Крылья

Крылья раскрываются впервые не тогда, когда он понимает, что мама уже не проснется. Тогда он просто забивается в угол и рыдает там в темноте один. Пока один, все в порядке. Крылья раскрываются тогда, когда в другом углу он находит Алешу, потерянного, сжавшегося в комок. Такого же одинокого, но, конечно, еще более беспомощного. Он протягивает ему руку, потому что не может придумать, чем еще помочь, и встречает его взгляд — и вот тогда они вырываются на свободу. Крылья сделаны не из мягких перьев, как у птицы или ангела. Перья металлические и стеклянные, гладкие, как осколки разбитого зеркала, острые, как ножи. Они не плавно взметаются за спиной, а с усилием прорываются, пробивая кожу и одежду. Это больно. Неожиданно. Страшно. Он кричит, и Алеша, должно быть, пугается еще больше. Зачем он только подошел к нему. Еще крылья тяжелые, и его веса, силы его хрупких плеч не хватает, чтобы удержать их. Он падает на колени, и с двух сторон от него падают крылья, с таким грохотом, как будто рушится все небо, и это недалеко от истины, ведь небо убило маму. Небо — коварный убийца, вот оно кто! Небу нельзя больше доверять. И ему, Ивану, тоже нельзя, потому что из него не выходит хорошего старшего брата, потому что он должен был как-то уберечь Алешу, но не смог… Проходит время, и он просто устает. Чувства унимаются, дыхание успокаивается, слезы высыхают. И крылья тают незаметно, легким воском. Григорий говорит, что у людей не бывает крыльев, крылья — только у ангелов. Но он не ангел. Это он знает точно. Он надеется, что Алеша забудет о том, что видел. А больше никто не узнает, об этом уж он позаботится. *** Школьные товарищи считают его нелюдимым — что же, пусть так. Зато не пристают, не пытаются дознаться. А этого он и добивается. Вряд ли кто-то будет дружить с ним как ни в чем не бывало, узнав его тайну. Или крылья, или дружба. Или-или. Ему больше не так страшно. Он уже не тот восьмилетний мальчик, сломленный тяжестью крыльев. Теперь он может удерживать их, подставляя окрепшие плечи, может стоять в полный рост. Он даже научился пользоваться ими. На них и вправду можно взлететь: на два метра, выше у него пока не получалось, но все же это возможно, пусть и трудно. Ему дали крылья, но не научили его летать, и он учится сам, падая, теряя перья. Приделать их на место потом не выходит, и он прячет под подушкой несколько острых зеркальных осколков. Но летает же! Летает! В школе у него появляется новая проблема: появление крыльев нужно как-то контролировать. Он сдерживает мысли, не думает на людях об отце, о матери, о небе. Он закрывается в своей комнате и представляет: что будет, если я подумаю так? А что — если почувствую это? Учителя удивляются, хвалят его, ставят другим в пример. Есть за что: еще ни разу он не являлся в школу, не выучив урока. Причины они все, разумеется, никогда не узнают, но она, между тем, до смешного проста: если зажмуриться и представить, что стоишь перед всем классом и не можешь ответить на вопрос учителя, крылья раскрываются с такой силой, что тебя складывает пополам. Так рисковать он не должен. Не имеет права. *** Вот от газеты он точно не ожидал подвоха. Это в детстве они могли появиться в самый неподходящий момент, но теперь-то он уже не мальчик, теперь-то он научился с ними управляться!.. Он просто сидит за столом и читает газету. То есть как — просто. Читает о страшном. О таком, что о падающем небе не думать никак не выходит. Поэтому, наверное, крылья и разворачиваются у него за спиной — резким толчком, приподняв его над стулом. Газетную статью он вырезает и клеит в тетрадь — вскоре к ней присоединяются десятки подобных. Он надеется, что никто не обратит внимания на два аккуратно зашитых вертикальных разреза на сюртуке — он купит новый, как только появятся деньги. А пока так. *** Когда он смотрит на нее и понимает, что поедет за нею в любую дыру, хоть в Скотопригоньевск, будь он неладен, он чувствует, что падает прямо вниз — в пучину отчаяния. Нет, нет, нет! Только не это. Только не любовь. Если это любовь — то это новое. То, что он еще не научился контролировать, слишком большой риск. Но любовь уже не остановить, да и в конце концов — может быть, нужно рискнуть? Поезд прибывает в Скотопригоньевск ранним утром, и это ему на руку: никто не увидит, как в утреннем тумане по улицам города, таким отвратительно знакомым, бредет крылатая фигура. Но он быстро справляется с собой. Теперь он ко всему готов. *** Митино появление спасает его. Все, что говорил отец, он терпел молча, вжимаясь спиной в стул, изо всех сил пытаясь думать о другом. Но про мать — это было слишком. Если бы не Митя, он бы не выдержал. Во всеобщей суматохе про него благополучно забывают, и он выскальзывает на улицу, пробормотав в ответ на Алешин вопросительный взгляд что-то о том, что у него болит голова и ему надо подышать свежим воздухом. А потом он что есть сил бежит в самый дальний угол сада и едва успевает скинуть сюртук: хорошая вещь, новая, жалко. *** Он следит за Алешей, анализирует, как тот на него смотрит, как разговаривает с ним. Ничего. Никаких следов того воспоминания. Прекрасно. Она тоже ничего не понимает. Даже тогда, когда он высказывает ей в лицо всю правду, ему удается сбежать раньше, чем это происходит. Есть повод гордиться собой. Есть, что отметить: приказать, что ли, шампанского? Единственный, кто мог бы видеть — тот пьяный, которого он тащит, когда возвращается от Смердякова. Но даже приди он в себя — кто бы ему потом поверил? Он и сам бы не поверил себе. Видел, говоришь, человека с крыльями? Пить надо меньше. *** В зале суда то ли холодно, то ли душно. Он сидит и старается не думать ни о чем. Это отчаянно не удается. По-хорошему, надо бы уйти. Потому что если он не уйдет — он чувствует это — сдержать крылья он не сможет. А тогда насмарку все: все старания, все эти годы, в которые ему удавалось скрывать свою тайну ото всех. Тогда все узнают, и речь не об одних только присутствующих, хотя и этого уже много, — неужели не найдется, кому разнести слух? Это будет конец. Он встает и идет. Но не к выходу. Он стоит перед всеми этими людьми, смотрит в их лица, говорит что-то бессвязное, что-то не то, невпопад. А потом собирается с мыслями: и так молчал непростительно долго. И говорит то, что должен. Крылья вспыхивают за спиной легко и почти бесшумно — слышно только треск рвущейся ткани. В последнее время это происходит так часто, что уже совершенно не больно. Только на этот раз это конец. Смотреть на тех, кто смотрит на него, не хочется. Но нельзя не смотреть, надо уж довести до конца, если начал. Поэтому он смотрит. И видит, как с трибуны поднимается тонкая фигурка — с широко распахнутыми глазами, с протянутой к нему дрожащей рукой. Зачем? Что ей от него нужно? Она хочет что-то ему сказать, хочет лучше его разглядеть? Имеет право. Пожалуйста, смотри. Что, не ожидала? Можешь проверить, можешь потрогать, ну же, давай, спускайся сюда и прикоснись ко мне! Но она ничего не говорит и ничего не делает. Она просто стоит, а за спиной у нее вдруг раскрываются два зеркально-серебристых крыла.