Сломанный цветок

      — Матушка! Мама, помогите мне! — Арестованная молодая женщина, которую бросили к ногам падишаха, полностью не владела собой и рыдала от ужаса, озираясь сумасшедшим взглядом.       Уже покидая султанские покои, тридцатичетырёхлетний президент Панема чуть пошатнулся и невольно замер в дверях. Перед внутренним взором возникла виселица. И Сеян.       Как и мать Сеяна в его последние секунды, мать османской преступницы тоже очевидно не могла слышать её криков — то была некогда могущественная женщина, ныне прогневавшая падишаха, и теперь, как говорили, её было запрещено пускать во дворец. Всё, что она могла, — это ждать приговора дочери где-то у дворцовых ворот. Вот что случается с теми, чья власть пошатнулась…       — Я говорил, Фахрие, — черноволосый султан Ахмед, подросток шестнадцати лет, глядя на съёжившуюся молодую женщину, улыбнулся в удовлетворении. — Говорил, что однажды ты выйдешь из убежища, и в тот день тебе будет некуда пойти. Оказывается, этот день сегодня.       Девушка лет двадцати — двадцати пяти, не поднимаясь с колен, в истерике принялась молить за свою жизнь — зрелища более ничтожного Кориолан ещё не видел. Султан, вырвав из её рук край своего роскошного пиджака, молча, в задумчивости прошествовал через покои. Слушая стенания арестованной, он порой едва заметно улыбался.       Волосы у неё были светло-каштановые, вьющиеся, а ещё что-то неуловимое, может быть, некая мягкость в чертах и взгляде, как будто роднило её с Тигрис. Разумеется, до того, как кузина начала увечить своё лицо операциями в соответствии со своим именем…       — Вам вряд ли следует это наблюдать, — произнёс хозяин покоев, увидев, что его высокий гость всё ещё их не покинул.       — Значит, эта женщина из вашей династии?       — Наш стыд. Она предательница государства, что покушалась на мою жизнь с помощью яда. — Султан Ахмед чуть наклонил голову и, устремив на гостя внимательный взгляд, слегка усмехнулся: — Надеюсь, президент Сноу, вы не намерены говорить мне, что были бы милосердны на моём месте?       — Стоит ли настолько затягивать паузу, если так или иначе намерены убить, — раздражённо бросил Кориолан и повернулся к выходу.       — Повелитель, — рыдала Фахрие Султан, — повелитель, вы ведь тоже любили… и любите…       Кориолан не заметил, как остановился вновь.       — Я была в отчаянии, мне сказали, лишь так можно спасти его от смерти. А если бы вы были на моём месте… — Султан бросил на свою тётку уничтожающий взгляд, и она сразу же униженно замолчала.       — Фахрие Султан может пополнить число наших безгласых. Если желаете, — произнёс Кориолан слова быстрее, чем осознал их, и сам не зная зачем. И падишах, и его пленница как по команде замерли на полуслове и поглядели на заморского гостя.       — Безгласых? — султан Ахмед приподнял бровь.       — Так называют рабов в Капитолии. Большинство попали в такое положение за государственную измену, что роднит их с вашей подопечной. Каждому из них вырывают язык (Фахрие слабо вскрикнула), и любой гражданин вправе обращаться к ним не иначе, как с приказом. — Кориолан пристально посмотрел на собеседника. — Полагаю, смерть для предательницы станет и вполовину не так унизительна… Как и для прочих ваших врагов, разумеется.       — Не надо! — отчаянно закричала Фахрие, обращаясь теперь к Кориолану. — Пощадите, прошу вас!       — Иначе вы умрёте, — взглянув на неё, ответил Кориолан негромко.       — Ты слышала, Фахрие? — Созерцая страх и унижение молодой женщины, султан-подросток на сей раз улыбнулся с таким наслаждением, что напомнил Кориолану доктора Галл. — Президент Сноу пожелал проявить к тебе милость. Да будет так. С этого момента ты рабыня Капитолия.       — Повелитель, я… я ведь принадлежу к Османской династии…       — Я дарую тебе жизнь, Фахрие, — Ахмед сделал паузу, давая время тётке осознать сказанное и сделать едва слышный судорожный вздох. После чего продолжил: — Хотя…       Не скрываясь, Кориолан устало закатил глаза, чувствуя раздражение. Мальчишка не наигрался в детстве?       — …Хотя, разумеется, я могу проявить подобную милость лишь в одном случае. Если Фахрие Султан сегодня же станет безгласой. Лишь в этом случае ей будет позволено покинуть Топкапы живой.       Девушка снова начала плакать в ужасе. Кориолан стиснул зубы — до какой же степени оба родственничка за последние три минуты успели ему осточертеть.       — Разумеется, мы сделаем всё неотложно. Желаете наблюдать сами? — он любезно улыбнулся падишаху.       — О… Нет.       — Тогда с вашего позволения. — Решительно отвернувшись от хозяина покоев, президент Сноу остановился возле съёжившейся на полу Фахрие и, помедлив, протянул ей руку.       — Спасибо вам, господин, — затравленно проговорила девушка почти себе под нос, когда они вышли из покоев, и её взяли под стражу двое миротворцев.       — Хм… Да.       — Как бы то ни было, я останусь жива благодаря вам…       — Зачем вы это сделали? Султанша, — остановившись, он смерил её усталым взглядом. — Зачем, если уж не умеете? И так страшитесь последствий.       Девушка опустила голову.       — Вы сказали, всё случилось ради…       — Молодой человек, которого я любила… — закивала Фахрие Султан. — Однажды нас поймали вместе. На невинной встрече, но здесь, в наших землях, у нас… всё запрещено. Я умоляла повелителя... то есть, простите, пожалуйста, султана Ахмеда… умоляла помиловать его, думала, мы одна кровь, и он послушает меня. А он... приказал казнить его и заставил меня смотреть. — Девушка чуть пошатнулась. — В тот день падишах не смог довести начатое до конца, но собирался так или иначе отнять его жизнь. И мне сказали, что так можно спасти того, кого я люблю. Однако когда я подала яд султану Ахмеду, его принял не только он, но и его маленький брат, ребёнок пяти лет. Я пыталась остановить это, но он тоже выжил чудом… — Фахрие Султан съёжилась от стыда. — А сегодня… тот самый человек, тот, чью жизнь я спасла, сам отдал меня в руки стражи падишаха.       — Нас уничтожает то, что мы любим… — отрешенно проговорил президент.       — Это так, — согласилась Фахрие тихо.       Он высокомерно посмотрел на девушку.       — Идти на измену ради любви — ошибки глупее быть не может. Вы совершили глупость, и расплатитесь за неё.       Они прошли в одно из помещений, где были временно размещены панемские слуги, и Кориолан, кивая на Фахрие и обращаясь к миротворцам, произнёс только одно слово: «Безгласые».       Увидев инструменты, девушка снова лишилась самообладания и зашлась в слезах.       — Возьмите, не бойтесь, — Кориолан протянул ей флакон с морфлингом. Фахрие отшатнулась и посмотрела на молодого президента со страхом.       Значит, знает. Что ж, его репутация значительно опережает его и за морем.       — Не отравлено. Это морфлинг, если вы его примете, процедура не будет болезненной.       — Спасибо… — Дрожащей рукой Фахрие поднесла флакон к губам.       В Капитолии стоял холод и отвратительная дождливая погода — несмотря на начало июля. Молодой президент Панема уже начинал ощущать их веяние на себе и жалеть, что вышел на балкон, не надев даже пиджака. Как раз в этот момент позади него скрипнули стеклянные двери, и он увидел Фахрие, которая держала в руках его дорогое летнее пальто и тут же принялась привлекать к нему его внимание, активно жестикулируя.       — Можешь идти, — Кориолан раздражённо взял пальто. Безгласые из Панема обычно не позволяли себе такой заинтересованности. В ответ Фахрие в очередной раз суетливо склонилась в стандартном «османском» реверансе и поспешила в комнату продолжать уборку.       Кориолан сдержал почти весёлую усмешку: он неоднократно говорил ей, что эти гаремные поклоны (да и поклоны в целом) здесь не приняты, но у неё всякий раз так забавно получалось. Особенно для окружающей обстановки.       — Я ведь сказал избавиться от этой фотографии.       Их школьное фото с Сеяном накануне Десятых игр. Фахрие покачала головой, показывая, что трещины на фоторамке уже нет, после чего устремила на Кориолана грустный и внимательный взгляд. Эти юношеские фотографии — с Сеяном, с Тигрис — девушка почему-то всегда намывала изо всех сил, хотя Кориолан этого не приказывал, да и обмолвился о том, кто это, буквально один раз.       — В следующий раз делай что велено, — в усталом раздражении бросил он, некоторое время подержав в руках их с Сеяном фотографию, трепетно и с горечью поглядев на неё и вернув на место. Фахрие вышла из комнаты и в скором времени вернулась с чашкой чая в руках, поставив её на прикроватную тумбочку. Кориолан взял её руку и задержал. Фахрие опустила глаза, а затем поцеловала молодого человека первой. Механически и привычно.       