Дурные сны

      Робкий стук в дверь слышится, когда подходит к концу час крысы. Гуанъяо отрывается от очередного письма — как всегда, ветвь Ли жалуется на нехватку средств и лентяев крестьян. Это было бы забавно, если бы не так сильно раздражало.       Гуанъяо откладывает кисть на медную подставку, закрывает пузырёк с тушью и поднимается, чувствуя неприятное покалывание в мышцах и коря себя за излишнюю чувствительность. Он коротко оглядывает себя на случай, если где-то брызнул на кожу или одежду чёрным, но всё в порядке, и он открывает дверь, тихонько зовёт: «Проходи.» А-Лин проскальзывает в его покои, замирает ненадолго, опустив голову. Гуанъяо мягко разводит руки в стороны, безмолвно приглашая, и он кротко приникает к его ногам.       А-Лин ласкается. Он почти всегда ласкается, как, в общем-то, это делают многие дети — но сейчас есть что-то очень особенное в том, как он утыкается лицом ему в бок. Сейчас он жмётся близко-близко и цепляется пальчиками за пояс.       Гуанъяо опускает ладонь на волосы своего маленького племянника, мягко перебирает их — у А-Лина они вьются, особенно сейчас, когда немного влажные, хотя уже не так сильно, как раньше. Когда А-Лин был совсем крохой, у него были настоящие кудри, крупные локоны, как у его любимой старшей сестры. Но теперь волосы отросли до лопаток, уже можно собрать их в почти взрослую причёску, они густые и блестящие — и под собственной тяжестью немного распрямились. Гуанъяо с некоторым сожалением думает всякий раз, что когда-нибудь эти очаровательные кудряшки совсем исчезнут, и почти никто не будет знать о них.       Пока что, однако, они есть, и Гуанъяо о них знает, и А-Лин с удовольствием позволяет их гладить и расчёсывать, и только иногда с забавно хмурым выражением смотрит на А-Лиан или на А-Су, если они делают ему «причёску для маленькой госпожи». Тогда он дуется и бежит к нему, тянет за одежды и просит вытащить цветы или шпильки — смотря чем его украсят. Гуанъяо вытаскивает, и тогда А-Лин успокаивается, хотя волосы собраны как прежде, и мелкие локоны обрамляют его личико весь оставшийся день, пока он ходит за дядей, держась своей маленькой ручкой за его подол или за рукав.       Гуанъяо почти расстроен тем, какие у них тёплые отношения. Его А-Лин такой чудесный ребёнок. Такой ласковый и заботливый — насколько может быть заботливым малыш в шесть лет — и застенчивый, и талантливый… У такого ребёнка должны быть родители.       Но их нет. И Гуанъяо старается, правда старается хоть немного заполнить эту нишу в жизни А-Лина, чтобы все эти учителя, дворяне, родственники из дальних — да и ближних тоже — ветвей и все остальные замолчали наконец и прекратили чуть что заводить любимую песню: «Разумеется, некого здесь винить, кроме этого пса Вэя! Понятно, как это бывает, когда о ребёнке некому позаботиться, сами видите — он ведь и от сверстников отстаёт!» Какая отвратительная, гнусная, наглая ложь! Гуанъяо хочется закричать и швырнуть в каждого сплетника поднос с только что заваренным чаем, чтобы обжечь грязные языки кипятком. А-Лин вовсе не отстаёт, он напротив всегда справляется лучше прочих. Он ведь уже в группе с ребятами, которым по семь, он один из самых младших! Но стоит только А-Лину оказаться вторым, а не первым, как тут же из всех углов льются потоки сточных вод. Гуанъяо ужасно беспокоится о будущем — если эти люди готовы заклевать такого малыша, то что же ждёт мальчика потом, когда ему исполнится десять, пятнадцать лет? Сейчас он не замечает происходящего, но потом всё поймёт и, конечно, ему будет очень трудно…       Гуанъяо обнимает племянника, чуть склоняясь к нему, и поднимает на руки. А-Лин смотрит на него своими блестящими, как пара крупных чёрных жемчужин, глазами, трёт влажные реснички. Гуанъяо подходит к столику и смачивает в чаше для умывания край полотенца, вытирает мальчику лицо и касается губами лба сразу под волосами. — Ты плакал? — мягко спрашивает он, легонько покачивая А-Лина на руках. Тот утыкается теперь ему в плечо подбородком. — О чём ты плакал? Плохой сон?       А-Лин кивает и обнимает его за шею. Гуанъяо садится в низкое кресло, устраивает племянника на коленях и снова принимается за его кудряшки. А-Лин часто приходит к нему так — это несложно, он всё ещё живёт с ним и А-Су в Благоуханном Дворце, хотя все они расходятся по разным комнатам и даже этажам. А-Су в прошлом году перешла в другие покои, после того, как… Эти мысли Гуанъяо отгоняет — нельзя. Сейчас об этом нельзя, он должен быть спокоен. А-Лин очень эмпатичен, как и многие дети, и сразу же почувствует, если он расстроится, и тогда попытается уйти.       Так что Гуанъяо мягко расчёсывает пальцами тонкие прядки и тихонько напевает себе под нос — мелодия нежная, но слова слишком печальные, поэтому он проговаривает их только про себя, чтобы не сбиться. Его матушка пела эту колыбельную; воспоминания настолько далёкого детства, что кажутся подёрнутыми дымкой. А-Лин щекой прижимается к его груди.

