотреть на него, и разглядела в нем красоту. Пусть он был стариком, но у него ярко сияли глаза, и в них пылало столько любви, что она тоже полюбила его. Она осыпала его волшебной звездной пылью, и он превратился в прекрасного юношу, в того, каким был когда-то… и вместе улетели на небо.       — То есть, он умер, — сказал Фауст.       — Нет, он… — Элайза задумалась. Выглядело все и правда так, а ей не хотелось бы создавать намеки на смерть. — Ладно, они не улетели на небо. Звезда осталась с ним внизу, став человеческой девушкой.       — И не скучала по небесам?       — Нет. Небеса были холодными и пустыми, и там ей было грустно, и некому было ее согреть, а звездочет дал ей тепло.       — А Фриц? — Фауст вручил ей солдатика. — Что стало с ним?       — Он… — Элайза рассмотрела игрушку. — Он влюбился в принцессу. В одну из сестер Дроссельмейера. Стал ее рыцарем, и тоже ушел жить в волшебную страну, и, хотя принцессам принято выходить замуж за принцев, она приняла иное решение, став женой простого рыцаря.       — Не совсем простого, раз он брат королевы, — заметил Фауст.              — Действительно, — согласилась Элайза, повесив солдатика неподалеку от балерины. — Но все равно она была принцессой, а он — только рыцарем, а не королем, поэтому, прежде чем стать его женой, фройляйн Дроссельмейер предложила ему пройти три испытания. Вначале он должен был пройти через лес, полный иголок, после — подняться на высокую гору, и наконец — сразить страшного дракона, живущего на вершине горы и досаждающего людям. Фриц с достоинством выдержал все испытания, и заслужил руки принцессы.       — А Мышильда? — Фауст взял забавную, милую и не злую мышку, передав ее Элайзе.       — Мышильда… добрая Мышильда никому не вредила, и ее королевство сотрудничало с королевством Дроссельмейера, поэтому за ее сына вышла замуж вторая принцесса-сестра Щелкунчика, — просияла она, довольная своей догадкой. — Мышиный принц принял зелье, чтобы стать человеком… нет, им обоим дали волшебное зелье, выпив которое, каждый из них мог по собственному желанию и абсолютно безболезненно превращаться в человека или мышь, поэтому никому из них не было обидно, и никто навсегда не потерял свою сущность. Принцесса становилась прехорошенькой белой мышкой, а принц — мужественным юношей, и лишь мышиного цвета волосы выдавали в нем того, кем он являлся на самом деле.       — А Дроссельмейер? И почему ты сравнила с ним меня? Я уже и забыл, что он был некрасивым старым крестным.       — Я никогда не воспринимала его некрасивым. Он сказочник, — Элайза повесила мышку рядом со звездочетом. — И, хотя главная героиня — Мари, Дроссельмейер… он еще главнее, без него этой истории не было бы совсем. Он и есть Гофман, — она говорила с таким вдохновением, словно сама писала ту сказку. Фауст был готов поверить в это, и во все ее истории, и в то, что в неком королевстве есть Марципановый замок, где правит Щелкунчик… Тексту книги не верил, как любому тексту любого художественного произведения, а ей — легко.       Закончив с игрушками, они принялись за шарики, колокольчики, сосульки и позолоченные шишки. Иногда их пальцы соприкасались, когда они вешали игрушку на одну и ту же ветку, и тогда они целовались, улыбаясь сквозь поцелуи. Если Фауст видел, что шарик вот-вот выскользнет из рук Элайзы, он вовремя выхватывал у нее украшение и вешал его сам, и, когда елка была наряжена, ни одна игрушка не оказалась разбитой.       — Как красиво, — протянула Элайза, рассматривая елку. — И как сказочно.       — И это твоя сказка, — сказал Фауст. — Ты очень хорошо сочиняешь. Не думаешь попробовать заняться этим всерьез? Я имею в виду — написать книгу.       