Закваска

Старинная новелла повествует о том, как в начале XIX века литовскую графиню на охоте утащил медведь. Зверя выследили и убили, а женщину нашли живой, но израненной и обезумевшей. Через девять месяцев она родила сына, которого не признала за человека, хотя он был здоров и собой хорош, только глаза у него сидели слишком близко друг к другу. Нарекли его Михаилом. Войдя в возраст, молодой граф пробовал служить в армии, но что-то не заладилось, и он удалился в свой замок посреди леса читать, охотиться, ездить по гостям. Это у него тоже не слишком пошло. Нормальной охоте мешал необъяснимый страха, который граф внушал лошадям и собакам. Сам он втайне от всех боялся огня, даже свечку не мог сам зажечь – какие же тут книги! А начав выезжать в люди, Михаил немедленно влюбился в самую очаровательную, одарённую, но ветреную пани. Она не отвергла его ухаживаний – себе на беду. После брачной ночи спальня молодожёнов явила собой зрелище кровавого кошмара: мёртвая графиня лежала на постели с перекушенной шеей, изгрызенным лицом, с глубокими следами когтей на животе и боках. Граф исчез. Многие решили, что он превратился от страсти в животное и навсегда сбежал в чащобу. Это заблуждение. Года через три он под другой, придуманной фамилией явился в Санкт-Петербурге и сумел очаровать девицу Варвару из рода Ланевских-Волков. Пара сочеталась браком, вернулась в Литву с богатым приданым, завладела опустевшим замком посреди леса, и затем двенадцать лет на спине Михаила что ни ночь горели новые царапины. Из семерых детей диковенной четы лишь последний мальчик не родился мёртвым, но он стоил жизни своей матери. Увидев бездыханной ненаглядную подругу, граф подскочил к колыбели с охотничьим кинжалом в руке, замахнулся было на ребёнка, но замер на миг, потом полоснул лезвием по собственному горлу и в несколько минут истек кровью. Багровые брызги отцовского проклятья так и пристали к лицу сироты, на всю жизнь покрыли его щёки и нос уродливой сыпью. Высосав трёх кормилиц, двух коз и чуть не уморив голодом телёнка, малыш твёрдо встал на ноги и обрёл гордое имя Леонас. С годами в нём открылся пытливый, въедливый, упрямый ум – такой, который делает людей фанатиками. Огня он тоже не любил, но прекрасно видел в темноте, так что просиживал в библиотеке сутками, подпитывая зреющую манию. К семнадцати годам это был самый ярый в мире патриот, помнящий наизусть все хроники дремучего отечества, выучивший пять языков лишь затем, чтоб возвестить на них славу родной земли и вольно рыскать по чужим источникам в поисках дополнительного масла для своей лампады. В двадцать он начал проповедовать. Русским внушал, что их жалкие дебри были бы проглочены и переварены татарами, как чашка кумыса, если б с запада не осенило издыхающую Русь своим крылом Великое Княжество Литовское. Поляков убеждал, что победу в Грюнвальдской битве им принёс главнокомандующий всеславянской рати князь Витовт. Чехам напоминал, как тот же Витовт, трижды крещёный и равноапостольный литовский государь, возглавлял гуситов. Белорусы – те так просто должны были падать ниц перед гербом с белым витязем. Немцам от Кёнигсберга до Мюнхена, а также австрийцам и иногда швейцарцам от Леонаса влетало по первое число за бесчинства Тевтонского ордена в многострадальной Жмуди. Шведы и финны разевали рот, узнавая, что самые удалые викинги рождались под Клайпедой. Если же какой-нибудь неблагодарный московит заикался в присутствии графа о причастности Литвы к лихолетью Смуты, его светлость презрительно отмахивались, изрекая: «Да у вас, головотяпов, что ни день то Смута, то Раскол, то ещё какая-нибудь Хованщина!». К тридцати годам Леонаса посетила мысль о потомстве, но по причине своего запятнанного лица, собранных в кучу глаз и – особенно – буйного нрава он не смог найти невесту во всей Прибалтике, посему арендовал вагон в поезде и отправился на юг. Долго ли коротко ли, но где-то в предгорьях Карпат он заглянул со всей свитой на