Саван пепельных снов

      Ягоды комуники – горькие.       Вязкие.       Отдающие дымной сладостью пережжённого сахара в сердцевине и соленым прибоем – в костях. Сок растекается по коже кровью, разбавленной водой. Недозрелым вином, не пьянящим, не одуряющим – дышащим металлическим привкусом открытых ран, удушливой въедливостью пепельной бури.       Нерайя не ест их, нет: расточительно давит меж пальцев, механически слизывает горький сок.       Этого мало.       Слишком мало, по правде.       Преступно.       Ажира смотрит на неё так же, как и всегда в последнее время: с любопытством и легким укором. Глаза с вертикальными зрачками – настороженные. Однако она не спрашивает. Вновь – не спрашивает. Не спрашивает ни о чем, сыплет в миску доверху дрянных ягод, и Нерайя ей благодарна.       Чужое молчание – сочувствие.       Соучастие.       Не понимание, конечно же, нет, ведь понимание – роскошь. Отнюдь не то, что Нерайя смеет просить: ей достаточно тишины. Безмолвного обещания сохранить тайну, какой бы страшной она ни была.       То, что тайна страшна, утаить не удастся.       Не удалось.       Комнаты в балморском отделении Гильдии – крохотные. Как раз на двоих. Ажира делает вид, что занимается с Нерайей алхимией, заготавливая реагенты впрок, а Нерайя водит пером по бумаге, собирая вместе все то, что изводило, терзало не месяц и даже не год.       Пусть не всегда – осознанно.       Пусть порой – почти не её.       Чернильные линии складываются воедино, проявляют образы. Вычерчивают имена, знакомые до оскомины и слишком далекие, почти позабытые, имена мертвецов, восстающих пред взором живыми мерами, стоит закрыть глаза.       Упругая ягода лопается с едва уловимым треском.       Сок стекает по пальцам все ниже.       Ниже.       И ниже.       Пересекает ладонь, запястье и грубый шрам, охвативший руку точно браслет равно диковинный и неуместный. Плоский, чуть выделяющийся на ощупь, да только белесый отчетливо, и края – нервно-неровные. Торопливые. На другой руке под льняным полотнищем рубахи укрыт точно такой же, словно кисти отсекли некогда то ли за воровство, то ли за дерзость, то ли в попытке выбить признание незнамо в чем, а после маг скверно срастил конечности. Хотя Нерайе никогда не отрубали ни кисти, ни стопы.       Не пробивали копьем грудину.       Не срезали лицо с костей.       А шрамы украшают тело. Прорезались изнутри, пока билась в горячем бреду очередного кошмара, полуправды и полулжи.       Нерайе никогда не отрубали ни кисти, ни стопы, не пробивали копьем грудину, не срезали лицо с костей.       Нерайе – нет.       Никогда.       Не Нерайе, но вместе с тем именно ей – отрубали. Пробивали. Срезали. В памяти все до мельчайших деталей, до последнего вдоха, удара отнюдь не милосердия, оборвавшего жизнь, и в этом главная сложность. Ирония бытия.       Это объяснить – почти невозможно.       Немыслимо.       Да и некому. Уж точно не старику Косадесу. Разве что Ажире, выхаживавшей в ту ночь, когда прошлое вычерчивало в настоящем отметины предательства, по касательной вторило ранам смертельным, но подвергать каджитку опасности не догадкой, а знанием – подлый поступок. Не достойный ни её самой, нынешней-настоящей, ни того, кем Нерайя была когда-то и вопреки всему оставалась. Останется впредь.       Перо выводит лица узнаваемо. Портретно.       Айем.       Векх.       Сехт.       Ягоды комуники лопаются меж пальцев, а горечь сока вторит иной. Той, что сводит горло стылой памятью.       Дурная привычка.       Дурная привычка, что старше неё самой.       Последнее лицо не складывается. Не выходит, словно Нерайя не помнит, отказывается вспоминать, и в чем-то это верно до боли, до тихой истерики: золотая маска заменяет собой черты. Въедается в память, вплетается в мысли и вены, вытесняя всё, что было до.       Это – неправильно.       