Последний реквием

Однако ж если арфы нежный глас

Прервётся жутким скрежетом когда-то —

Оборвалась её последняя струна,

С печалью предвещая гибель барда…

      Лихорадочно быстрые движения трясущихся от жуткого холода рук сопровождаются тихим поскрипыванием пера о тонкий лист бумаги, на котором, медленно стекая с тоненького стержня слабо горящей свечи, уже постепенно застывали капли тёплого, желтоватого воска. Пламя безжалостно колыхалось порывами ветра, что выл за окном, так и норовя потушить крохотный, тусклый огонёк. Тоненькие пальцы неконтролируемо дрожат, всё ещё отчаянно пытаясь сопротивляться пробирающему до костей холоду, а кончики их, казалось, уже были алее солнца, о тепле которого не приходилось даже и мечтать, лишь только из последних сил сжимая в руке несчастное пёрышко, в то время как написанное уже давным-давно перестало разбираться даже своим собственным автором, чьи глаза сейчас были полны горьких, солёных слёз. Безусловно, ей было известно, что однажды, быть может, даже в самый неожиданный момент её жизнь также склонится к закату, окончательно исчезая за горизонтом некогда долгих, пусть и непростых, но таких родных юному сердцу дней, полных воспоминаний и ещё живых надежд. Это неизбежно, и это случится с каждым. Лишь вопрос времени в том, когда же тьма застелит густой пеленой некогда сияющие очи, унося за собой всё до последней крупицы тлеющей золы людской сущности, оставляя одну только безжизненную оболочку, всего лишь ничтожную часть всего того, что представляет из себя человек. Руки постепенно коченеют от мороза, уже давным-давно господствующего в стенах этого места, где счёт времени, казалось, был потерян ещё с того момента, как случилось то, что навсегда раскололо жизнь на две части. Ощущение, будто корочка льда медленно, но верно покрывает продрогшее, хрупкое тело, всё больше нарастало, медленно кружа отголоски здравости восприятия вихрем сомнений в собственной, ещё, к удивлению, не прервавшейся жизни. Двигаться с каждым разом всё труднее, собственное тело совершенно не подчиняется обладательнице, однако была лишь одна главная цель, а свернуть с этой дороги — означало совершить самое подлое, самое богомерзкое преступление из всех, что когда-либо значились в безмерно длинной истории человечества. Казалось, будто леденеть начинают даже бегущие по щекам слёзы, что сперва были такими горячими, что, возможно, могли бы с лёгкостью оставить на нежной коже красные следы ожогов; но ничто не пылало так сильно, как её собственная, истерзанная тягостными годами душа, что прямо сейчас находилась на краю крутого обрыва, дальше за которым зияла чёрная, непроглядная пропасть.       Как ужасно может выглядеть человек, лишившийся всего, вызывая безмерную жалость даже у тех, кто никогда и не числился среди способных к искреннему сочувствию. Невозможно ощущать хоть что-то иное, кроме тоски и гнетущего одиночества, что, подобно паразитам, неспешно продолжают пожирать изнутри, растягивая каждый истошный вопль, каждое мгновение падения чистых, невинно пролитых слёз из глаз несчастного создания, что, ещё имея проблески непорочности в своём израненном нутре, продолжает в изнеможении отчаянно тянуться к свету, даже не осознавая, насколько он недосягаем для всех тех, кто хоть на каплю успел очернить свою душу во страшном грехе.       «Так пусть же люди воспевают их… Прекрасных ангелов Господних, что будут до самого конца вести всех и каждого по жизни так трепетно и осторожно, как только будут позволять возможности бескрайней, но очень переменчивой реальности. Никогда не знаешь, что преподнесёт тебе грядущий день, будет то горе или радость. Так пусть же помнят и бесконечно чтят именно их, даровавших счастье в жизни и ведущих по пути истинному, взращивая в наших умах доброту и благородство…» — Лишь эти мысли удерживали её за столь непосильный трудом, что уже казался в несколько тысяч раз сложнее по-настоящему тяжёлых работ, ведь кровоточили отнюдь не заскорузлые от холода и испещрённые мозолями руки, а её страдающее сердце, которому удары, значившие саму жизнь, с каждым разом давались всё труднее и труднее. Начинало казаться, что последствия ужасного шока уже понемногу разжимают свои цепкие, длинные когти, наконец высвобождая душу беззащитной страдалицы, так отчаянно желающую безмятежности, покоя; но всякие надежды были изгнаны безвозвратно, с принятием того непосильно тяжёлого, но уже неизменного, а кем-то пророненные в тот роковой вечер слова до сих пор звенящим эхом раздаются в её голове: — Ютта скончалась…       «Неужели? Когда? Скольких ещё заберут у нас…?» — Всё ещё будто звучали в ушах обрывки беспокойных возгласов тех, кто когда-то был близок этой несчастной, погибшей в такое непростое время, что, казалось, и без того было огромной потерей для всех, однако никто из них даже и не представлял, что чувствуют те, кому она была важна как никто другой… «Ты же всегда имеешь при себе меч, дабы отсекать,»       Всхлипывания начинают сменяться горьким плачем, когда она выводит эти строки на опоённой слезами бумаге… Мышцы лица непроизвольно искривляются в выражении безмерной скорби по ушедшей навсегда, когда солёные потоки не прекращая льются по фарфоровым щекам.