богатый двор и там увидел рыдающих старика и старуху, чья единственная дочь лежала при смерти из-за людской бесстыдной злобы. Семнадцатилетняя Агне была первой красавицей деревни, танцевала, как бабочка над цветком, пела слаще зарянки, но на весеннем празднике, когда парни и девушки прыгали через костёр, то ли завистница, то ли отвергнутый ухажёр бросил ей в ноги полено; она споткнулась и упала прямо в пламя головой. Её иконописное лицо обуглилось, глаза выкипели, волосы сгорели, и уже второй месяц она простёрта без памяти, то ли стонет, то ли поёт, замолкая лишь на несколько минут. Странник-северянин так расчувствовался, что мгновенно решил взять девушку к себе, для ухода пригласил и её мать, отцу дал много денег, а гайдукам приказал ближайшей ночью подпалить в селенье каждую хату. Так Леонас отыскал свою любовь. Его заботами к Агне стал возвращаться рассудок. Ожоги её лечили мазью из свежих сливок, боль снимали отварами секретных трав. Мать рассказала ей о благодетеле из дальних краёв, который хочет сделать девушку своей женой и настоящей барыней. Кроткая крестьянка с радостью пришла в объятия графа. Свадьбу всё же сыграли лишь при паре свидетелей с самыми крепкими нервами, при минимальном освещении, да и то священник на второй минуте церемонии попросил, чтоб ему завязали глаза. И вот на голове у пани Агне убор из лёгкой парчи, на лице венецианская полумаска и пшеничная пудра, безупречное тело окутано зелёным бархатом, а во чреве пульсирует новая жизнь. Первенцем оказалась девочка. Её назвали Кларой в честь литвинки из поэмы Лермонтова. Когда малышку подали родильнице на кормление, Агне покачала головой и на ломаном литовском выговорила: - Хорошо ли это будет для дитяти? Я же мёртвая. - Всё же вы мать, дорогая, - ответил ей супруг. Потом как-то за обедом графиня вдруг пробормотала: - Мне обязательно есть? Я ведь мёртвая. - Всем надо есть, сударыня, - сказал граф. Он казался невозмутимым, но не замедлил пригласить немецкого врача, восходящую звезду психиатрии, ученика самого Котара. Взглянув в его диплом, Леонас прищурил свои глаза цвета говяжьей печени и вопросил: - А какой вы веры, доктор? - Лютеранской. - Вот как! – вспрыгнул на своего конька яростный краевед, - Пятьсот лет назад ваши так называемые миссионеры огнём и мечом насаждали нам католичество, а прошло с тех пор несчастных века полтора, и вы сами впали в ересь, французов безмозглых совратили с англичанами! Одни мы теперь – опора Святого Римского престола! Ну, и там ещё какие-то испанцы, итальянцы… И махнул рукой, чтоб богоотступника отвели к графине. Доктор Краузе остался в поместье сумасбродов до конца своих дней. Под его руководством Агне успешно изображала живую, а иногда вовсе забывала о смерти. Новая беременность прошла благополучно и разрешилась рождением близнецов, которым отец дал имена полулегендарных литовских правителей – Миндовга и Свидригайла. В них семейный дефект близкоглазия почти изгладился. Братья росли быстро и безхворно. На первый взгляд они были похожи, как два электрона гелия, но у младшего правая ладонь венчалась шестью полноценными пальцами, выглядела и работала извращённо симметрично; мизинец полностью копировал большой, так что, осеняясь крестным знамением по православному обряду (граф Леонас уважал восточную конфессию и право матери дать детям свою веру), мальчик складывал два одинаковых троеперстия. Характеры у близнецов тоже разнились. В отличие от проказника и непоседы Миндовга, Свидригайл был тихим, задумчивым, набожным. Это не мешало их дружбе. Один придумывал шалости, другой – оправдания, и каждый не чаял души в своём двойнике. Бежал уже двадцатый век. Западным ветром занесло в Литву американского авантюриста Генри Пайнса. Он хвастал, что намыл три ведра золота на реке Потомак и мечтает теперь жениться на девушке благородных кровей. Батюшка Леонас отказал в благословении, но Клара всё-таки сбежала с янки за Атлантику. В 1915 году, узнав из газеты, что