Дома она никогда не позволила бы себе такого вне брака — даже с Мехмедом, чьи любовные объятия она изредка осмеливалась воображать (и всегда непременно после прекрасной и сказочной свадьбы). Ни одна султанша не позволила бы, скорее бы умерла. Увы, матушка, отец, братья уже давно были бессильны защитить её. Да и чего теперь стоила её честь — честь обычной рабыни, совсем как у всех тех похищенных девушек в султанском гареме, за которых у неё когда-то в юности разрывалось сердце. К тому же, по эту сторону океана люди, похоже, смотрели на вещи совсем иначе, и на отношения между мужчиной и женщиной в том числе…       И нет, хозяин дворца никогда не принуждал её силой, и она видела, что не стал бы. Иногда Кориолан очевидно ясно видел её перед собой и тогда всякий раз вёл себя так, будто Фахрие была чем-то невероятно хрупким и беззащитным, будто забывал, что она была безгласой, с которой по закону даже говорить непозволительно, а ещё будто безуспешно пытался отогреться от чего-то сам. Иногда впадал в одному ему понятное помешательство и называл её «Люси Грей». Фахрие было безразлично. В конце концов, оба они просто искали временного спасения от темноты — каждый от своей.       Проснувшись среди ночи, она привычно потянулась за телевизионным пультом и принялась переключать каналы. Кориолана это всё равно не разбудит, а у неё, безгласой, такая возможность появится ещё не скоро.       Сегодня, однако, все каналы показывали лишь одно — то, что ведущие называли «жатвой». Раз за разом, то в одном дистрикте Панема, то в другом, расфуфыренные до неприличия капитолийцы стояли перед толпой очень бедно одетых детей (её матушка Сафие Султан, как и другие влиятельные госпожи османов, всегда безвозмездно кормила таких в своих вакфах и по возможности отправляла в школы, но здесь о людях в нищете очевидно заботиться было не принято). Тянули жребий и называли по имени сперва мальчика, затем девочку. Те с помертвевшими от страха лицами шли к сцене. Чтобы затем отправиться… отправиться…       Фахрие вдруг поняла, что дрожит. Конечно, она не раз слышала о страшных детских гладиаторских боях в Панеме, но никогда по-настоящему не задумывалась об этом. В конце концов, в пору её юности было на «законных» основаниях казнено девятнадцать юношей и совсем маленьких мальчиков из султанского рода — её родных братьев, и так падишахи «ради порядка в империи» поступали с братьями и всеми остальными мужчинами своей крови из поколения в поколение. Если кто и был вправе ставить себя выше капитолийцев, то явно не османы.       Жатва закончилась, и ведущий с отвратительной улыбкой принялся вспоминать гладиаторские игры в прошлом году. Замелькали кадры финального «сражения» — юноша разбил камнем голову девочке лет тринадцати, очень похожей на Дильрубу.       Фахрие то ли заплакала, то ли закричала — насколько это было возможно сделать без языка, — и, зажав уши, выскочила из постели в одной рубашке. Молодой президент Сноу недоумённо воззрился на неё сквозь сон.       — Фахрие, в чём… — Затем он увидел происходящее на экране. Его взгляд мгновенно стал ледяным.       — Выйди отсюда и успокойся.       Фахрие без сил прислонилась к стене, пытаясь восстановить дыхание. Впилась в него безумным взглядом — будто увидев впервые.       — Ты из династии Османов, Фахрие. Тебе ли не знать, насколько разными могут быть меры для поддержания порядка в стране.       Порядка? Порядка?!       — Всё имеет своё назначение. Людям регулярно надлежит напоминать, что случается, когда нет закона, нет контроля. Напоминать, кто они на самом деле. Напоминать, что они чудовища.       Фахрие указала на него и покачала головой.       От неожиданности молодой человек замер, глядя на неё во все глаза, а она бросилась прочь из комнаты.       «Мустафа… Мустафа…» — повторяла умирающая безгласая, бывшая османская принцесса Фахрие Султан одними губами. По крайней мере, это сумел разобрать Кориолан, держа её на руках. Почему Мустафа? Разве это не тот самый пятилетний принц, её племянник, которого она едва не отравила по неосторожности вместе с недоумком на султанском троне? Но какое отношение это имеет…       Фахрие по-прежнему не отрывала взгляда от экрана, где около десяти минут назад умер очередной трибут — совсем маленький на вид худенький белый мальчик с вьющимися каштановыми волосами и тёмно-карими глазами, хотя, разумеется, ему никак не могло быть меньше двенадцати. А сейчас как раз вновь показывали всех убитых за день.       — Фахрие… Это не он, Фахрие… — Кориолан тщетно попытался вспомнить, как именно выглядел шехзаде Мустафа, интересовавший его во время визита в Стамбул не более, чем мебель в султанском дворце. Неужели так похож?..       Очевидно, похож достаточно, чтобы девушка из семьи шехзаде, увидев эту смерть, могла оступиться насмерть и рухнуть с лестницы. Какая нелепость после всего, чего она сумела избежать...       Разумеется, она и сама знала, что это не он.       — Пожалуйста… Пожалуйста... — поглядев на Кориолана, беззвучно и умоляюще прошептала Фахрие, и её взгляд остановился.       Он закрыл ей глаза, вновь ощущая ледяную пустоту, которой не чувствовал уже много месяцев.