***

      Матушка работает всегда допоздна, почти никогда не укладывает его. Иногда это делает кто-то из сестричек, но чаще Яо слышит что-то вроде: «Не жди меня, не засиживайся долго, ложись сам.» Но сам он плохо засыпает: жечь свечи, если уже лёг, нельзя, а стоит погасить огонёк, как по комнатке начинают гулять тени, а гул с нижнего этажа и странные звуки из коридора смешиваются, и становится страшно. Поэтому он, конечно, ложится под одеяло, обняв какие-нибудь матушкины одежды, но не спит, а повторяет про себя уроки или упражняется в счёте, или, совсем редко, представляет отца, каким его описывает матушка: красивый и ласковый господин. Но эти фантазии долго не задерживаются, потому что такого мужчину Яо не может себе представить, ведь те, кого он иногда видит с сестричками, бывают красивыми, но у них ужасно холодные и грубые глаза и ненастоящие улыбки, и они совсем не выглядят ласковыми.       Где-то слышится звонкий грохот и вскрик, и Яо сжимается: если что-то разбивается, то господин, на которого работает матушка, очень ругается и может даже кого-нибудь ударить. Яо старается не попадаться ему на глаза, даже когда тот в хорошем расположении духа, потому что после его подзатыльников в голове немного звенит, и это больнее, чем щипки и тычки от сестричек.       Дверь открывается со скрипом, и Яо, вынырнув из неглубокой дремоты, невольно вскидывает голову, чувствуя знакомый запах — от матушки всегда так пахнет после работы. Она тихо вздыхает: — Ох, милый, я думала, ты уже спишь…       Яо садится на кровати и смотрит на неё — она выглядит усталой, но очень красивой в этих искристо-розовых шелках и с золотыми шпильками в высоко собранных волосах. Матушка гладит его по голове и уходит в другой конец комнаты, чтобы переодеться и умыться. Когда она укладывается наконец рядом с ним, он утыкается в её тёплое плечо, и тогда становится совсем не страшно, тени и шум теряют свою власть над ним. Матушка обнимает его одной рукой и начинает напевать. Её голос ласковый, мелодия успокаивающая, и он легко и крепко засыпает.