любимая родина подпала под германскую оккупацию, граф свалился с инфарктом. Умирая, он завещал сыновьям либо защищать отечество до последней капли крови, либо ехать по примеру деда в Россию, получать там образования и вещать на каждом углу о неоценимой роли Литвы в мировой истории. Юноши не без скрипа со стороны Миндовга склонились ко второму. «Женитесь скорее, - напутствовала их мать, - внучатами порадуйте. Только смотрите, миленькие, чтоб невесты ваши были живы! Тогда они уж точно будут меня почитать и бояться». По прошествии года одно и то же интересное лицо можно было одновременно увидеть в двух разных местах Петрограда. Свидригайл учился на врача, сочинял стихи, отстаивал все службы в храме Спаса-на-Крови, оттуда ехал за духовным десертом в Мариинский театр, по свежим впечатлениям писал что-нибудь для журнала «Аполлон», был лично знаком с Мережковским и Бердяевым и вежливо уклонялся от общения с Дягилевым. Миндовг числился студентом историко-филологическом факультета, бренчал на гитаре жестокие романсы, таскался по кабакам и домам терпимости, водил дружбу с недоповешенными террористами, от которых узнал, как готовить взрывчатку из общедоступной бытовой химии; дрался с городовыми и вдохновенно врал каждому встречному, что пил на брудершафт с самим Блоком. Братья жили на одной квартире, были по-прежнему дружны, но младший скрывал от старшего одну свою печаль. Не любовную, как мог бы вообразить расторопный читатель. Просто всякий новый знакомый, нелепо ухмыляясь, спрашивал у ошарашенного молодого человека, не считает ли он, что вечность похожа на деревенскую баню с пауками углам. Это походило на заговор, в котором участвовали и мужчины, и женщины, и почтенные приват-доценты, и артисты, и приказчики в магазинах. Наконец терпение Свидригайла лопнуло, и он потребовал у очередной насмешницы-курсистки отчёта о происхождении странного вопроса. Девушка дала ему книгу под названием «Преступление и наказание» - там-де всё объяснение. Первые пять страниц романа произвели на графа унылое впечатление, и он переключился на Метерлинка. Между тем домой вернулся Миндовг, схватил труд Достоевского и зашнырял глазами по строкам… На пятой главе с ним случился какой-то припадок. Свидригайлу Львовичу пришлось всю ночь отпаивать брата водкой, ежечасно поправляя веревки на руках и ногах взбесившегося, грозящего убить всех людей до единого. Опасная книга вернулась к владелице, а тайна вечной бани с пауками осталась нераскрытой. Через полгода после инцидента братья вместе поехали куда-то под вечер. Бес попутал их кучера хлестнуть кнутом лошадь. Миндовг вскочил, навалился вознице на спину и принялся разить его ножом и в шею, и в печень – нанёс десять с лишним ран. Сивка повезла по тёмной улице пустую коляску с трупом на козлах, а душегуб и ближайший свидетель спустились к реке смывать кровь, в лунном свете напоминающую чернила. На утро Миндовг собрал чемодан, рассовал по карманам почти все имевшиеся деньги и заявил, что устал от христианского мира, что лучше отправится куда-нибудь за Урал, на Дальний Восток. Следующие семь лет Свидригайл провёл одиноко. С медицинским дипломом он мог не бояться голодной смерти даже в Советском Союзе. Аристократа в нём не убавилось ни на грамм. И новости и неудобства он принимал с достоинством каторжного декабриста, а талант добычи продовольствия у него развился просто феноменальный. Одно было для него невыносимо – насаждаемый большевиками атеизм. Зрелище взрываемых церквей его доконало, заставило искать билета на философский пароход. По отплытии в кают-компании к нему подсела некая пожилая пара, представилась. - А ваше имя-отчество, простите?... - Просто доктор Лектер. Обычный эмигрантский маршрут – Берлин, Париж, Ривьера, там какие-то давние богемные приятели сообщили, что Мережковский поселился в Италии, работает над трактатом, толкующим судьбы Европы начиная с Минойской и Дорийской эпох, а следом планирует написать биографию Данте