«Что предлагается губительным яблоком

Через чернейшее человекоубийство,»

      Звон в ушах с каждой написанной буквой становится всё сильнее, всё отчётливее… Кажется, прямо сейчас не слышно станет даже собственных мыслей. Сердце вновь пропустило удар, «Когда морок затмевает волю и воздыхания, В которых душа возлетает И повсюду кружится.»       …всё смешивается воедино, как и чернила с горячими каплями, в тот момент когда полный отчаяния, но не слышный никому крик её души подпитывается трещинами непередаваемой горечи, проходящими прямо сквозь неё, разъедая, подобно медленно, но верно истончаемому влагой листку.

«Но ум есть устой

Для воли и воздыхания.

Когда же так дух движется,

Что ищет узреть зеницу зла и челюсть мерзости,

Скоро сжигаешь Ты его в огне, если соизволишь.»

      В бессилии она, не имея больше ни единой на то причины, что удержала бы её в столь шатком сознании, наконец, падает на холодный пол, не слыша даже грохота повалившегося на камень деревянного стула, будто сдавшись, проиграв эту нелёгкую битву с самой же собой. Гул в ушах уже звучал во всём теле, а рваные вздохи становились всё реже и реже… Смысла жизни отныне не существовало — и не будет существовать уже никогда, и пусть даже она, сломленная и потрясённая до глубины души, отойдёт в мир иной прямо здесь, где никто не услышит мольбы, доносящиеся искренне, глубоко из самого сердца, убитого страшной трагедией, пусть и бьющегося, совсем как при рождении. Иней вскоре покроет светлые ресницы и редко проглядывающиеся из-под апостольника пряди волос, а кожа наконец утеряет нездоровую бледность, что сменится теперь уже мертвенной синевой, говоря о, безусловно, печальной, но далеко не самой несчастной участи для юного дитя Божия. Веки тяжелеют, а холод даже постепенно будто отступает, из-за чего надежда на скорое, такое долгожданное завершение этих мук сейчас действительно близко как никогда, если, конечно, всё это не окажется лишь очередным обмороком…

* * *

      С тех самых пор, как печальная новость о тяжёлой болезни одной из самых преданных служительниц Господних облетела всё Рупертсбергское аббатство, случившееся ещё очень долго не могло быть уложиться в мыслях каждого, особенно тех, кто долгие годы мирно жил в этих стенах и, разумеется, не мог и думать о том, что когда-нибудь такое может случиться. Верить в это не хотелось, верить в это просто не представлялось возможным, даже несмотря на то, что в этом некогда преисполненном жизнью месте спустя такое недолгое время будто враз померкла всякая вера во всё, что некогда почиталось святым и могло бы, возможно, даже уберечь пострадавшую от того, что пришлось ей переживать в течение множества мучительно тянущихся, безжизненных дней.       «К сожалению, мои опасения подтвердились…» — Именно так звучит крах последней надежды, обращённой в пепел этим немногословным, но полным печали заключением. По какому пути поведёт несчастную жертву то, что будет названо, кажется, уже через пару мгновений, кажущихся бесконечными часами, словно в смиренном ожидании приговора. — «Тяжкий недуг, ужасно тяжкий, и настиг такую молодую женщину…» — Как мог сам доктор говорить об этом так, словно и без доли искреннего сочувствия.? Желания хоть что-то предпринять… — «Увы… К сожалению, даже мне неизвестно, как с этим бороться»       Ютту мучила жутчайшая лихорадка. Сон почти не приходил к ней, даже несмотря на сильнейшую усталость и желание сомкнуть глаза хотя бы на несколько часов. Ночами бедная женщина только и могла, что подолгу корчиться от сильной боли, каждый раз поражающей определённые места на теле, даже без возможности закричать в чудовищной агонии, когда даже самый жалкий писк предательским комом застревал в горле, отдаваясь хрипами где-то глубоко в груди. Положить хоть что-то в рот, насыщая пустующий за время долгого голода желудок, также было огромной проблемой, как и привести в привычный ритм собственное дыхание, из-за чего и начал теряться и такой прекрасный, такой родной и мелодичный голос, слышать который каждый раз было сродни ощущению блаженного спокойствия, обволакивающего всё тело подобно такому желанному теплу морозными вечерами. От некогда уверенной, расчётливой и полной преданности своему делу Ютты не осталось и следа… Её сменил несчастный, больной, и даже, как могло показаться, уже и вовсе не живой человек, которого от скелета отличало лишь наличие кожи и волос, что, кстати, с каждым днём редели всё сильнее. На бледных руках, спине и шее уже появлялись более явные высыпания, с каждым днём всё больше распространяясь по телу несчастной. И где же только всё это время находится Бог.? Куда направлен его всевидящий взор? И чего же беспомощным его творениям ожидать в дальнейшем…

Когда же, однако, разумность

Через злые дела отходит к падению,

Ты, по соизволению,

Касаешься, и поражаешь, и возвращаешь ее,

Вливая в нее излияние опыта.

Когда же зло устремляет на Тебя меч свой,

Ты обращаешь меч оный ему в сердце,

Как сотворил Ты над первым отпавшим ангелом,

Когда башню гордыни его низвергнул в геенну.

Здесь же иную башню

Воздвигнул Ты из мытарей и грешников,

Которые исповедуют Тебе грехи свои

И дела свои.