***

      На А-Лина эта мелодия действует так же — его дыхание становится ровным и глубоким, а пальчики на вороте расслабляются. Гуанъяо заканчивает песню, гладит своего маленького племянника по голове и откидывается на спинку кресла. Он иногда думает, знает ли А-Су об этом, и не злится ли на него. Он ведь не так уж часто приходил к своему А-Суну по вечерам… Но, с другой стороны, А-Сун легко засыпал, особенно когда чувствовал себя достаточно хорошо; а когда ему бывало плохо, конечно же, оба они сидели около его кроватки, и А-Лин приходил к кузену тоже. И А-Су ведь любит А-Лина, она очень добрая, понимающая… Более чудесной супруги и пожелать нельзя.       Гуанъяо ужасно жаль, что он не может быть для неё достаточно хорош. Ужасно жаль, что он не смеет любить её, как полагается любить мужу свою драгоценную жену. Ему ужасно жаль, что невозможно что-то сделать со своими неправильными чувствами, и быть достойным братом он тоже не может. Он старается оберегать А-Су — до сих пор ни она, ни кто-либо другой не узнал правды. А-Су не должно быть больно из-за этого: Гуанъяо принял такое решение в ту же ночь, когда госпожа Цинь пришла к нему. Нельзя погубить её репутацию — нельзя было тогда, тем более нельзя сейчас.       Поэтому он заставляет себя притвориться, что, как и она, всё ещё не может без слёз даже вспомнить о своём малыше. Это даётся ему проще любого другого притворства — это почти правда… И поэтому он не может прикоснуться к своей дорогой А-Су, поэтому не ночует у неё больше даже изредка… Только оберегает её ещё сильнее, чем прежде, как садовник оберегает хрупкий росток. Но об этом не знает даже она.       Гуанъяо пытается — если уж честным человеком ему не быть, то хоть притворится достойным. На большее, к сожалению, он не способен, как нет возможности у грешника стать святым.       Но он притворяется достойным, раз уж это позволяет ему хоть какую-то честность, и поднимается с кресла, укладывает своего маленького племянника среди подушек, подтыкает под его спину одеяло и снова начинает нежно гладить мягкие кудряшки.

