Смерть побеждающий вечный закон - это любовь моя

      

Я уплываю, и время несет меня с края на край,

С берега к берегу, с отмели к отмели.

Друг мой, прощай.

      

      …Она проснулась.       Открыла глаза и поняла, что лежит в больничной палате. Странно. Почему она здесь? Ей не было больно, не было страшно — она размеренно дышала, слышала стук собственного сердца, могла пошевелить руками и ногами. Помнила, что отвыкла видеть столько света — и почему-то крепко, почти любовно цеплялась за небытие, из которого вынырнула. Как будто там, в этом небытие, что-то крылось.       Она поднесла пальцы к вискам. Зажмурилась, поерзала на койке. Шорох простыней заглушил негромкие звуки кардиомонитора; из глубин памяти на поверхность взошло странное, обрывочное воспоминание: это уже случалось.       Она уже лежала на кровати в больнице, только в совсем другой обстановке. Здесь не колышутся от ветра из приоткрытого окна шторы. Здесь не ползет украдкой по полу солнечный луч. Здесь ноздри не разъедает запах спирта и… крови?..       Рефлекторно она схватилась за живот: там, если верить отголоскам воспоминаний, зияла рана, от которой внутренности горели адским пламенем. Нет. Под сорочкой — гладкая кожа, не нащупать даже шрама. Но это точно уже происходило.       Ее затошнило. Она медленно приподняла голову, обвела палату взглядом. Нет, черт возьми, это точно не та палата. В той — не было кардиомонитора. Не было ничего, что напоминало бы современность.       Но что для нее — современность?       Эта мысль ее напугала, бросило в холодный пот. Она попыталась воззвать к собственной памяти вновь, но та отказалась: закрылась на все замки, замурованная тяжестью камня. Шторы, оконная рама, солнечный луч и… ничего.       — Какое счастье, вы очнулись!       В палату шустрым вихрем влетела женщина, бегло, виртуозно защебетала по-французски. Кто она? Явно медперсонал. Она ее не знала. Но прекрасно знала язык, на котором с ней разговаривали. Хотя все ее мысли были на ином языке.       Мурашки сбежали по шее на спину, заставляя вздрогнуть.       — …Вы поступили в больницу без сознания… вас нашли без каких-либо документов. Очень хорошо, что сейчас вы пришли в себя… Повторный осмотр не займет много времени. Вы… вы так испуганно смотрите… вы помните, как вас зовут?       Она слушала, пропуская мимо ушей половину слов, но различила последний вопрос очень ясно; открыла было рот, чтобы произнести звуки, которые должны были сложиться в имя — несколько слогов, способных придать всему хотя бы толику смысла…       Вышло только:       — Нет, я ничего не помню.       …Прошел месяц, год, несколько лет или всего пару дней — она выяснила, что живет (жила?) в Париже. Принадлежность этому городу ощущалась как что-то почти родное, но вынужденное, потому что подсознание четко давало понять: она не родилась парижанкой.       А кем она, милостивый боже, родилась?       Кем она была сейчас?       Молодой — по крайней мере, так говорило отражение — женщиной, которая не помнит собственного имени. Не помнит, откуда она родом. Не помнит, что привело ее туда, где она оказалась.       Она сидела на скамейке в саду Тюильри. По облаченным в кружево солнца парковым дорожкам туда-сюда неспешно прогуливались люди. А она, растворяясь в текучести времени, отчаянно пыталась вспомнить хотя бы что-то. И не могла. Но при этом совершенно точно знала, как добраться до площади Согласия, куда свернуть к Лувру, где выйти на набережную Сены. Знала, что стоит только встать на ноги — и они сами понесут ее к нужному месту. Память, однако, не хотела поступать так же. Безнадежность обратилась в ярость. Она вскипела в венах, хлестнула через край, как цунами.       Висок пронзило резкой непрошеной болью, заставив вскрикнуть. Перед глазами калейдоскопом замелькали склеивающиеся в кинопленку картинки — чего? Прошлого? Снов? Галлюцинаций, плода воспаленного, обезображенного нечеткостью сознания?       Чашка с ароматным травяным чаем, нежные струны скрипки под смычком, пятна от чернил на бумаге для писем. Пианино — старинное, добротное, с желтоватыми клавишами; благодаря рукам, что казались такими смутно знакомыми, эти клавиши начинали петь.       Воздушный змей в небе. Тающее от жары джелато. Джазовые композиции, исполняемые улыбчивыми безликими музыкантами. Обилие ярких глянцевых тканей, пайеток, страз и лент; запах гари, вспышка света. Чьи-то объятия. И эти руки…       Зонт, благополучно оставленный в салоне машины. Растопленный камин. Потушенная в пепельнице сигарета. Чей-то пробирающий до дрожи взгляд — знакомый и незнакомый одновременно.       Все эти звуки, вещи, вкусы, люди и их прикосновения — они все уже были. Были в ее жизни.       Черные, словно южная ночь, глаза снова смотрели на нее. Губы приоткрылись, чтобы позвать ее.       Позвать по имени.