Через то все творения, Тобою живущие, хвалят Тебя;

Ибо в Тебе благороднейший бальзам для ран зловонных,

Что обращаешь Ты в драгоценнейшие жемчужины.

Ныне же соизволь всех нас собрать к Тебе

И на правые пути наставить…

      Последний вздох, отчертивший границу жизни с непроглядной, гибельной тьмой.

Аминь…

      Божьей помощи ждать ныне не приходилось, как и более верить, что она придёт хоть к кому-то в холодных, каменных стенах этого места, будто Господь и вовсе забыл о Рупертсбергском монастыре, не давая его обитателям никакой надежды на спасение и простое, мирное существование. Казалось, что отнюдь на края эти посягает нечто совсем иное, сокрытое за густой кисеёй тумана, такое жуткое, такое неведомое, такое… ужасающее. С каждым днём всеобщий страх только нарастал, а Ютте становилось всё хуже, и ощущение полного бессилия, отсутствия всякой возможности помочь, спасти жизнь той, кто стал роднее кого-либо на всём белом свете, давило только сильнее, из-за чего рассудок постепенно начинал мутнеть, шаг за шагом, всё больше отдаляясь от действительности. В голове всё вертелась лишь одна мысль, и, подобно скорой потере смысла одного и того же слова, долго, раз за разом повторяемого вслух, эти бесконечные размышления заставляли всё сильнее сомневаться в том, а является ли это место всё ещё святым.?       События минувших дней с тех самых пор плотно засели в её голове, а всё, что окружало и когда-то могло радовать взор, тут же потерялось среди бесчисленных домыслов, страхов и сомнений, отныне и навсегда заняв место в бесконечной мгле смутных, далёких воспоминаний. Трудно было начинать каждый новый день, особенно с осознания того, что больше она никогда не услышит тех особенно добрых и ласковых слов, что говорила ей только милая сердцу наставница; никогда не ощутит себя любимой и единственной, одной такой среди всех, коей обещано было счастливое, светлое будущее, — и этому знамению теперь уже никогда не суждено было сбыться.       Хотелось верить, что больше от ужасной болезни не пострадает никто, хоть это и подвергалась сильнейшим сомнениям после непрекращающихся известий о множестве мучительных смертей в Бингене, и, безусловно, за его пределами… Страшная напасть распространялась стремительно, подобно урагану, всё также безжалостно унося с собой бесчисленное количество человеческих жизней. Наверняка, у каждого из них было своё прекрасное предназначение, свои цели и заветные желания; все они грезили о настоящем счастье, найти и ощутить которое предстояло, быть может, даже в ближайшем будущем, но болезнь не щадила никого, а просящих о небесном благополучии своих близких день за днём приходило всё больше. Возможно, в один из таких дней, хворь сумела дотянуться и до несчастной Ютты, буквально сжимая в чудовищной хватке её неспособную противостоять необъяснимому злу слабую душу, совсем как ещё щебечущую перед скорой гибелью птичку, что ещё отчаянно бьётся и хлопает крыльями в желании спастись, но уже прекрасно понимает прискорбность своего положения. Это было предрешено, и оставалось лишь надеяться, что эта женщина была первой и последней жертвой в этих стенах. Однако, что теперь значили все дальнейшие события, когда за спиной уже была такая горькая утрата…       С каждым днём мысли омрачались всё больше, а такие знакомые лица теперь то и дело расплывались перед глазами, смешиваясь в памяти в нечто единое, состоящие из тусклых разводов, в кучу нескольких практически неразличимых обликов, что постепенно исчезали в неизведанных глубинах кромешной тьмы сознания и растворялись в ней до самого конца. Картина окна в металле, вечно покрытого разводами от дождевых капель; выложенной крупным кирпичом каменной стены, небольшого стола и парочки тонких свечей в канделябре стала настолько привычной взору, что даже начало казаться, будто ничего другого за всю свою жизнь не доводилось видеть и вовсе. Словно её враз позабыли абсолютно все, а сама она давно отделилась от целого мира, предаваясь собственным грёзам и мыслям о том, как ужасен может быть тот единственный исход, который рано или поздно настигнет каждого человека — и спасения не дождётся никто, ведь то, что предначертано судьбой, сколько ни бейся, так и останется неизменным…       Она забыла даже о том, когда последний раз удалось прожевать хоть кусочек пищи, а вода, стоявшая в небольшом графине на деревянном столике, казалось, и не заканчивалась с того самого дня, когда последний раз была набрана в него снова, а когда же это было, увы, не удавалось уже вспомнить ни через час, ни через два, ни через пять. Сон с тех пор, казалось, стал занимать больше всего времени в этом мучительно долгом, бренном существовании, а мысли между тем беспорядочно перемешивались в голове, и всё так же одна за другой исчезали, уходя с каждым разом всё тише и незаметнее. — И всё же я сильно волнуюсь за Хильдегарду… Наверняка для неё это было тяжёлым ударом. — Слышится ей, прежде чем она, измотанная терзаниями собственного нутра, вновь готовится провалиться в чёрную бесконечность сновидений, но голоса за дверью всё не стихают, напротив — будто доносятся только отчётливее. — Немудрено что и ей, кажется, уже осталось не так долго… Я до сих пор не могу забыть о том, что произошло! — С будто даже напускной печалью в голосе выдыхает собеседница, — Бедняжка совсем ослабла в последние дни. Зная, как тяжело она переносит подобное, хочется только пожелать ей лучшего исхода. Наверняка в скором времени она проследует в лучший мир, вслед за Юттой… Ах, Ютта! — «Они будто нарочно не дают душе несчастной упокоиться, вновь и вновь тревожа её память и делая тем самым только хуже. Что же они попытались тогда сделать для неё.? Как помогли бедной наставнице облегчить её страдания.?!» — Девушка плотнее закрывает уши, встряхивая головой и полностью укрываясь, желая спрятаться не то от холода, не то от назойливого звучания голосов двух безрассудных послушниц, чьи языки явно были без костей.       