у капитана второго дистрикта есть всё.

      Он подорвался с постели растирая виски руками. Опять сон. Кошмар. Полубред-полуявь застывший туманом перед глазами. Один и тот же, сотни, тысячи дней подряд.       Голубые глаза опять смотрят не вправо, не влево, — в душу. Насквозь. Минуя гору мышц и сплетение ребер, кромсают его на части, будто свежевальщик оленью тушу. Удачно. Он ощущает себя вывернутым наизнанку, а улыбка на бледных губах холодная — будто оскал. Девчонка улыбается ему, белые косы спадают на хрупкие плечи, а после мир сотрясает удар. Один. Второй. Третий. Дым окутывает улицы, выедает глаза под веками, но запах крови металлом ударяет в мозг. Всё кончено.       Липкий пот заливает глаза, холодные пальцы сжимаются на собственном горле. Воздуха не хватает. Его не хватает всегда, когда в сон ему почему-то приходит девочка с прошлого. Мертвая девочка имя которой отпечаталось в мозгу навсегда.       За окном поднялась фарфоровая луна, огромная, тучная. В лесах двенадцатого на такую воют волки ровно после полуночи. Во втором же на такую, хоть сам взвой.       Капитан подкуривает десятую сигарету, дым клубится по комнате, пропитывает серый мундир. Да и пусть. Вскоре он вновь направит его в химчистку. Там тучная старуха кислым, ворчливым тоном начнет причитать о том, как ей надоел запах крепкого, добротного табака, а он накинет ей пару монет за терпение.       Второй дистрикт пахнет гранитом и плитами днём и ночью, пахнет раствором и жаром печей, что опекают кирпич. Но ему ненавистен смрад едкого дыма, угля и твердого сланца с которым он вырос. Он заменяет его курящимся смогом. Поэтому продал бы душу черту, лишь бы услышать манящий дух хвои и шелест листвы в укрытых покоем зарослях лесов. Но во втором лесов нет, одни проклятые, ненавистные ему каменоломни. Глубокие, почти как те проклятые шахты, где он так долго глотал едкую пыль и купался в ошметках угля.       Капитан готов отдать всё золото накопленное годами, лишь бы маленькая, белокурая Прим не являлась ему по ночам. Он никогда не желал ей смерти. Он её не убивал…       Но её смерть убила надежду теплящуюся слева под ребрами. Теперь все они прокляты снами. Китнисс тоже, она говорила ему тогда. Когда? Тысячи лет назад, когда нос щекотал запах хвои.       Капитан пересекает большую комнату в десять шагов. Где-то там в антресоли запрятан хороший виски. Он не хочет утопить себя в нём. Лучше уж помнить. И белокурую Прим, и себя, и Китнисс Эвердин.       Кискис. Дурацкое прозвище, которое он дал ей тогда. Когда? Множество дней назад, когда годы измерялись не месяцами, а пережитыми жатвами. Семьдесят четвертая жатва запомнилась ему навсегда. Жаркая, окутанная страхом и давящим зноем. Но он не боялся её, никогда, хоть его имя и было вписано в проклятую систему сорок два раза — чертовка удача всегда была с ним на одной стороне. Только не в тот день, в тот день удача улыбнулась Питу Мелларку и оставила Гейла у обочины, глядеть затуманенными глазами, как Кискис, его Китнисс поднимается на пьедестал трибутов на ватных ногах. Уйти глубоко в леса, увести, спасти её от смерти — никак, и ему остается лишь сжимать тельце Прим, глупышка кричит, вырывается, но Гейл обещал позаботится и сохранить их, если сохранить Китнисс для него уже не по силам.       Их прощание — пара коротких мгновений, он обнимает её пряча слезы. Ведь не плакал даже тогда, когда с шахт принесли известия о том, что отца разорвало на части. А после живет за двоих, отчаянно, настырно, жадно. Спускается в шахты, где пыль от проклятого угля пропитывает насквозь похуже сигаретного дыма, оседает на легких и внутренностях, очерняет мозг. На поверхность поднимаешься совершенно иным человеком. Две, три, бывает четыре смены, а после домой. Не к себе, к себе он ещё успеет. Главное — отнести пищи Прим и её слабодухой матери, чтобы они не умерли с голоду, чтобы не сдох уродливый, рыжий кот. Гейл выворачивает себя наизнанку, падает на твердую постель ели живым. И молиться богам, которых не помнит, лишь бы Китнисс выжила, только тогда и он сможет ощутить себя почти-что живым. И она выживает.       