***

      Цзинь Гуанъяо прячет горький вздох за извечной любезной улыбкой, не подавая вида, что отец вновь ведёт себя, как… как всегда. То есть, с несколькими любимыми наложницами — теми, кого он так называет последние несколько недель — уединяется где-то в многочисленных покоях, плюнув на кипу отчётов, которые Цзинь Гуанъяо принёс ему. Подобная безответственность просто ужасает, что он за человек такой… — Брат, — окликает его знакомый голос. Цзинь Гуанъяо оборачивается к Цзысюаню, и улыбка становится более искренней. Цзинь Цзысюань неожиданно непохож на своего — их — отца, и хотя его характер кажется тяжёлым, он единственный, кто сразу встаёт на сторону нежданно-негаданно объявившегося родственника. — Старший брат, — с теплотой приветствует его Цзинь Гуанъяо. Через секунду он чувствует лёгкое беспокойство, поскольку Цзысюань выглядит взволнованным, и его волосы лежат так небрежно, словно он бежал. Должно быть, это как-то отражается на лице, поскольку ничего спросить он не успевает: — А-Ли говорит, она уже достаточно хорошо себя чувствует, — как всегда, когда он говорит о супруге, в его голосе звучит огромная нежность. — Я хотел… То есть, может быть, ты хочешь познакомиться с малышом?       Цзинь Гуанъяо незаметно вздрагивает — неужели правда?.. Цзысюань смотрит с некоторой надеждой, и не поверить ему нельзя — да и не такой он человек, чтобы лгать. — Я… Конечно, я с радостью…       Цзинь Цзысюань улыбается ему, и Гуанъяо, немного нервничая, следует за ним.       Госпожа Яньли приветствует его с теплотой; она полулежит на кушетке, и это неудивительно — после родов едва минуло два дня, а Госпожа Цзинь с ужасным беспокойством говорила, что её дорогой невестке тяжело пришлось. Цзинь Гуанъяо чувствует себя немного виноватым, но старший брат присаживается рядом с супругой и они оба взглядами приглашают его тоже подойти, и он не может не повиноваться.       Малыш не спит, но лежит очень спокойно, тёмными глазками изучая всё вокруг. У него маленькое румяное личико и уже есть коротенькие кудряшки. Цзинь Гуанъяо удивлённо рассматривает их — он не думал, что у такого маленького ребёнка могут быть такие локоны… — Наш А-Лин, — негромко говорит Цзысюань, глядя на сына с огромной любовью. — Назвали в честь дяди… Для него это двоюродный дедушка. Младший брат отца. Я его почти не помню, но мой Суйхуа изначально принадлежал ему.       Госпожа Яньли ласково улыбается супругу и переводит взгляд на Цзинь Гуанъяо: — Вы хотите его подержать?       Цзинь Гуанъяо кивает скорее машинально, и совсем не ожидает, что старший брат действительно покажет, как правильно взять малыша на руки, а госпожа Яньли позволит это сделать. Он замирает, глядя на маленького, и только сейчас чувствует ёканье в груди. Такая кроха…       Цзысюань ещё что-то говорит: рассказывает, что Цзинь Цзысюнь сейчас не в ордене, что Госпожу Цзинь они уже приглашали с утра вместе с отцом — отец, правда, быстро ушёл, хотя и поворковал над внуком — что они написали Главе ордена Цзян, но у того сейчас очень много дел в Пристани Лотоса, поэтому он приедет только через несколько дней, а с Вэй Усянем они пока ничего не решили. — Вы хотите пригласить господина Вэя? — немного удивляется Цзинь Гуанъяо. Конечно, у госпожи Яньли хорошие отношения с названным братом, но не слишком ли это рискованно?.. — Я хочу, чтобы он познакомился с А-Лином, — твёрдо, но как и прежде мягким голосом объясняет госпожа Яньли. — А-Сянь ведь выбрал для него имя в быту, было бы несправедливо, если бы он не смог его увидеть. Он же мой младший брат.       Цзинь Гуанъяо чуть не задаёт грубый вопрос, но вовремя прикусывает язык. Глава ордена Цзян так же приходится госпоже Яньли младшим братом, но приедет только через несколько дней — тогда же, когда и все остальные… Впрочем, лезть в чужую семью против правил.       «Хотя, откровенно говоря, — всё же думает Цзинь Гуанъяо, — не хотелось бы мне, чтобы Старейшина Илин объявился здесь… Наверняка опять случится настоящий скандал…»

***

      Гуанъяо всегда засыпает очень плохо — за последний год ещё ни разу бессонница не отпустила его раньше, чем час быка успевал перевалить за середину. Он уже привык и смирился — ничего не помогало, поэтому и смысла продолжать попытки не было.       Поэтому он снимает простое — из светлого шёлка, совсем без вышивки — верхнее одеяние и осторожно укладывается рядом с А-Лином, тихонько всматриваясь в его личико. Он был очень похож на обоих своих родителей и, судя по тому, как посматривал на него, приезжая, Глава Цзян, не только Гуанъяо так считал. Хотя многим мерещилось, будто мальчику ничего не досталось от матери, это была сущая ерунда — его большие чёрные глаза никак не могли быть наследством от отца. У Цзинь Цзысюаня глаза были цвета чёрного чая, гораздо более светлого оттенка, чем глубокие обсидианы госпожи Яньли и их сына; иным был даже разрез…       Кроме того, по характеру А-Лин походил на свою мать намного сильнее, чем казалось на первый взгляд. Гуанъяо часто слышал, как слуги — те из них, кто помнил Цзинь Цзысюаня ребёнком — говорили, что нынешний молодой господин куда послушнее и мягче.       И всё же на отца А-Лин похож тоже очень сильно, и это довольно грустно в определенном смысле. Дело даже не в холодности Главы Цзян — Гуанъяо порой через силу держит лицо, чтобы не подать виду, насколько тяжело. Тяжело — смотреть в лицо, так похожее на лицо любимого из его братьев.