Книгу… В детстве Элайза хотела написать сборник сказок. Держала томик с написанным на нем именем Э. Гофмана и представляла, что автор — не давно умерший Эрнст Амадей, а она. Думала, что таким образом оставит о себе память — родителям, бабушке, Вольфи… Фаусту, и для каждого сочинит отдельную историю, где расскажет, как она их любила и как они были для нее важны и дороги, чтобы, читая, они думали о ней и это помогало бы им смириться с ее утратой; в свое исцеление она верила, и все же стоило готовиться ко всему. Но у нее постоянно не хватало времени, ей хотелось взять от жизни все, что она могла, а могла она мало — быстро уставала, не была способна долго гулять, иногда ее пределом было сходить в школу, и то чаще она оставалась дома, и учителей приглашали на дом. Элайза писала свои сказки в черновиках, и так все и осталось набросками, задумками, отрывками… но все это можно было сложить в полноценную историю. В несколько историй.       — Я бы попробовала, — сказала она. — Но кроме сказок написала бы еще роман, чем-то похожий на драму Гёте, но более счастливый. Мой Фауст не смирился бы с утратой Гретхен, он бы заключил новую сделку с Мефистофелем, он бы перевернул Рай и Ад, но вернул ее. Мой Фауст, — она с нежностью посмотрела на мужа, — не оставил бы ее, и она тоже любила бы его так сильно, как умеет.       — Если бы я был тем Фаустом, — хмыкнул Иоганн, — я бы вообще ничего этого не допустил. Сразу бы пришел к родителям Гретхен, сказал, что женюсь, и доконал бы их так, чтобы в конце концов они согласились. А если бы все-таки пришлось давать матери Гретхен снотворное, я бы высчитал нужную дозировку. И, к тому же, контрацепция; как алхимик мог об этом забыть?       — Это же трагедия, — сказала Элайза. — В трагедии все ведет персонажей к плохому концу… но если я начну писать, у меня не будет плохих концов. Никаких грустных финалов, никаких смертей, никаких расставаний. Литературные критики назовут меня слащавой оптимисткой.       — Или жизнеутверждающим автором.       — Или так, — согласилась Элайза. — Не узнаю, пока не попробую.

***

      На следующий день, шестого декабря, она торжественно зажгла первую свечу на Adventskranz.       Первая неделя Адвента подходила к концу, начиналась вторая, и зима снова вступила в свои права — за окном падал снег. Не заносил дороги так, чтобы остановить движение, не валил огромными хлопьями, а медленно опускался на землю маленькими аккуратными снежинками, но в любой момент снегопад мог усилиться.       Подставив руку, Элайза поймала снежинку на перчатку, рассматривая изящные колкие грани. Фауст тоже поймал одну, рассмотрел и поднес руку к руке жены, сравнивая.       — Снежинки уникальны, — сказала Элайза. — Нет двух одинаковых.       — Да, эти не похожи, — согласился Иоганн. — Но снег очень хороший. Из такого можно лепить снежки.       — Хороший… Ты когда-нибудь делал снежных ангелов?       — В смысле снеговиков?       — Нет, ангелов. Мне всегда хотелось, но бабушка не разрешала, а потом не разрешил бы ты, — Элайза заулыбалась. — Но мне на самом деле нравилось, когда ты что-то мне запрещал, хотя я жаловалась, ныла и иногда была совершенно невыносимой. Мне было приятно, что ты такой заботливый.       — Так что за снежные ангелы? — буркнул смущенный Фауст. — Как их делать?       — Нужно лечь в снег.       Лечь в снег он действительно раньше ей бы не разрешил, но сейчас, когда ее организм стал целиком здоровым организмом двадцатишестилетней девушки, не было ничего опасного в том, чтобы недолго полежать в снегу.       — Давай вместе, — сказал Иоганн. — Только осторожно.              