Возвращается в дистрикт двенадцать, тоже совершенно иной, незнакомой ему Пересмешницей, почти чужой, отчаянно отрешенной, он не может узнать, что за сталь застыла в её глазах, но знает, что в снах ей приходят видения с смертью. — Серьёзно? По-твоему, я не свихнулась? Ты правда со мной? — в её голосе мелкие крошки от битой надежды, Гейл готов изрезать все пальцы в кровь, лишь бы склеить их воедино. — По-моему, ты, конечно, свихнулась, но я с тобой.       Я всегда с тобой.       Гейл знает её лучше, чем все в этих проклятых людьми и богами краях. Она смешно морщится, когда улыбается, её любимый цвет — зеленый, не просто зеленый, а цвет лесной хвои у заростей их терновника, как цвет молодой листвы на кустах. Гейл верит, что когда-то она вернется. Её отпустит, непременно должно отпустить. Он делает всё для этого, чтобы к нему хоть на миг вернулась та самая, смешливая Кискис, а не трибут из округа двенадцать Китнисс Эвертин.       Как-то она целует его в губы. Отстраненно и холодно, не так он себе это представлял, но всё что остается — сухо ответить губами. Тогда он ещё искренне верил, что она останется с ним навсегда.       Нет, это несбыточно, неосуществимо, пока солнце восходит каждое утро, а в жилах Пито Мелларка струится кровь. Гейл будет вторым, запасным, надежным и верным вариантом, который придет, прибежит, приползет на брюхе на первый же её зов.       Когда Пито Мелларк стал заложником Капитолия — Гейл не смеялся, нет, слишком хорошо знал того неплохого парня с которым у него одна на двоих привязанность, и у приаязанности этой мрачные, густо серые, будто небо перед грозой, глаза. Он не радуется, но надеется, что Пита Мелларк не вернется. Память о нём исчезнет, его имя будут вспоминать лишь в книгах и письменах. Но нет, имя Пита Мелларка теперь вогнано Китнисс кинжалом под ребрами, и каждый вечер она самозабвенно начинает его прокручивать, терзать себя, рыдать, напрасно мучить.       Гейл не может глядеть, как его Китнисс теряет себя, окончательно, безповоротно. И если этот проклятый Пито Меларк — единственная нить способная вернуть хоть на чуточку её прежнюю. Гейл клянется не разорвать.       Он доброволец. Он смертник. Он заложник, но плен его иной, а мучитель гораздо безжалостней Капитолия и президента Сноу.       «Ты уничтожаешь меня, Китнисс» — хотелось ей это сказать, но Гейл Хоторн сам выбрал быть уничтоженым. Множество лет назад, когда увидел её глаза.       Капитан второго дистрикта глядит на усеивающие тело шрамы. Каждый сшитый нитями её имени, каждый слог зарубцевавшийся следом под кожей. Сначала Гейл желал получить её, после Гейл желал себе смерти.       Она никогда бы не выбрала его. Между ним и проклятым Питом Мелларком весы колеблются не в лучшую сторону.       Всё случившееся дальше туманилось поволокой. Всплывала лишь комната, кресло, порог, который он не посмел преодолеть.       «Это ты убил Прим» — её голос вгрызается в мозг с жестокостью хищника, впускает зубы под череп настолько, что слова сбиваются в плотный комок. — «Прощай.» Приговор для него уже вынесен. Он приговаривает себя сам. К жизни. Мучительной, отравляющей, но по видимости — щасливой. Повышения сыпятся, деньгам утрачен счет, девушкам тоже, они бывают в постели едва ли не каждую ночь, но вздрагивают прячась под простыней, когда капитан Гейл подрывается от новой волны кошмара. В том кошмаре опять детские, невинные ни в чем глаза, и смешные косички Прим, её совершенно обезоруживающее, одурманенное взрывом выражение. Он не убивал её. Но её смерть стала концом Гейла Хоторна из округа двенадцать. Весь мир дал большую трещину с семьдесят четвертой жатвы и продолжал громко рушится погребая в своих руинах всё, но только не память.       Память останется навсегда.