***

On est l'homme qui se cherche et la femme qui se trouve,

Dans le cœur un amour qui fait qu'on se retrouve.

      — …Теодора!       Она проснулась, хватая ртом воздух, словно секунду назад тонула. Широко распахнув глаза, уставилась на лицо мужчины перед ней, поймала обеспокоенный глубокий темно-карий взгляд.       И резко, с облегчением, выдохнула:       — Джон…       Джон Робертс (Альморет, Мероталь и когда-то Джулиан и месье Лашанс — она помнила все имена) мягко прижал ее ладонь к своей щеке, оставил невесомый поцелуй на безымянном пальце; его обнимало тонкое обручальное кольцо.       Теодора снова выдохнула, смаргивая слезы. Это — ее реальность, которая, слава Креосу, ждала после каждого кошмара.       — Снова тот сон? — Джон наклонился, поцеловал Теодору в лоб. — Ты же помнишь, что это только сон, правда?       Теодора закивала, а потом улыбнулась. Искренне, как в детстве. Каким же счастьем было осознавать, что она помнит все от и до, что ее память не стерта Азал’Алором — Эллонаксом — и дорогие воспоминания, как и любимые живущие в них люди, остались с ней. Казавшийся до боли правдивым кошмар, однако, преследовал по пятам, порой врываясь бесцеремонно в ход их с Джоном бессмертных жизней, заставляя усомниться в действительности происходящего. Так необходимо было ощутить твердую почву под ногами, убедиться, что жуткий сон — лишь выходка несуществующего Эпиала, и Теодора, поддавшись порыву, потянула Джона за руку на себя. Аспект охнул от неожиданности, падая в раскрытые объятия. И рассмеялся.       — Обнимашки с утра пораньше? Я не против.       Теодора закатила глаза, фыркая.       — Тебе… Креос знает сколько лет, а ты говоришь «обнимашки». А, и «Интернеты» еще. Но это даже мило.       — Тебе не нравится слово «обнимашки»? — Джон ухмыльнулся. — Мисс Эйвери, вам сто тридцать, а вы как-то раз обозвали меня воню…       — Ой, все, не начинай, — Теодора еще крепче стиснула Джона в объятиях. Он — здесь, из плоти и крови. Он может обернуться в свою истинную форму, став столпом божественного света, и все равно будет здесь, рядом с ней, абсолютно реальный, сейчас — вполне осязаемый, неизменно (за исключением ночи и особых случаев) в костюме-тройке. Он больше не исчезнет — не покинет ее — ни на пятьдесят, ни на сто, ни на тысячу лет, и осознание этого успокаивало потревоженные сном раны.       Запах бергамота окутал спальню, проник во все уголки и напомнил: вот она, настоящая жизнь.       — Кстати, — Теодора похлопала разомлевшего, расслабившегося Джона по плечу. Черные ресницы на прикрытых веках чуть дрогнули. — Чего это я «мисс Эйвери»?       — Раз вы в настроении шутить, миссис Робертс, то все налаживается, — хмыкнул Джон, не открывая глаз.       Теодора коротко рассмеялась. Почувствовала, как все ее нутро переполняется любовью, оглушительно яркой и всепобеждающей, и, не раздумывая ни секунды, чмокнула Джона в губы. Отстраняясь, увидела, как Аспект смотрит на нее, а в его глазах горит все то же самое чувство.       — Я люблю тебя, — шепнула Теодора. — Очень-очень сильно.       — Я люблю тебя точно так же, и ты это знаешь, — Джон сжал ее руку, вновь коснувшись обручального кольца. — Тот сон уже позади. Пожалуйста, помни это.       — Я понимаю. И помню, — Теодора вздохнула. — Интересно то, что каждый раз в конце сна я начинаю вспоминать, понимаешь? Восстанавливать все из обрывков. Они все там — Йоке, Фридрих, Лоуренс… Шарлотта, Блейн, Антонио. Я вижу их расплывчато, но точно знаю, что они значат для меня. А потом вижу тебя, хотя еще не осознаю до конца, что это ты. И просыпаюсь.       