С каждым днём витающее в воздухе напряжение только больше давало о себе знать. Теперь каждое пробуждение было последствием удушающего страха, словно к ней всё это время подбиралось нечто пугающее, необъяснимое, но однозначно сулящее лишь череду страшных бед — и всё это было лишь началом… Со временем ощущение того, будто кто-то или что-то пристально наблюдает за нею из темноты, стало настолько навязчивым, что всякий раз остекленевший, полный ужаса взгляд девы был направлен в бескрайнюю пустоту тёмного коридора за изредка открытой дверью, словно надеясь заглянуть глубже, чем может простой человек, но мысленно моля о том, чтобы тьма эта осталась непоколебимой, непрорезаемой ничьим посторонним присутствием. Между тем страх мог только нарастать, а ей не оставалось ничего, кроме как спрятаться с головой под истёртую, некогда белую простыню, служившую ей одеялом, и ждать, надеяться, чтобы мелькающие на стенах тени, похожее на горький плач завывание ветра и жуткий, нечеловеческий шёпот были не более чем её собственными домыслами, рождёнными в голове посредством потрясшей разум череды событий, которые не так давно довелось пережить.       Её воображение сыграло с ней злую шутку, лишь подливая масла в огонь, являясь в самых ужасающих, самых богомерзких и леденящих душу обличьях, что, казалось, и вовсе были за пределами человеческого разума. С каждым разом видения обретали всё более и более кошмарные формы, так и норовя вскоре добраться до её хрупкого подсознания и разорвать его на тысячи мелких частей, разбить вдребезги, подобно хрустальной утвари, без доли сожаления со звоном разбрасывая осколки по бескрайним просторам где-то в глубине, сплошь укрытым зыбкими тенями, в которых ныне не останется совсем ничего, что когда-то ещё будет напоминать о мимолётных днях счастья, минувших в некогда родном и милом сердцу крае. Всё это давно было забыто, сокрыто под пеплом погоревших надежд и мечтаний, благодаря которым она жила и расцветала, не допуская даже мыслей о том, что рано или поздно всё закончится именно так. Сейчас же жизнь медленно, но верно утекает из-под хрупких девичьих пальцев, что осознать получится ещё очень нескоро. Нахождение в четырёх стенах стало вынужденной обыденностью, ведь ей уже неподвластно было даже собственное тело, скованное мучительной слабостью из-за частых болей в голове и сильной дрожи, как при лихорадке или сильной простуде. Кожа постепенно начала терять привычный розовый оттенок, что сменялся обыкновенной бледностью, из-за чего теперь она всё меньше походила на человека, вкупе со своей сильной худобой, теперь уже видимой невооружённым глазом.       С течением дней всё становилось только хуже… Теперь уже стеклянный графин, вечно стоявший у кровати, осушался практически мгновенно, за чем почти всегда тут же следовал приступ сильного кашля, едва не раздирающего горло болезненными ощущениями. Сон её стал ещё беспокойнее. Чёткое ощущение присутствия чего-то, что буквально стоит вплотную, терпеливо ожидая удачного момента для нападения, всё дольше не покидало её, что участило регулярные ночные пробуждения. Иногда, в такие ночи, лёжа на спине безо всякой возможности пошевелиться, ей удавалось лишь бегло осматривать всё, что попадало в поле зрения, всякий раз боясь увидеть то, что несомненно оборвёт её жизненный путь, даже не предпринимая никаких умышленных попыток к этому, но, вопреки разуму, буквально кричавшему ей сделать всё, чтобы остаться в безопасности, взгляд то и дело продолжал лихорадочно метаться по доступным ему уголкам этой небольшой комнатки, как бы напротив — намеренно всматриваясь в кромешную тьму. Крик будто застывал в горле, с трудом вырываясь из напряжённых лёгких лишь еле слышными хрипами. Временами хотелось просто подорваться с постели и бежать, не разбирая дороги, так далеко, где неведомое зло никогда и ни за что не нашло бы её, пусть даже обыщет весь белый свет, в желании выследить такую желанную жертву. Она молила Бога спрятать её, она проклинала теперь всё то, что когда-то считала своим даром, ведь ничего подобного никогда не происходило с кем-то из обитателей монастыря. Видения — её вдохновение и бесконечный поток самых чудных идей. Видения — причина рождения в её голове чудеснейших строк, льющихся на бумагу и, подобно мёду, ласкающих слух под звуки лютни. Видения — наказание, наверняка посланное ей за непростительные прегрешения. Видения — её главный кошмар. Чарующая ночь стала пленом, единственным выходом из которого было лишь томительное ожидание утра, когда спустя долгое время кровавое зарево освещало собою небеса, предвещая такой долгожданный восход, что было так же неизбежно, как очередное наступление кромешной темноты с догоранием последнего луча за темнеющим горизонтом. И лишь изредка, с бледным светом выступившей из-за облаков луны, льющимся в комнатку сквозь окно, можно было наконец с облегчением избавиться от напряжения в теле, чувствуя, как тают волнения, вместе с густыми тенями в дальних углах. В эти мгновения, что, казалось, были так хрупки и непродолжительны, словно лёгкий туман поутру, ей удавалось ощутить себя частью всего происходящего, а не несчастной жертвой, загнанной в угол и с трепетом в сердце ожидающей своей участи.       Именно в эти моменты к ней будто возвращались силы, а что-то неведомое, зыбкое, подобно духу, но совершенно не пугающее, мягко зазывало, манило её за собой, словно освобождая от оков физического тела, что стали непосильно тяжёлыми для хрупкой души, жаждущей недосягаемого умиротворения. С небывалой лёгкостью переступая свой порог, она следовала по пятам за необъяснимой силой, влекущей и такой приятной, пока в груди теплились самые различные мысли о том, что же теперь предстанет её любопытному взору, и в тот самый день действительность, что оказалась выше всяких ожиданий, не могла не восхищать юный ум… Что-то свыше будто бы пыталось дать ей знак, предупредить о чём-то, или наоборот усмирить бесконечные терзания её души, — так думалось деве, пока она немигающим взглядом, безотрывно смотрела на огромных размеров витраж, пропускающий сияние бледного светила сквозь стёкла самых разных цветов, выложенных мозаикой в изображение никого иного, как величественного, прекрасного ангела.