Алигьери. Стосковавшийся по интеллектуальным пирам Свидригайл полетел на Апеннины. Между тем его брат-вертопрах третий год благоденствовал в Японии, кружа головы самурайским дочерям. Одна из них таки-ухитрилась его на себе женить. Сестрица же Клара стала матерью других близнецов и тоже не тужила, хотя её благоверный оказался средней руки пройдохой. Сошёлся ли вновь доктор Лектер с автором «Христа и Антихриста», история умалчивает, но не исключено, что не просто так прибалтийский скиталец застрял во Флоренции. Однажды теплым майским вечером возвращаясь в свою скромную гостиницу из библиотеки дворца Каппони, он встретил на набережной прелестную девушку в кремовом плаще, невысокую, но удивительно изящную. «Если назовусь ей, и она не спросит про баню с пауками, значит это моё счастье», - решил доктор. - Красивое имя, - сказала итальянка, - Необычное. Вызывает какое-то дежавю. А меня зовут Куницца Орсини. Смешно, правда? - Можно я буду называть вас Кунисса? - Можно. Через месяц состоялась помолвка. По условию семьи жених должен был перейти в католичество и привести десницу в человеческий вид. Ну, ради любви можно принести какие угодно жертвы… В послужном списке Свидригайла Львовича числилось около сотни абортов, вследствие чего он не ждал от невесты никакой особенной непорочности, но опытность донны Ниссы граничила с пресыщением. В конце медового месяца ей пришла идея посетить родину мужа, эту таинственную Литву, поклониться свекрови… - У моей матери ожоги по всему лицу, она слепа и считает себя покойницей, - предупредил граф. - Ну и что! Это даже любопытно. Между тем пани Агне уже давно была воистину мёртвой: в год Октябрьской революции доктор Краузе устал ждать какого-нибудь освобождения и подсыпал пациентке цианид в питьё. Замковые слуги, любившие хозяйку, тут же ополчились на мозгоправа, собрались было вздёрнуть его на дубе, росшем в замковой аллее, но отравитель убежал в лес. Там его след и простыл. Скорее всего, последними его видели какие-нибудь волки. Домоуправитель и прочая патриархальная челядь содержали поместье в полном порядке. Свидригайл и Кунисса были встречены со слезами счастья и целованием рук. На столе в библиотеке лежала чуть запылённая телеграмма от Миндовга: «Мы уже в Индии». «Что ж не на Луне!» - подумал доктор. Через месяц поступило новое сообщение: «Мы на Суэцком канале». Ещё через две недели: «Мы в Париже. Хочу взорвать башню». Спустя полквартала к замку подкатил новейший чёрный Ситроен. Из него выскочил Миндовг в песцовой шубе и тирольской шляпе, открыл пассажирскую дверцу, выпуская на воздух чудо страны Восходящего Солнца, хмурящее тонкие раскосые брови. - Вот моя Мурочка! – хвалился брат брату, - Хороша, да? Ну, показывай свою! Недели совместной жизни двух пар под одной крышей не прошло, как грянул скандал: Миндовг каким-то дьявольским способом уговорил близнеца поменяться спальнями и посмотреть, догадаются ли дамы. Вопрос был поставлен неправильно. Не догадаться они не могли, а вот как среагировали!... Донна Кунисса, в чьих жилах тёк огонь Ренессанса, пришла в восторг от этой шутки и провела с темпераментным деверем упоительную ночь, зато госпожа Мурасаки, нащупав на руке мужчины незнакомый шрам, впала в такое неистовство, что её пришлось упаковать в смирительную рубашку прабабки Ядвиги. - Спасибо за подарок, дорогой, - сладко облизываясь, сказала итальянка возвратившемуся в смущении мужу, - Как тебе гейша? Из-за дверей другого алькова доносились голоса: - Подлый лис! Ты растоптал мою честь! Я тебе кишки за это выпущу!!! - Мурушка, лапонька, разве у вас не принято многожёнство? - Многожёнство, но не разврат! У отца было три наложницы, и он не скрывал их от моей матери: он её уважал! Да разве я была бы против, овладей ты моей служанкой, тем более, что ей уже почти четырнадцать!? - Хорошо, поимею в виду… - Бессовестный дикарь! Летучая мышь! Прикажи ты мне отдаться твоему брату, я бы и тут не возражала: долг жены – послушание! Но