***

      Гости продолжают прибывать, но, судя по списку, скоро уже можно будет немного выдохнуть и даже найти местечко, чтобы присесть. Цзинь Гуанъяо приветствует ветвь Ин, с лёгким удивлением отмечая теплоту в глазах супругов: большинство дальних родственников не попыталось проявить любезность к нему, но этот брат искренне и по-доброму улыбается ему и даже задерживается рядом, чтобы переброситься парой фраз. Хотя всё равно он заставляет Цзинь Гуанъяо немного поёжиться внутренне — сложением и ростом он уж очень сильно напоминает старшего брата Минцзюэ.       Необоснованная неловкость сменяется тревогой, когда, войдя наконец в залу, Цзинь Гуанъяо не находит там брата Цзысюня. Господина Вэя тоже ещё нет, хотя его точно пригласили, и дурное предчувствие зарождается комком пониже горла. Возможно, конечно, господин Вэй опаздывает — он и прежде несильно утруждал себя следованием приличиям, да и из Илина путь неблизкий — разве такой разговор можно растянуть надолго? Задать один вопрос и получить своё «да» или «нет» — в такой день нужно было ограничиться этим… Неужели брат прихватил всё-таки сопровождение? Цзинь Гуанъяо же предупреждал, что это провокация… Нужно было уговорить Цзысюня повременить с разговором; пока ещё времени достаточно же!.. — Господин Гуанъяо, — внезапно отчаянным шёпотом позвал кто-то из адептов — кажется, это Нян Июэ. Ему такой тон кошмарно не идёт — не в последнюю очередь потому, что старшие его дочери уже успели дважды стать матерями. Цзинь Гуанъяо оборачивается к нему, натыкаясь взглядом на покрытый испариной лоб и опускается к непривычно широко распахнутым глазам. Едва ли не единственный заклинатель, который ниже его самого… — Господин Цзысюнь увёл на тропу Цюнци два отряда!..       У Цзинь Гуанъяо что-то обрывается в груди. Нет. Нет-нет-нет, как, об этом же и речи не… — Что?!.       Ох. — Ст-старший брат…       Брат Цзысюань смотрит с такой злостью и разочарованием, что это выбивает все слова изо рта, и Цзинь Гуанъяо замирает снаружи, а внутри корчится, как золотой карп, которого из-за недостаточно красивого плавника вышвырнули долой из пруда. Брат Цзысюань понимает слишком много, просто глядя сейчас на него, и Цзинь Гуанъяо тупо утыкается глазами в пышный узор сияния среди снегов, который нарочито небрежно одобрительно сияет на груди. За рёбрами болит, стоит только на это посмотреть. — Я пойду за ними, — шипяще заявляет брат Цзысюань, обращаясь к почти комично застывшему пузатой вазочкой Нян Июэ. — Старший брат.! — пытается было Цзинь Гуанъяо — он сам не знает, зачем лезет, он и так уже слишком много самодеятельности себе позволил, но дурное предчувствие, единственное, что ещё осталось чётким в разметавшихся мыслях, просто кричит.       Брат Цзысюань бросает на него свирепый взгляд и чеканит: — Я пойду за ними. А ты останешься и присмотришь за А-Ли и за А-Лином!       Цзинь Гуанъяо заставляет себя успокоиться — в конце концов, у малыша А-Лина сегодня праздник, всё должно пройти хорошо. Он пытается вести себя правильно и успокаивать всех.       А потом в залу врывается группка адептов с криками о бойне на тропе Цюнци.       Цзинь Гуанъяо утягивает госпожу Яньли подальше от пришедшей в волнение толпы и оставляет с Госпожой Цзинь, а сам срывается с места сразу же за отцом. Внутри него всё горит от ужаса, которым обращается дурное предчувствие, но он пытается не обращать внимания, просто бежит, не чувствуя не то что ног, но вообще тела, и ему кажется, что он вот-вот совсем задохнётся.       Когда он видит кровавые останки погибших, ему действительно почти нечем дышать, но он всё равно в исступлении мечется в этом мареве от тела к телу, пока не находит. Пока не чувствует, как воздух перестаёт наполнять лёгкие. Кажется, его трясёт, и кто-то поддерживает его.       Цзинь Цзысюань лежит лицом вниз, и в самом центре его груди зияет дыра. Одежды насквозь пропитаны кровью. Глаза открыты, и в них застыло почти удивление.       Цзинь Цзысюнь находится совсем неподалёку. Его тело едва не разорвано напополам.       Ему кажется, что ещё через мгновение Небеса обрушат свою кару на его голову. Темнота не ощущается спасительной, но боль притупляется, и за это он почти благодарен.

