Избёнка

      Ночью страшная гроза разразилась, поднялся прохладный ветер, мечущий огромные капли в лицо, больно бьющие по щекам. Скрип стволов и ветвей деревьев раздавался беспорядочным граем по пустынным степям. Сверкали молнии и разбрасывали повсюду призрачные тени пепельной ночи. Тени складывались в фигуры, будоражащие фантазию, которые создавали образы блуждающего человека или зверя. Лишь луна изредка пробивалась сквозь пелену сажевых туч. Выли вдали волки, блуждающие по лесам и лесополосам. Становилось на мгновение тихо, и снова силой бил гром, и небо секундно освещалось блеском молнии.       Уже как с полчаса назад вся дорожная пыль была прибита ливнем; конь вяз в грязи и спотыкался о вымытые камни. На нём сидел молодой человек лет двадцати пяти. Рукой держал он фуражку, сползающую ему на самый лоб. Голову он наклонял вперёд к груди. Плащ развивался и бился о бока. Конь еле двигался по дороге; одежда насквозь промокла и приставала к прозябшему телу.       Не было уже смысла идти: конь сильно устал и валился на ноги, да и путник дрожал от сырости, как в лихорадке. А дождь всё лил и лил, не переставая. Усиливался ветер, стегая веточками, каплями и листвой, нагоняя всё новые и новые ряды хмурых туч. Луна полностью закрылась чёрным полотном, и погрузился путь во мрак. Шёл путник с конём наугад, наощупь.       Полно — пора останавливаться. А впереди не виднеется ни одна деревушка. В очередной раз сверкнула молния, и показалась ветхая избушка. Такая бедная, низенькая, неприметная. Крыша чуть покосилась набок; у избёнки был навесик с небольшим заборчиком, как стойло. Поспешил туда путник скорее.       Приближаясь ближе и ближе, заметил он вскоре, что в окнах не горит свет, а домик сам казался всё мрачнее и беднее. Пробралась мысль, что, может, и не живёт тут никто вовсе? Раз уж не живёт, можно и переночевать. Но всё же путник постучал в ветхую дверку. Стук был глухим, еле слышимым. Чуть зазвенели немного проржавевшие навесы. Снова грянул раскат грома и блеснула молния, озарив дверку, ударил новый порыв ветра. Принялся он вытирать и так мокрыми ладонями воду с ухоженной щетины.       В то мгновение, когда произошло всё это, дверка затрещала и немного отворилась на маленькую щёлочку. Выглянуло оттуда личико. Личико молодой хозяйки с испуганными глазками. Она засеменила ими и растворила дверь. —Разреши, хозяйка, впусти меня переночевать, — начал путник говорить. — Устал конь мой сильно, и я промок, как собака.       Она вздрогнула. Пуще забегала глазами и с жалостью воззрела на него. Протянула хозяйка к нему руки и завела в избёнку, обращаясь к нему на «батюшка». Усадила его на скамейку всего скрученного, вымокшего в проливном дожде. Окутало его тело домашнее тепло от печи, и путник слабо задрожал.       Накинула хозяйка на свои худенькие плечи платок, надела его на голову и поспешила к коню. Завела она его в то самое стойло-навесик, привязала, подняла сухое сено, налила воды в деревянное, немного треснувшее корытце и направилась скорее в избушку.       Вскоре пришёл в себя путник, снял фуражку и оставил её рядом с собою. Долгожданное тепло обласкало его всего, и грудь его перестала дрожать от озноба, лишь изредка подрагивая. Зашла в двери она. Сняла платочек, да кинулась к гостю. Спешила снимать с путника плащ, сапоги. Суетилась... Суетилась около него. Зажгла свечу на столе. —Снимайте, батюшка, всё. Снимайте скорее, — говорила она своим нежным, в то же время уставшим и тихим голоском и кинулась сейчас куда-то.       Послушал её путник, снял свою одежду, которая слилась с ним и не хотела отставать от влажной кожи, оставив на коленях рубашку. Обдал его холод, и задрожала его грудь опять. Обвил себя руками он. Достала хозяйка рубаху свободную и портки и захватила с собою большой бледно-белый рушник, лежавший у печи. Подошла она ближе, накинула тёплый платочек на его плечи и принялась обтирать их и спину. Дала сухой наряд, сказала, одеться, и поспешила к столу.       Вещи были мужские, как раз по размеру путнику. Только в доме мужчины не было. Огляделся он вокруг: горел красный угол с иконами и свечами, коник увешивали пила́, топор, лежала какая-то верёвка на полу, а печь... не видал такой печи путник. Старинная, белая, её рассекали трещины; устлана лежанка белой простынью, загнётка закрыта железной прогоревшей заслонкой, за которой потрескивали дрова. Ветер шумел, и гудела с ним печь. Не делают таких уже в избах. А вот мужских рук в доме явно не хватало, но было заметно, что когда-то они были в нём.       