как стерпеть обман!!? - А ведь тебе понравилось, признайся, мой пиончик! В ответ Миндовг получил пинка и ультиматум о разъезде с братом. Две трети фамильных земельных угодий превратились в капитал. Забив багажник Ситроена деньгами, Миндовг навсегда попрощался с семьёй и родиной, покатил во Францию. На родине Мопассана госпожа Мурасаки молниеносно овдовела и зажила скорбной отшельницей, расписывая шелка и упражняясь с катаной. А в литовском замке родился не столько долгожданный, сколько неизбежный наследник – мальчик ангельской внешности, кумир матери и тревога отца. С первых дней жизни сына граф Лектер чувствовал неладное: почему ребёнок никогда не плачет, почти постоянно спит, но из самых тугих пелёнок выпутывается за пару минут? Почему со второй недели не вынимает изо рта шестипалый кулачок и стонет во сне? Тридцать третьим утром малыша нашли сосущим свою окровавленную ручку, а на дёснах у него нащупали сразу восемь пробившихся зубов. Кормящей матери он всё же не причинял никакой боли. Графиня боготворила первенца с каждым днём всё больше, совсем забывая про мужа. В два года ребёнок впервые взял карандаш и нарисовал довольно правильный круг, а в нём другой, меленький, потом два; потом у него начали выходить ветвящиеся линии возрастающей сложности. В три он подсел к фортепиано и почти сразу выстроил звуки в простой, но приятный для слуха ряд. В четыре его застали за книгой. К этому возрасту он, помимо изначального итальянского языка, сносно понимал французский и английский. Литовскому, русскому и немецкому должен был учить отец, и тут дело продвигалось плохо. Никакие таланты отпрыска не радовали Свидригайла Львовича; подойти лишний раз к мальчику казалось ему непосильной повинностью. Мучимый ревностью, доктор старался всё же сохранять здравомыслие. О Ниссе он думал так: «Мужчин у неё было много, а ребёнок – первый. Со вторым она успокоится». И вот на свет явилась девочка. Тут родительское исступление напало на отца. Он готов был целыми днями не выпускать из рук своего золотого медвежонка, матери давал только покормить. Та в свою очередь возмущалась, требовала соблюдения своих прав, выслушивала упрёки и устраивала такие сцены, что стены тряслись. У черноглазой малютки на каждой ладошке было по шесть пальцев; зубы она полностью отрастила к трём месяцам, но её укусы, от которых кожа синела, были для Свидригайла слаще любых поцелуев. Мальчик оказался предоставлен сам себе. Отоспавшийся в колыбели, он возымел привычку гулять ночами по всему дому. Однажды от проходил мимо родительской спальни, и заметил, что дверь приоткрыта… Изнутри доносился какой-то странный шум. Лампы не горели, окна были занавешены – разглядеть ничего невозможно, но растёкшийся по комнате запах показался оскорбительным. Семилетка уже умел претворять переживание в поступок. Он пробрался к кроватке сестры, вытащил нежное, тёплое тельце и унёс в свою нору. Утром отца чуть не хватил инсульт: его сокровище исчезло. - У братика она, голубушка, - сонно сказала восьмидесятилетняя Гина, нянчившая когда-то самих близнецов. Следующая картина нормального человека могла был только умилить: дети спали под одним одеялом, мальчик зарылся носом в золотистые кудри девочки, а она, чуть причмокивая, мусолила ребро его ладони. У графа же Лектера волосы стояли дыбом над запотевшим лбом. Он грубо разбудил сына и закричал: - Что ты сделал с сестрой!? - Защитил, - спокойно ответил тот. - От кого!? - От вас. Вы превратились в зверей. - Вырастешь – сам превратишься! Тот день стал началом семейного горя. Родители потеряли детей. Сын отвернулся от матери, дочка уже не бежала к папе, приручённая братом. Вечерами, глотая слёзы, Свидригайл бормотал, гладя по мокрым щекам Куниссу: «Всё хорошо. Они растут, им интересно вместе…» - а думал: «Кто нас проклял этим дьявольским отродьем!!?». Утром первого июня 1941 года графиня пришла в детскую с красивой книжкой. - Ганнибал, - сказала, - я хочу прочитать