Совершенно неверно.       Несправедливо.       Последнее, несложившееся, лицо, единственное, что по-настоящему хотелось увидеть, расплывается чернильным пятном. Непроглядной тьмой.       Нет его.       Нет.       Ворина больше нет.       Есть Айем, есть Векх и есть Сехт.       А Ворина нет.       Или?..       Нерайя слишком многое готова отдать, чтобы стереть это «или». Осознать, есть ли смысл перечить судьбе.       Строки пророчеств – зыбкие.       Липкие.       Леденящие объятиями мертвецов.       Нерайя Мора знает Шармата. Дагота Ура. Дьявола Красной горы. Пусть только по слухам, по дымному савану пепельных снов и уклончивым ответам жрецов, цепляющихся за лживые лики лживых богов. По страху, хрипящему в голосах эшлендеров.       Неревар Индорил помнит Ворина Дагота. Советника. Союзника. Дорогого друга. Того, кто, остался верен до конца, того, кто за верность свою поплатился.       Нерайя не может знать, что помнит Неревар. Не должна.       Но знает.       Помнит.       То ли по недосмотру Азуры, то ли по великой милости. То ли благодаря, то ли вопреки. И хочется верить, что это – благословение, а не досадный просчет, ведь Королева Ночного Неба в силах стереть неугодное воплощение смертной души с легкостью, не стоящей щелчка пальцев.       Однако Нерайя жива.       Нерайя кривится внутренне всякий раз, когда речь заходит о величии, мудрости и безгрешности Трибунала. О том дне тысячи лет назад, когда Неревара не стало – от того, как это преподносит Храм.       Не может не признать: Трое потрудились на славу.       История сослагательного наклонения не терпит, история пишется победителями, вытравливается на скрижалях времен кровью и серебром. Прочее истирается, рассыпается под тяжестью лет.       Живые боги, написали свою историю, потому что имели право. Потому что они одержали верх.       Время подчинилось.       Память многих веков покорилась.       Лорд Неревар Индорил умер под Красной горой от руки Ворина Дагота, предателя и изменника. Ведомые праведным гневом, трое безутешных советников, трое ближайших друзей и сподвижников за своего повелителя отомстили сполна, а после – приняли на себя тяжесть бремени божественного величия во благо кимерского народа. Ибо такова оказалась награда за верность, за торжество справедливости.       Потеряв предводителя, Ресдайн обрел бессмертных героев-защитников, доблестных и милосердных.       Прекрасная сказка.       Куда лучше прочих, что сочинил воин-поэт, но так же ложью пропитанная от и до. Как медленным ядом те свечи, одежды и даже острая злая сталь, хоть Неревар о бессмертии и не грезил. Защищаться не думал от тех, кому доверял. Глупое расточительство: хватило бы и одного точного удара, но любящая жена действовала наверняка.       Любящая жена желала наиграться. Доказать собственное превосходство, унизив, потому что не умела иначе.       Не научилась до сих пор.       А тогда просчиталась.       Яд – не экзотика отнюдь. Придворная банальность. Тот, что разлился в крови, требовал твердую руку. Особое намерение. Расчет и точную дозировку. Бесцветный, безвкусный, способный лишь обездвижить или укрыть непоправимое ватной неги пеленой – им продлевали расправу палачи, от него мучительно задыхались в собственных купальнях, когда мышцы сводило судорогой, и умирали во сне, улыбаясь. Садились у огня, чтобы никогда не встать.       Неревар читал во взгляде Альмалексии желание.       Предвкушение.       Разочарования краткий миг, скрытый маской триумфа.       Любящая жена во многом не знала меры: в бездвижности не осталось боли. Неревар не почувствовал почти ничего, когда копье грудь пробило насквозь. Смотрел в лживое-ласковое лицо Айем, а думал о Ворине.       О неверных решениях.       О сотнях несказанных слов.       Одно Нерайя знает наверняка: Азура воплотила её женщиной не по прихоти – с умыслом. Желая открыть глаза.       