Медленно они оба опустились на землю. Элайза первой легла на спину, подавая пример Фаусту, который повторил это за ней, и раскинула руки в сторону, размахивая ими вверх-вниз. Он сделал то же самое, но так и не понял, что в этом особенного и почему ей хотелось лежать на спине в снегу, но не спросил — если хотелось, значит, что-то в этом было для нее интересное.       — Небо такое низкое, — сказала Элайза. — Как купол. И облаков нет.       — Летом будем смотреть на облака. Холодно, поднимайся, — не дал ей долго любоваться небом Иоганн.       Следы, оставленные ими на снегу, в самом деле напоминали ангелов — фигуры размером в человеческий рост с крыльями. Фауст невольно поежился — чуть ли не с первого дня его это преследовало. Эти небесные крылатые существа, якобы святые и несущие свет и счастье, но стремящиеся забрать у него Элайзу, сделав ее одной из них. Забрав ее в одинокое серое небо.       Не говоря ни слова, Фауст неожиданно для нее заключил ее в крепкие объятия, почти резко прижимая к груди. Элайза тихо охнула.       — Что…       — Когда я увидел тебя впервые, — зашептал Иоганн, — я подумал, что увидел ангела, но я ошибался. Ангелы мертвые. Ты человек, ты богиня, но не ангел. Как же я боюсь, что ты однажды исчезнешь, — вырвалось у него.       Элайза молчала; хотела бы сказать, что не исчезнет, но не привыкла давать такие обещания. С самого начала пыталась готовить Фауста к тому, что она с ним не навсегда, не раз начинала речи, частично взятые из проповедей Вольфганга, где говорилось, что ушедшие люди в Раю, им там тепло и они улыбаются, что они хранят и берегут живых, что они счастливы — но Иоганн никогда ее не слушал, если она говорила об этом.       Его вера в ее выздоровление казалась ей фанатичной. Вольфганг утверждал, что Фауст выдает желаемое за действительное, что он не справится, и что для него важнее именно это — поставить верный диагноз, вылечить, спасти, неважно, кого. Он врач, это его натура.       Но он отчаянно верил и изо всех сил держал ее на краю, и сам держался за нее. Как сейчас. Как всегда.       — Фауст… — голос Элайзы дрогнул. — Иоганн.       Он тоже еле заметно вздрогнул, еще крепче прижав ее к себе.       — Ты впервые назвала меня по имени.       Фауст всегда был Фауст; бывало, что Элайза почти забывала, что это не имя. После свадьбы она рассуждала вслух, говоря с Франки, не стоит ли ей обращаться к нему «Иоганн», раз теперь она сама стала Фауст, но передумала — привычнее было так, а он ни разу не говорил, что хочет иначе. Нехорошо получалось; даже Вольфганг был для нее «Вольфи», а любимый человек — «Фауст».       — Иоганн, — Элайза отстранилась, взяв в ладони его лицо. — Я давно должна была начать звать тебя так. И-о-ганн… — произнесла она по слогам, словно пробуя имя на вкус. Оно звучало похоже на органную музыку: И-о-ганн… Элайзе показалось, что это простое слово имеет гораздо больше значения, чем кажется.       Не раз она представляла, что он — тот самый ученый Гёте, но вырванный ею из книги, вычитанный, как в сказках Функе, живой, из плоти и крови, а не из бумаги и чернил. С другим именем, с другой судьбой, но тот же Фауст.       Будто она изменила историю с самого начала, еще в молодости героя, будто она вправду была автором — вычеркнула Гретхен, вытерла ластиком Мефистофеля, взяла в руки перо и переписала хронику его тоски и муки.       — Элайза, — он поднес к губам ее ладони, грея руки дыханием.       — Забудь про ангелов, — сказала она. — Они выдуманные. Они сказочные, как и Щелкунчик с Мари в Марципановом замке, а мы — живые. Мы здесь и сейчас, мы вместе и мы пишем свою сказку. Другую сказку. Бесконечную.