— О, великий Архистратиже Божий Селафииле! Ты молиши Бога за людей верующих, умоли Его благоутробие за меня, грешную, да избавит меня Господь от всех бед и болезней и от напрасныя смерти и да сподобит меня Господь Царствия Небеснаго со всеми святыми во веки веков. Аминь…

      Звучали слова так тихо, но так искренне и почему-то с большой уверенностью, что тот, кто покровительствует над людскими молитвами, внимая каждому их трепетно пророненному слову, действительно слышит её, находясь совсем рядом, в нескольких шагах, и внимательно наблюдая за тем, как несчастная из последних сил старается успокаивать себя, где-то в глубине души ещё надеясь, что всё ныне происходящее в её жизни окажется очередным кошмаром, пришедшим в поздний час глубокой осенней ночью. Наконец поднимается с колен, с досадой чувствуя, как внутри, рассыпаясь мерцающей пылью, догорает такое драгоценное ощущение безопасности и нежного тепла внутри. Наступает рассвет, теперь уже совершенно не радуя её, но солнце, сокрытое за густой серой пеленой туч, ещё долго не покажется, и лишь тонкие золотые лучики с трудом пробиваются сквозь, мягко освещая укрытую лёгким туманом землю. Вместе с рассеивающимися сумерками и постепенно возвращается и привычная тяжесть в груди, а помимо прочего, казалось, изменилось в этот раз и что-то ещё, что было схоже с отрывом от сердца чего-то поистине дорогого и значимого для неё, что и вызывало стремительно обволакивающее ощущение болезненной пустоты внутри, до того момента, пока не пришлось отвлечься, краем глаза замечая, как нечто иное, словно пришедшее извне, за долю секунды растворилось в воздухе, последний раз озарив дальний угол огромного зала бледно-голубым мерцанием.

* * *

      Утро выдалось на редкость морозным и тихим. А ведь обычно к этому времени кто-то уже да суетился за её дверью в коридоре, постепенно собираясь к утреннему молению. Удивительно, ведь раньше именно это и давало ей знать о наступлении нового дня, однако теперь, даже несмотря на давно сошедшую с окрестностей Бингена ночную мглу, за дверью не было слышно ничего, даже тихого завывания лёгкого утреннего ветерка, просачивающегося сквозь старые оконные ставни и нередко блуждавшего по аббатству. У её кровати, на небольшом столике, рядом с белой чашкой, по-прежнему стоял опустевший графин, сквозь гранёные стеночки которого даже не просочился ни разу солнечный луч. Кажется, тепло навестит эти края ещё очень нескоро, а между тем зима окончательно приходила на смену последним осенним дням. Пересилив себя, она всё же поднимается с постели, потирая пальцами затёкшую шею и жмурясь от мимолётного чувства облегчения, пока с очередным движением руки не ощущает несколько образований на своей коже, прикосновение к которым отдалось жгучей болью в том самом месте.