На то ли, что получилось увидеть?       Она усмехается.       Горько.       Так горько, что каждый новый вдох расцветает в груди гарью паленой плоти, воспоминаниями слишком отчетливыми для праха сотен и сотен лет, и хочется думать, что во всем виноват проклятый сок комуники, но лгать себе смысла нет. Не было никогда.       Чернильное пятно – непроглядное.       Нерайе кажется, что за золотой маской лишь тьма. Никакого лица, ничего. Дагот Ур – вовсе не Ворин Дагот.       Отражение искаженное.       Чудовищная тень.       Обезумевший бог, порожденный агонией умирающего разума, создание Сердца, напитавшегося отчаянием и гневом безысходным. Не Ворин. Существо, присвоившее себе память дорогого друга, да не сумевшее осознать суть.       А Ворин, настоящий Ворин, умер тогда. Действительно умер.       Однако Неревар верит в иное.       Неревар жаждет увидеть. Увидеть и лишь после судить. Своими глазами увидеть, не вглядываясь в мутную хмарь пепельных снов.       Снов, что похожи до дрожи на последние мгновения жизни.       Та же беспомощность.       Безмолвие.       Только в забытии не постылого яда оковы всему виной – воля, равная божественной. Не воспротивиться. Не прервать скорбное представление, сорвавшись с незримых нитей.       Не сорвать маску.       Не узнать ответ на вопрос.       Ничто не исчезает бесследно. Никогда. Отголоски истины пробиваются сквозь толщу лет, всплывают утопленниками в каналах Вивека. Тени прошлого таятся за спиной, выжидают, готовясь нанести удар.       Удар ответный и потому сладкий до боли.       Желанный до хрипоты.       Но об этом пока не известно никому. Совсем никому, кроме владычицы рассвета и заката, напутствовавшей отчески сквозь рев исступленный бури беззвестному узнику, спавшему беспробудным пророческим сном, проведшей корабль невредимым чрез шторм, сгубивший с десяток иных. Отчасти – кроме того, кто ждет в самом сердце Красной горы, кто посылает сны, выворачивающие желудок наизнанку, кто так похож и совсем не похож одновременно на мера, оставшегося в далеком прошлом.       В прошлом, которого, вроде бы, не было, не могло быть у Нерайи, но что случилось именно с ней.       В прошлом, что из настоящего не выжечь.       Злато маски приглушает голос, но в нем изредка – тот же бархат, что прежде. Тоска затаенная. Боль. Если закрыть глаза, если не вслушиваться в слова пугающие, можно и обмануться, увидеть рядом на миг не жуткое божество – Ворина, потерянного и преданного, да в изъеденных пеплом и пламенем снах веки не сомкнуть. Милые сердцу черты раз за разом ускользают разбитой иллюзией, замирают искрящимся золотом, презрительно-отстраненным. Не похожим вовсе на живую плоть.       Азура милосердна.       Неумолима в своём великодушии.       Делить Нерайю и Неревара нет смысла – одна душа, одна память.       И горечь одна отнюдь не на двоих.       Нерайе самой никаких подтверждений и доказательств не требуется: она не воплощение даже, не Нереварин – Неревар. Меж ней сейчас и тем, кем была когда-то – никаких преград. Память вернулась раньше, чем довелось ступить за Призрачный Предел, на пепельные пустоши у подножья спящего вулкана.       Память своя-чужая принесла не смятение – целостность.       Как будто удалось вернуть утраченную частицу себя. Как будто именно этого не хватало с тех пор, как за спиной осталось беспечное босоногое детство, когда разум окреп, и где-то под сердцем прорезалась тягучая пустота, неясной тоской изводившая душу.       Однако память лишь средство. Не цель. Не награда.       Указатель, скорее.       Цена.       Цена целостности – постареть в одну ночь на несколько сотен лет вопреки юности физической. Помнить всё. Без остатка, без исключений. Смерть клеймит суть безжалостно: Нерайя никогда не сможет забыть, как умирал Неревар.       В чьих руках умирал Неревар.       