тебе сказку. Мальчик не поднял головы – он перерисовывал лосося из биологической энциклопедии. - Оставьте. Я могу сам. Когда закончу. Трёхлетняя Миша, глядя на брата, азартно чертила на бумаге зигзаги слева направо. - Нет, послушай. Эта история называется «Звёздный ребёнок». Сын со вздохом принял позу образцового ученика. Сказка была английская, лексически вразумительная, но жутко длинная и полная несообразицы. Взгляд Ганнибала сам собой ежеминутно падал на лист с почти завершённой рыбой. Когда в сюжете появилась какая-то нищенка, голос матери задрожал. Благовоспитанный отрок отважился на реплику: - Вам трудно говорить. Позвольте я сам. Графиня помотала головой и продолжала. События становились всё гуще и драматичней. Слушатель почти забыл о своей работе, прикидывая, действительно ли это интересно – выколоть глаза кроту или обстричь крылья живой птице. «- Не видала ли ты моей матери? - Я не отвечу тебе на этот вопрос,- сказала Белка, - потому что ты убил мою мать. Я боюсь, что ты ищешь и свою мать для того, чтобы...» Тут донна Нисса выронила книгу и разрыдалась. - У вас никак не получается, - констатировал юный гений, - Хотите, я продолжу? Одобренный кивками несчастной женщины, он бесстрастно озвучил: «…чтобы убить её. Мальчик-Звезда пал тогда на колени и со слезами на глазах стал просить прощенья у Божьих творений. И опять…» - Что ты делаешь!? – взвыла мать, - Разве это правило грамматики!? Ты хоть что-то понимаешь!? Чувствуешь хоть что-то!? Миша нырнула под стол. - Чем вы так огорчены? - Ты меня больше не любишь! Сестра копошилась уже под стулом, норовя тяпнуть брата за голень. - Совсем не любишь! Он встал, осторожно высвобождая обслюнявленную штанину. - Что я должен сделать? - Обними меня! Мать осыпала поцелуями его шею и голову, обтёрла спину, сжала до хруста, придавила ладонью затылок – всё это надо было вытерпеть без капли противления, но он не сумел, тело осталось жёстким, словно готовым к прыжку. Нищенка превратилась в разгневанную королеву, оттолкнула сына, схватила со стола его рисунок, порвала на четыре части и убежала, хлопнув дверью. - Рыбке больно? – спросила Миша. - Нет. Ганнибал отнёс клочки к камину, думая вслух: «Странный народ эти взрослые». - У него просто нет сердца! – сетовала мужу графиня, - Он не знает даже жалости! - Ты слишком многого хочешь, - пряча глаза, говорил тот, - Дети не похожи на нас; они как животные. Их чувства примитивны. Нужно время… Поздним вечером, напившись валериановых капель, мать снова проведала детей. Они уже лежали в кровати под ковром, на котором были в полный рост вытканы благородные олени у синей реки. Ганнибал читал, Миша играла его ухом. Под пустым столом валялся, видимо, не замеченный при уборке обрывок бумаги. Женщина подняла его и увидела край крыла очень красиво нарисованной бабочки……… Присела на постель, дождалась, чтоб сын перевёл взгляд от книги. - Ты на меня сердишься? - Нет. - … А как твои зубы? Ни один не шатается? - Нет. Златогривый детёныш подполз к матери, распахнул на ней пеньюар и присосался к груди, хвастливо поглядывая на брата. У того мгновенно пересохло во рту, но он внушил себе, что это не опасно, только неприятно. Беспокоиться не стоит. Мать уйдёт, и он добудет себе питьё. - Ганнибал, ты должен пообещать мне, что никогда не будешь таким, как Звёздный мальчик. - Конечно, никогда. Обещаю и клянусь. Чёрствый, холодный голос, пугающе двусмысленные слова. - А каким?... каким ты будешь? Он задумался. - … Душой Рыбака – вот кем хорошо быть. - Какого рыбака? Я не понимаю. - Правильно. Это совсем другая история. Там нет убитых белок. И детские губы дёрнула такая улыбка, что мать отпрянула, оторвала от груди дочку, а, вернувшись к мужу, прошептала: «Не утешай меня больше! Мы оба знаем правду!». Проплакав в подушку полчаса, она затихла. Граф Лектер зажёг свечу перед домашним алтарём и взмолился: «Господи, помилуй! Избавь нас от этого чудища!» Бог услышал его, но сделал всё По-Своему.