Только не это…

      Страх. Нет, панический ужас, охвативший юный разум, почти сразу распространился дрожью по всему телу, заставляя картинку то и дело расплываться перед глазами, сильно слезящимися с самого пробуждения. Стук крови в ушах бешено вторил частому, шумному дыханию, даже на несколько мгновений рождая иллюзию пронзительного пищащего звука, что не давал сконцентрироваться и без разбора притуплял все возможные мысли. Первоначально даже ускользало от неё и само понимание того, как ранее казалось, невозможного, что успело произойти с ней всего за одну ночь. Будто в собственном разуме очень яро старалось укорениться убеждение в том, что это не более чем сон, бред, её очередной кошмар, пришедший с внутренним принятием самой тяжёлой утраты, выпавший на долю её и без того непростой судьбы, но насточивые прикосновения, за которыми без малейшей задержки следовало ощущение грубеющей прямо под пальцами кожи, говорило само за себя. Это никакой не сон…       Множество самых различных догадок успело промелькнуть сквозь постепенно проясняющиеся мысли за считанные мгновения, пока она, напуганная до ужаса, перебирала в голове все возможные причины того, как это могло случиться. Ответ на столь незамысловатый вопрос и сам не заставил себя долго ждать, когда наконец пришлось вспомнить, сколько дней и ночей она провела подле кровати умирающей наставницы, лишь непрерывно моля Бога о её благополучном исходе, пока несчастная женщина чахла прямо на глазах, с каждым днём всё больше ослабевая в этой жестокой, но бесцельной борьбе за собственную жизнь, стремительно утекающую прочь прямо из изнемогающего тела. С печальной участью Ютты не мог смириться никто из аббатства, кроме неё самой, уже давно принявшей правду. Она всегда говорила, что судьбы бояться не стоит, какой бы жестокой она не была, ведь ничто и никогда не происходит просто так, по воле случая. Порою казалось, что ей действительно известно всё, подобно всеведущему пророку, которому открыты сплошь все подробности людской жизни, что для других представителей рода человеческого навсегда останется под завесой тайны, однако всё же на вопрос о том, является ли всё ныне происходящее истинной божьей карой, ответа она дать так и не смогла… Жуткая болезнь действительно, как говорили люди, приходилась ударом в спину каждому, кому довелось столкнуться с нею. Она не обошла стороною никого, расправив чёрные, как смоль, крылья и победно возвышаясь над бескрайними просторами всего необъятного света. Череде смертей, известия о которых прибывали с каждым днём, не было видно ни конца, ни края, а между тем жители Бингена даже будто перестали пытаться вести борьбу с этим жестоким воплощением кошмара наяву, покорно склонив головы и ожидая, когда же мучительная гибель настигнет каждого из них. Все эти мысли ни на минуту не оставляли юную голову, в ней по несколько раз то и дело проносилась вся её недолгая жизнь, самые разные мгновения которой будут навеки будут запечатаны в памяти, такие неповторимые, такие разные, но незаменимые для её сердца, преисполненного благородством и чистотой. Сейчас совершенно не хотелось тревожить остальных обитателей монастыря, которые и без того ни дня не проводили без ещё совсем не угасшей в их сердцах скорби по ушедшей Ютте, да и сил на это уже совершенно не было. Все здесь были очень близки друг-другу, но неизвестно в какой момент несчастная дева, даже сама того не замечая, постепенно словно стала отдаляться от них, всё больше с каждым днём уходя в тень, и вовсе теперь не ощущая себя частью жизни Рупертсбергского аббатства. Она словно бы находилась вовсе за пределами реальности, как бестелесный призрак, лишь в качестве стороннего наблюдателя в вынужденном безмолвии мимолётно следя за жизнью тех, кто когда-то был ей дорог… Будто сквозь стекло…       Такая жизнь могла бы давно стать для неё привычной, ведь скромный характер и малое стремление к общению были неотъемлемой её частью с самых малых лет, как только довелось впервые оказаться в этой скромной обители. Почти всё происходящее в этих стенах обходило её стороной, кроме несомненных обязательств, что были на плечах каждого, кто выбрал путь беспрекословного служения Господу, и она, конечно же, не являлась исключением. Песнопения, написанные столь молодой служительницей, всё также пользовались большим восхищением в кругах жителей монастыря, искренне чтивших в ней верность и приверженность Богу, что в такие моменты особенно казалась неоспоримой — но всё это было незначительно, в сравнении с долгими-долгими ночами, проведёнными в полном одиночестве, при свече, за листом пергамента и гусиным пером, что, казалось, и вовсе не просыхало от чернил. Раньше с наступлением темноты всё казалось совершенно иным, не таким гнетущим, будто с заходом солнца перед нею открывался совсем другой мир, доступный только ей одной. Лучи вдохновения мягкими, ласковыми касаниями озаряли светлую голову девы, а строки словно сами лились на бумагу, рождаясь в голове так легко, ведь шли от самого сердца, в котором с рождения теплились лишь благородные, искренние стремления. И только тогда удавалось забыть о волнениях, полностью погружаясь в работу и слушая только свои мысли, временами прерываемые лишь тихим потрескиванием пламени свечи и шуршанием пера, постепенно выводящего изящные символы на тоненьком листе. Так легко и непринуждённо, но с таким вдохновлённым видом, она могла бы проводить целые долгие дни своей жизни, но первый рассветный луч, постепенно разгорающийся на горизонте, был предвестником скорого наступления очередного дня привычной монашеской жизни, а потому времени, что теперь уже было отведено ей на сон, оставалось очень мало. Путь поэта невероятно сложен, но так дорог ей, чьи глаза искрились чистым восторгом всякий раз, когда нежные, полные любви слова звучали так складно и нежно из её собственных уст, когда буквально прошлой ночью были с таким трепетом написаны.       