Она возвращается к лицам, что помнит слишком хорошо.       Айем.       Векх.       Сехт.       Те, кто были ближе близкого. Те, кто клялись в верности извечно и неутомимо. Жизнями поклялись собственными.       А после – убили.       Намеренно-жестоко, как возжелала любящая жена, чтобы выставить изменником и безумцем другого, чтобы прекрасную и печальную сказку о кончине героя сумел сочинить славный воин-поэт. Это ведь так просто. Мертвецы никогда никому ничего не расскажут, а реальность изотрется со временем, истончится, и слова, что прочих громче звучали, станут былью. Истиной непогрешимой. Лорд Неревар Индорил будет умирать под Красной горой от руки Ворина Дагота, предателя и изменника, раз за разом, сотни и тысячи лет в чужих сердцах, словах и умах.       Ни раскаяния, ни совести угрызений.       Ничего.       И ничего личного.       Всего лишь расчет.       Всего лишь власть.       Безграничная божественная власть, а богов клятвы не заботят. Боги никому ничего не должны. Верность отринутая – не более, чем условность. Приемлемая жертва: божественная совесть по умолчанию чиста.       Ворин оказался прав.       Вновь прав, как и несчетное количество раз до. Стоило послушать его тогда. Стоило проклятые Инструменты без промедления изничтожить, крови Красной горы посулить, Сердце бога сокрыть в её недрах под кипящей лавой, грудами камней и бесполезного лома двемерских механизмов. Забвению предать. Трех змей ядовитых, пригревшихся на груди, сбросить, кольцами не позволив опутать шею, раздавить каблуком сапога безжалостно.       Да больно ласково ластились змеи.       Больно нежно и трепетно шептала на ухо любящая жена. Повторяла, что не смертным принимать решения о божественном и богохульном, что без совета Азуры не обойтись. Иначе быть беде. Не исчезнуть бы, двемерам подобно.       И Неревар поддался.       Поверил.       Пусть они и расходились во взглядах на будущее Инструментов и Сердца разительно, с языка Альмалексии слетали те слова, что отзывались тревогой глубоко внутри, в разуме оседали сомнений рябью, а Неревар клятвы тех, кто спину его прикрывали, чтил. Считал равными клятвам собственным.       Недальновидно во многом в его положении, но никому не доверять – закончить свой век безумцем.       К тому же… Он ведь любил.       Когда-то точно любил.       Или думал, что любит.       Новая ягода лопается совсем иначе. Туго настолько, что сок брызжет во все стороны, пятнает лицо, разъедает подсохшие чернила, и непроглядное пятно, сокрывшее несложившиеся черты, ощерившиеся золотой маской, приходит в движение. Тянется словно бы к Айем, желая всё той же тьмой затопить.       А мысли тянутся к Ворину.       Вновь – к Ворину.       Всё так или иначе сводится к нему. Все радости и печали. Воспоминания от самых юных лет до последнего вдоха.       Всё сводится к Ворину.       К тому Ворину, которого больше нет.       И к другому. К тому, кто не желает слушать. Не желает слышать. К тому, кого пророчеством предначертано убить.       К тому, кто, возможно, совсем не Ворин, но в этом Нерайя всё меньше верит себе.       Сны, что насылает Дьявол Красной горы – полуночный бред и черный дым неостывших пожарищ. Тяжесть Баар-Дау посреди груди. Торжество мрачное, сумасшествие пьяной оргии пополам с отчаянием первого дня траура, смерти грань прогнившая, распадающаяся волокнистой мякотью, нескончаемая гарь, въедающаяся в кожу и легкие. Речи отстраненные, леденящие пониманием: нелегко восстать из мертвых и не сойти с ума.       Он ведь потерял всё. Абсолютно всё.       И всех.       Нерайя откладывает перо, стирает с рук следы сока и вцепляется пальцами в волосы, массируя виски: для Неревара Ворин был особенным другом. Близким. Очень близким, хоть и не в том смысле, что часто вкладывают в эти слова. Впрочем… Она знает, что думал и что чувствовал Неревар, но не может знать, что думал и чувствовал Ворин. А, учитывая, что конкретно думал и чувствовал Неревар тогда, что думает и чувствует она теперь, и без Ворина всё запутывается отвратительно.       