***

      Гуанъяо силком заставляет себя вынырнуть из воспоминаний. Что же это с ним, сколько лет прошло, а всё одно и то же — будто маленький ребёнок… Он осторожно промакивает уголки глаз рукавом и поднимает взгляд к потолку.       Внутри муторно, хотя он не чувствует себя даже опечаленным. Как пустой сосуд, который не потрудились отмыть. Нет ни боли, ни грусти, но почему-то всё равно плохо. Возможно, он просто не хочет заглянуть вглубь — а возможно, он не может этого сделать. Неважно.       ... В тот день Гуанъяо привели в сознание насильно, Нян Июэ утащил его в сторону, подальше от тел и попытался успокоить. Гуанъяо не слышал его — в ушах звенело (а ведь он прежде никогда не боялся крови…) — но стоило ему упомянуть госпожу Яньли, как этого оказалось достаточно. Заклинание истинного спокойствия было тогда скорее дополнительной мерой, он вернулся к гостям. Госпожа Цзинь оставила невестку с Тао Тэньши, госпожой из ветви Ин. С тех-то пор Гуанъяо так сблизился с нею и дорогим кузеном Цзыцзянем, заслуженно уважая их обоих; в их семье было так мало искренних и светлых людей… Госпожа Тэньши помогла Гуанъяо увести госпожу Яньли и успокоить расплакавшегося в шуме и суматохе А-Лина.       Весь вечер после того, как удалось навести порядок, Гуанъяо сидел, держа малыша на руках, в покоях, которые ещё с утра принадлежали его старшему брату. Госпожа Яньли вместе с родителями Цзинь Цзысюаня оплакивала супруга. Гуанъяо плакать не смел. Не имел права.       Те месяцы, что последовали за бойней на тропе Цюнци, слились в муторную багряно- серую пелену. Она казалась безопасной, она оберегала всех от других необдуманных, неправильных решений Гуанъяо. Он просто отныне выполнял все требования отца. Следовал каждому его слову.       А после горько рыдал в опустевших покоях, когда госпожа Яньли так же ушла и не вернулась. Всё равно никто не видел.       Гуанъяо не был способен сделать что-то правильное. Но и отец не был способен, и это стало ясно. Интриган, пытавшийся подмять под себя орден Не. Гуанъяо стоило сразу же перерезать своё горло, когда по его вине погибли братья, об А-Лине и его матери бы позаботились… Вместо этого он избавился от отца. Ему уже было даже почти не жаль, когда вскоре не стало Госпожи Цзинь.       … Но это всё осталось в прошлом. Что толку беспокоиться о тех, кого уже нет? Тем более, когда есть живые, куда больше заслужившие сочувствия.       Гуанъяо провёл в последний раз за сегодня по нежным кудряшкам. И обнял своего маленького племянника. Завтра… Неважно, что именно «завтра». А-Лина сегодня разбудили дурные сны, но прямо сейчас они отступили. Важно, что «завтра» они оба должны быть готовы ко всем своим делам. Он должен быть готов улыбаться этому ребёнку.       Гуанъяо не мог просто пробудиться от своих дурных снов. Они оставались с ним наяву.