Все и каждый из этих прелестных моментов переполняли её бесконечным желанием жить, до конца дней своих верно служа Богу, вместе с милой сердцу наставницей, обещавшей всегда быть рядом, помочь и оказать поддержку несмотря ни на что. Кажется, только тогда она начала понимать, что эти слова действительно не были брошены на ветер, ведь сейчас её медленно, но верно тянет во тьму неведомое зло, что унесло жизнь дорогой, любимой Ютты, и оно, очевидно, совсем не остановилось бы на ней одной, теперь утягивая вслед и её ненаглядную воспитанницу… Страх, безусловно, брал своё, нещадно проникая в глубины сознания и стараясь разорвать на части все до единого воспоминания, которые когда-то казались ей поистине счастливыми. Такие зыбкие, неуловимые тени хоть какой-то радости в её жизни теперь навсегда покинули голову, оставляя деву совершенно одну, со своей тяжкой, непосильной ношей. Конечности вновь холодеют, пальцы невольно начинают дрожать, когда к горлу подступает тревожный ком, согнать который не выходит никакими усилиями. Она одна, совершенно одна… помощи ждать не имеет никакого смысла, сколько не раздирай горло в отчаянном, жалобном крике. Никто не услышит, никто не придёт, надежды разбиваются о действительность всё с более звонким треском.       Возможно, когда-нибудь она и вовсе начала бы жалеть, что однажды просто появилась на свет, была замечена Богом и по воле его начала свой жизненный путь. Быть может, тогда бы она вовсе так не страдала, если бы только не родилась не в то время и не в том месте… Её жизнь сложилась бы совсем по-другому, без странных и неожиданных событий, чарующих видений и познания монашеских обычаев. Тогда бы ей, возможно, не пришлось бы перживать столь тяжёлую утрату, что сильным ударом расколола её жизнь на две части, за чем и следовали заполняющие голову мысли о том, что ныне она и вовсе не видит своего будущего, ни в стенах аббатства, ни где либо ещё. Однако же, на всё воля Божья, — так всегда говорила ей Ютта, и только это в моменты сильнейшей печали держало её на плаву, измученную болью и пожирающим изнутри необъяснимым чувством вины, не то перед наставницей, не то перед самим Господом.       Дни проходили, незаметно сменяя друг-друга, особенно в моменты, когда усиливались переживания о стремительно сокращающемся количестве времени, ещё оставшегося у неё, что делало и без того близящееся к завершению существование ещё более жалким и гнетущим. Каждое утро пробуждение давалось всё тяжелее, ведь перед глазами пролегала белая пелена, сперва вьющаяся лёгкой дымкой, как курящийся ладан, а после почти полностью застилая взор и лишь спустя несколько мгновений отступая. Холод в конечностях всякий раз с пробуждением усиливался, распространяясь по всему телу, но уже не ощущался так отчётливо, как это было в самые первые дни, когда поганая хворь только начала опутывать бедняжку своими отвратительными липкими сетями, избавиться от которых уже совершенно не было возможности. Быть может, всему виной также были и все эти долгие годы, проведённые в этом монастыре на брегах Рейна, где погода почти всегда оставляла желать лучшего, как и не самые защищённые от промозглого ветра стены этой скромной обители, что сильно ослабило её возможность переживать заболевания. Внутри всё было поражено острой болью, что в особенности давала о себе знать при любой попытке подняться, что уж говорить о ходьбе и даже перемещении по собственной кровати. Со временем её пропажу всё-таки не смогли не заметить — именно эта мысль промелькнула в голове, когда в её небольшую комнатку спустя такое долгое время отсутствия наконец вошла пара человек, дрожащими руками открыв дверь и испуганно начав шептаться между собой, обсуждая неизвестные ей вещи. Лиц она не разглядела, даже и не пыталась сделать этого, ведь веки её, казалось, налились свинцом, пока из-за них всё более заметно проступали солёные слёзы, мерцая в тусклом свете зажжённых свечей. При виде её бледного лица, что стало таким отнюдь не от долгого нахождения в тенях аббатства, пришедшие, казалось, замерли в ужасе, вспоминая не так давно ушедшую из жизни монахиню, на таком же мертвенно сером лице которой навеки застыла безысходность, смешанная с покорным смирением перед собственной судьбой. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить, ведь каждое лишнее движение могло стать причиной ужасной боли, постепенно прорывающейся всё глубже и глубже по иссушенному болезнью телу…       Сны становились всё более неспокойными, в то время как несчастная жертва адских мук с каждым днём всё меньше и меньше походила на себя. От некогда чудесного, звонкого голоска, звучавшего подобно щебетанию соловья, когда она вдохновенно напевала слова, рождавшиеся в голове и также мимолётно исчезавшие из разума, осталось только тихое хрипение с едва различимым оттенком девичьего манера. От голода её тело ещё сильнее исхудало, а на коже появлялось с каждым днём ещё больше бордовых волдырей, заполненных гноем и местами уже подсыхающих. Ужасная боль при хоть малейшем прикосновении тут же прорезала её насквозь, подобно глубоким трещинам, идущим по обветшалым, когда-то прочным стенам. На сей раз никому не пришлось приглашать доктора, ведь неизбежность печального завершения была предельно ясна и безо всяких заумных выводов, а слёзы жалости, коим всё же удалось пролиться по этой несчастной душе, спустя несколько дней сменились