Хозяйка накрывала на стол. И видно, видно, что отдавала последнее. Ухватом поставила она котелок на стол, налила негустых щей и заваренной, тёплой малины. Достала серый хлебец. Худо-бедно, но путник был так голоден, что быстро уплетал угощения милой хозяйки, да что ж, и более ему и не нужно было. А она лишь смотрела на него, вздыхая глубоко.       Когда ужин был съеден, хозяйка поспешила убрать посуду, а гостю указала на печь. Запрыгнул на постель он, положил руку за голову и раскрепостился. Он сыт, в тепле — осмелел путник. Закинул ногу на ногу и принялся обратно осматривать, не стесняясь, избу, как её полноправный хозяин. А хозяйка села на лавочку к старенькой прялке, которую путник не заметил дотоле.       Гость повернулся напротив неё и заулыбался. Она сидела за прялкой, уставшая, бедная, худенькая, бледная, как первый упавший снег, но как красива, свежа. Долго он любовался её красой, кротостью. Вырывались из его груди вздохи, спокойные, глубокие, умиротворённые. В тусклых глазах его смиренно горело сочувствие и такое тепло, коим он хотел обвить хозяйку, отдать его ей. О чём-то путник мечтал со страстью. Бледные, худые ручки хозяйки держали тоненькую белую ниточку, и смотрел гость на них и желал кинуться к её рукам, расцеловать их, прижать к губам и щекам.       Неутихающая гроза за стенами его ничуть не тревожила сейчас. Вовсе позабыл он о ней. Эта избушка стала его обителем, надёжной защитой от всяких бесов и уличной нежити. Было приятно осознавать, что ты лежишь на тёплой печи, а не там, не там за окном сейчас идёшь под холодным ливнем и утопаешь в вязкой грязи. А в избе тепло, уютно. Ты сыт, одет и согрет домашним теплом.       Начало путника в сон клонить. Всё пытался он не смыкать глаз, чтобы как можно ещё дольше полюбоваться хозяйкой, но они предательски сомкнулись, и тихо засопел гость в унисон с гулом печи. А хозяйка всё сидела пряла и даже не догадывалась, что он не спал и всё смотрел на неё. Гадкий, жестокий взгляд всегда почувствуешь на себе, как покрывает он твою спину инеем, а взгляд тёплый, не желающий тебе зла, горячо влюблённый, всегда остаётся незаметным и становится оберегом и несокрушимой защитой. Под ним спокойно и бесстрашно.       Проснулся посреди ночи путник и заёрзал на лежанке. Было тихо, очень тихо: ветер стих — унялась гроза. А в избе было светло. Повернул он свою голову и прищурил веки. Огарок свечи догорал, а милая хозяйка склонилась у стола и крепко спала. Она была такая же бледная, плечики ссутулились, но она была всё также хороша и красива. Подрагивали её грудь во сне и дыхание. Слабо улыбнулся путник и слез с печи. Он затушил свечу — комната покрылась мраком, но сразу осветилась лунным светом — и бережно поднял на свои сильные руки хозяйку. Она не проснулась, лишь прижалась к груди ближе. Перенёс путник её на печь и сам лёг рядом, сильнее улыбнувшись и прижав хозяйку к себе за плечо и спину. Она снова не проснулась, вздохнула облегчённо и, обняв его грудь, льнула лишь ближе. Губы путника сами собой искривлялись в широкую улыбку. Так и заснул он с ними — нежными объятиями милой хозяйки и улыбкой — и не просыпался боле.       Проник сквозь маленькие, покосившиеся окна утренний солнечный свет. Красное солнце медленно вставало из-за макушек старых деревьев. Расстилались по небу дымные длинные облака; бледнел лунный диск за ветвями. В избушке было по прежнему темно, но уже было всё видно. Проснулась хозяйка, одна. Она на печи, а путника нет. Дрогнула хозяйка, приподнялась и судорожно забегала глазками. Где же он? Где же? Нет нигде. Хозяйка оробела, чего-то будто испугалась. Чего же? Кидала она глаза в округлые углы, и упали они на скамью у входа. Пригляделась — фуражка! Фуражку оставил! Спрыгнула с лежанки хозяйка, схватила её и выбежала за дверь.       Никуда ещё не ушёл путник. Он был у стойла, занятый своими мыслями, и готовил своего отдохнувшего и сытого коня в путь. Его брови грозно сводились к переносице и придавали ему милую серьёзность. Зазвенели навесы — растворилась дверка. Оглянулся гость и увидел хозяйку, сжимающую в своих худенькие ручках фуражку. Улыбнулся путник и подошёл ближе. Он взял фуражку и уже хотел её забрать, как почувствовал, как крепко она сжимала её в руках и не отпускала. Милая хозяйка не сводила своего смущённого взора с его лица. Он воззрел на неё также, в её тусклые, зелёные глазки. И увидел впервые, как щёчки её раскраснелись, покрылись розоватым румяном, когда путник обвил своими тёплыми и шероховатыми ладонями её ручки. Фуражка выскользнула из её бледных ладоней. Хозяйка смотрела вслед, как путник возвращался к коню...