Однако факт остается фактом: Ворин был особенным другом для Неревара.       Неревар же был совершенно особенным другом для Ворина. Тем, кого гордый молодой чародей, ещё никакой не глава дома Дагот, с убийственной серьезностью назвал своей путеводной звездой.       А строки пророчеств – хлипкие.       Ломкие.       И следы неудавшихся воплощений, каждое из которых мнило себя настоящим Нереварином, расчертили Вварденфелл вдоль и поперек. Если Дагот Ур всё ещё хоть немного, но Ворин – он мог устать надеяться. Устать ждать.       За отстраненностью нарочитой ему может быть не всё равно – больно.       Больно вглядываться.       Больно понимать, что история Трибунала настолько въелась в память лет, в сами кости мира, что покажется всякому истиной неопровержимой. Особенно тому, кто ничего не видел собственными глазами.       Тому, кто всего лишь душа.       В последнем Неревару видится причина: душа подразумевает под собой суть. Суть не предполагает памяти.       А память – ключ.       Дагот Ур с Нерайей не говорит, нет – он говорит ей даже в самых светлых кошмарах, почти не болезненных, почти похожих на нормальные сны.       Нескончаемый монолог дышит опустошенным безверием.       Стылый ужас, навеянный леденящей близостью обезумевшего божества, мешается с застарелой тоской. С нежностью, выламывающей ребра.       Отторжение – с горечью.       Горечь же затопляет всё.       Тот, кто когда-то был Ворином, не требует явиться – просит и приглашает, однако никогда не дозволяет произнести ничего в ответ. Называет дорогим другом, вспоминает пустяки минувших дней, раскрашивая рассыпающийся пеплом и прахом мир отражениями былого, предрекает славу дней грядущих, да только, стоит попытаться сломать прописанный сценарий встречи хоть шепотом – давит божественной мощью, заставляет просыпаться, обливаясь холодным потом. Словно строит для себя иллюзию невозможного, и любое слово Нерайи способно её разрушить.       Он отстранён.       Почти всегда отстранен, что бы ни говорил, как бы ни силился изобразить радость иль праведный укор. Как будто читает речь, что произносит уже не первую сотню раз и заранее знает итог.       А итог один – смерть.       Очередное неудавшееся воплощение не доберется до Красной горы. Не исполнит и третьей доли пророчества.       Очередное воплощение не окажется Нереваром.       Ворин поймет, что вновь обманул себя.       Ажира качает головой и пододвигает к Нерайе пиалу с мелким речным песком, а уши подрагивают не в такт: каждитка не любит беспорядок. Блуждающие по бумаге чернильные пятна нервируют её куда больше, чем каллиграфический почерк и искусные портреты, выведенные рукой, что не так давно едва ли справлялась с разборчивой записью пары фраз. Нерайя не испытывает чужое терпение, присыпает и поплывшую Айем, и непроглядную тьму.       Впереди – та же тьма, а дорога прямая и без изгибов.       Нерайя не раз и не два пыталась прервать нескончаемый монолог, хоть губы во сне словно сшиты серебряной нитью, и их разомкнуть сложнее, чем в здравом уме и памяти твердой попытаться вновь срезать собственное лицо. Оно бессмысленно. Бесполезно: за успехом не следует ничего, кроме пробуждения.       Дагот Ур не желает слушать.       Не желает слышать.       Он давно утонул в своем гневе горестном. В жажде мести. В сомнамбулическом трансе полуяви и полусна.       Обезумевший бог не верит по-настоящему в возрождение Неревара.       Однако Ворин все ещё ждет своего дорогого друга, все ещё надеется, хоть внутри та же пепельная пустошь, что раскинулась под Красной горой.       