Джон молча провел пальцем по ладони Теодоры, очертив линию жизни.       — Я думаю, это значит, что ты всегда вспоминаешь, — сказал он. — Вне зависимости от обстоятельств. Получается, что это не такой уж и кошмар.       — Да. Я надеюсь, что ты прав.       — Теодора, — Джон приподнялся на локтях так, чтобы лицо Теодоры оказалось прямо напротив его лица. — Даже если бы Азал’Алор все-таки стер нам память, мы бы нашли способ вернуться друг к другу. Рано или поздно, но нашли бы.       — Да.       Они снова поцеловались. На этот раз — стремительно нежно, как тогда, в тысяча девятьсот четырнадцатом, отчаянно и вместе с тем тая в сердце надежду. Оторвавшись друг от друга, они соприкоснулись лбами.       — Скажи мне что-нибудь на языке, который я не знаю, — попросила Теодора. — Тогда я точно буду уверена, что не сплю.       — Хм… — Джон сделал вид, что крепко задумался. — Хорошо. Me tum se pyar karta hu.       — Что это? — Теодора улыбнулась. — Ты обозвал меня, да? Отомстил за «вонючку»?       — Это хинди, — Джон не мог скрыть улыбку. — А что значит — не скажу.       — Эй! — Теодора надула губы в притворной обиде, но настаивать не стала. Развернулась к Джону спиной, уютно устроилась в его объятиях. — Тогда ты обязан научить меня хинди.       — Всенепременно, — Джон положил голову на плечо Теодоры. — Желание миссис Робертс — закон.       Теодора подняла левую руку, взглянув на кольцо, поблескивающее в лучах утреннего солнца. Мысли, как по команде, перенесли ее в тот день, когда она — ох, как бы была рада покойная матушка — наконец-то вышла замуж.       На удивление, суматохи тогда практически не было: Дариус, любезно и совершенно неожиданно согласившийся стать шафером, вернулся из кругосветки день в день и даже успел купить по случаю костюм; Марсель переживал так, будто это у него была свадьба, поэтому пришел сильно заранее назначенного времени — невыспавшийся и поглотивший литры кофе; Джейми, которая помогала Теодоре подбирать наряд, оборвала своими звонками провода бутика Рэйберн и все-таки успешно проследила за тем, чтобы платье было готово вовремя.       На свадьбе не хватало Томаса. Им обоим не хватало — Теодора видела, как меняется в лице Джон при упоминании старого друга. Она понимала: не успело отболеть, не зажило до конца. Ей приходилось переживать подобное, и, увы, не раз и не два.       Эранаим наблюдала за всем издалека. Аспект любви, наверное, посчитала, что ее никто не заметит, но Теодора в конце церемонии успела увидеть мелькнувший в окне силуэт. Будто бы эхом донесся до слуха знакомый цокот каблуков, и новоиспеченная миссис Робертс подумала: надо будет как-нибудь, в перерывах от поручений Креоса, по старой дружбе навестить Эранаим. Это будет… символично.       Теодора вернулась в настоящее из воспоминаний. Прервала тишину:       — Знаешь… я хочу ненадолго вернуться домой.       — Домой? — переспросил Джон. — Ты имеешь в виду…       — Да. В Штаты. Это кажется правильным. Я не была там… сколько? Буквально век.       — Там многое изменилось.       — Тем и лучше. Не будет больно. Хочется, чтобы я запомнила это место по-новому. Когда я была дома в последний раз, я думала лишь о том, что почти умерла на войне и потеряла тебя навсегда. Но это не так. Теперь не так. Пришло время создать новые воспоминания.       — Я понял, — кивнул Джон и тут же улыбнулся. — Калифорния, значит. Когда отправляемся?       Теодора улыбнулась в ответ.       — Хоть сейчас.

Это не сон, Это — вся правда моя, Это истина. Смерть побеждающий вечный закон — это любовь моя.