таким же холодным безразличием, словно бы никогда и не существовало этой несчастной девы с такой несправедливой, грустной судьбой. Её покои снова опустели…       Постепенно её истинные чувства, будто бы, наконец стали обретать долгожданную свободу. Более не хотелось утешать себя различными предположениями и доводами о том, что на самом деле её жизнь дорога здесь многим, ведь все с таким восторгом отзывались о её пронизанных любовью стихах, звучание которых так идеально ложилось на пение струн. Она будто пробудилась от неизвестных чар, на место которых тихо, но заметно проступала жестокая реальность. Её вера в доброту людей сыграла с ней поистине злую шутку, ведь с тех самых пор никто даже и не подумал снова навестить её, хотя бы принести воды или парочку новых свечей, заменяя потемневший огарок в небольшом канделябре у окна. С каждым прошедшим днём она всё больше поражалась самой себе, ведь всю сознательную жизнь она была слепа, даже не подозревая толком, кто на самом деле окружал её всё это время.       Неизвестно сколько прошло дней, с тех пор как удавалось открыть глаза и хоть на долю секунды взглянуть на прекрасный, такой живительный лунный свет, проступающий сквозь стекло и заставляющий железную резьбу решётки отбрасывать витиеватые тени на каменный пол, освещая последние моменты жизни, давно превратившейся в жалкое существование, тяготящее уже даже её саму. Не осталось теперь ничего, что могло бы помочь хоть как-то узнать в нынешних чертах некогда счастливую, жизнерадостную девушку, такую верную, такую неумолимо трудящуюся во благо всего того, что что так нежно любила всю свою жизнь, что вело её, что никогда не позволяло сойти на ложный путь. Господь любит всех, но, кажется, весь свет сейчас расплачивается за ошибки прошлого, разбиваясь о них на тысячи осколков и возможно даже испытывая на себе настоящий праведный гнев — так могли бы подумать несведущие, в чьих сердцах совсем нет места любви и вере, но только не она…       Сей мир открыт лишь тем, чья душа преисполнена чистыми и безгрешными чувствами. Никто другой никогда не сумеет постичь истины божьей воли, ведь назначению своему высокому следовать оказались не в силах. Поддавшись соблазну, любая душа увязнет навеки во грехе, потому то и в мире воцарилось правление зла, что пробиралось во всякий укромный уголок, поражая дьявольской чумой всех и каждого, кто только посмеет сойти со своей дороги. Оно только этого и ждёт… ждёт, когда кто-то, разочаровавшись, потеряв веру или собственное предназначение, ударится во все тяжкие, ища признания и любви, но сам того не ожидая попадёт туда, где Бога уже нет. Страхи и сомнения медленно овладевают людьми, разрушая их светлый ум и благородные намерения, ведь с рождения все чисты и непорочны. Но сумел ли кто-то ещё пронести свой крест до самого конца…?       Наступает глубокая ночь. Наверное, уже последняя для неё в этом чудесном мире. Кровь, подобно излишкам выпитого яда, медленно стекает по бледной щеке, окрашивая поредевшие волосы, что некогда были так прекрасны и густы, мягкими волнами ниспадая по хрупким плечам, в моменты когда снят был апостольник. Неизвестное предчувствие даёт понять, что совсем скоро всё закончится, но почему-то в глубине души вдруг затеплилось неведомое доселе спокойствие, будто это теперь действительно было единственным выходом, единственной возможностью освободиться от вечного траура и скорби, наконец обрести покой, больше не мучаясь от долгих приступов кашля, сопровождаемых режущей болью во всём теле. Она видит перед собою расплывчатую форму, сотканную, наверное, из самого света и сути блаженства; уже немного лучше различимый в мягком сиянии крылатый силуэт, постепенно приобретая всё более отчётливые очертания, медленно и с осторожностью протягивает руку навстречу ей, как бы ласково маня за собой, приглашая туда, где больше не настигнут её ни боль, не тревога, ни сомнения. Дрожащая девичья рука медленно, словно ещё в неверии, тянется в ответ, подпитываясь этой неведомой, но обволакивающей теплотой, читающейся в приветливом взгляде таинственного гостя. — Здравствуй, Хильдегарда… — Звучит голос так нежно, подобно пению струн, сладко вливая в непорочный ум просветлённое убеждение, что действительно нужно, а что теперь не важно совсем. Подошёл конец её пути, что вышел совершенно не долгим, но полным насыщенных, ярких событий, кои хотелось бы навсегда сохранить в памяти. Забыв лукавство, сомнения и недоверие всех тех, кто когда-либо окружал её в этих стенах, душа наконец отпускает оковы плотского тела, теперь намереваясь лишь с лёгкостью в сердце уйти на покой вслед за божьим посланником… Архангелом Селафиилом.       Её мучения наконец-то завершены. Более никакие тяготящие мысли и сомнения не проберутся в её светлую голову, омрачая собою мысли о собственном существовании. Прямо сейчас даже приятное волнение не тревожило её, оставляя разум в обволакивающем нерушимом спокойствии. Обернувшись в последний раз, она лишь мельком замечает, как через окно на неё как и раньше льётся голубоватый свет, бледно озаряя хрупкие черты, утерявшие последний признак жизни; тот полный восхищения взгляд, с коим теперь она замерла навеки, и тёплый ангельский поцелуй, что пришёлся на её бледные губы. Невероятное блаженство постепенно обволакивает с головой, а вместе с тем на лице невольно проступает улыбка. Она заслужила отправиться в лучший мир — так было решено самим Богом, и теперь, в последний раз взглянув на родную обитель, она слышит, как тихо, подобно летнему ветерку, ласковым шёпотом за спиной слышится то долгожданное и такое желанное, предвещающее вечный приют в краю безмятежного покоя…

- Пора...