Та же, да не совсем. Нерайя чувствует, улавливает в металлическом жаре видений самым кончиком языка: посреди праха, смерти и пламени осталось нечто живое. Нечто настоящее, пусть бы и слабое, хрупкое невероятно. Искренность смертного мера всё ещё пробивается порой из-под пафоса возвышенной отрешенности и наигранных эмоций златой маски обезумевшего божества.       Нерайе хочется взвыть, докричаться до Ворина.       Дагот Ур не дозволят ей говорить.       Любой сон в его власти. Любой сон способен обратиться в кошмар и волю, равную божественной, не переломить. Не заставить себя услышать.       Нерайе не нравится другой путь.       Да только дорога прямая и без изгибов, что ведет во тьму напрямик, не нравится куда больше. Настолько, что даже страх иррациональный, что не раз и не два провоцировала гротескно-высокая фигура одним лишь прикосновением фантомным, несуществующим-неощутимым, стоит презреть. Прошлое и настоящее солидарны: маску золотую увидеть необходимо в реальности, а не в пепельном бреду.       Реальность упрощает.       Приземляет.       Реальности недостает пластичности сна, и, если Дагот Ур все ещё хоть немного, но Ворин – он не станет воздействовать грубо, не заставит грезить наяву. Не полезет в ясное сознание. Не нарушит законы гостеприимства в отношении «дорогого друга».       Он ведь сам приглашает.       Сам зовет.       Нерайя всего лишь приглашение примет и явится лично. Так, как Дьявол Красной горы не ждет – вперед пророчества.       Пока слишком рано.       Пока незачем.       Никчемной данмерке, едва прибившейся к чужому Дому, совсем не Нереварину, не о чем говорить с обезумевшим божеством, но Ворин всегда прислушивался к Неревару. Ворину, чтобы верить, никогда не требовалось от Неревара ничего, кроме слов. Нерайя всё тот же Неревар, пусть не внешне.       Она хочет поговорить.       Попытаться развеять пепельную бурю, окутавшую разум чужой. Рассказать, сколько боли принес Дагот Ур землям, что некогда так любил Ворин Дагот, мерам, что никогда не знали его, никогда не предавали ни его самого, ни его Дом.       Возможно, Ворин вновь прислушается. Как прежде. Поверит, если в нем всё ещё осталось хоть что-то от того, кем он когда-то был.       А, быть может, и нет.       И нечего спасать.       Некого.       Последней мысли противится все внутри: ничто не исчезает бесследно. Ничто и никто. Никогда.       Неревар не исчез.       Неревар верит: не исчез и Ворин.       Пророчество бьется в спину неласковым ветром попутным, да только без Нереварина ему не исполнится. А у Нереварина совершенно иной план.       Хоть придется и подождать.       Подготовиться.       Нерайя вздыхает, с силой растирает лицо и откидывается на спинку стула: пока она слишком слаба, чтобы пойти на риск и не присоединиться позорно к неудавшемся воплощениям. Слишком неумела. Память – неоценимое подспорье, однако не все навыки возвращаются с легкостью почерка.       Её тело – молодо.       Хоть умения исключительно этой, новой жизни, не менее ценны, опыт прошлого беснуется внутри, заставляет наверстывать упущенное. Контраст доступного разуму и плоти болезненно-ощутим. Его не выправить в ближайшие годы, даже если жить неотлучно где-то между библиотеками Телванни и тренировочными залами Гильдии бойцов. Впрочем, Нерайя не требует от себя невозможного. Лишь минимума, необходимого, чтобы выжить и добраться до самого сердца Красной горы.       Она дает себе ещё три месяца.       Всё лучше, чем ничего, чем слепая спешка – многое придется наверстать. Многое успеть. Продумать и выверить каждый шаг, каждый жест, ведь Ворин стоит того, чтобы рисковать осознанно. Чтобы пытаться дозваться, не путаясь в саване пепельных снов.       Она придет.       Придет с пустыми руками.       Придет, вопреки пророчеству, никем.       Придет слишком рано и слишком поздно.       Придет, чтобы получить ответ на единственно-важны вопрос.