Vae victis

Он не справился...

***

      Лежа в тусклой зеленой траве среди рек крови и чужих тел, что только сильнее разлагались на солнце, он все отчетливее понимал, что проиграл. Он скакал в Арсуф полный азарта и предвкушая свою победу. Ему уже представлялось то, как он вновь принесет братству славу, а Малику — успокоение, в виде окровавленного пера. Он мчал не замечая напряжения в спине, боли в мышцах и костях, не чувствуя усталости и голода... В тот момент это было неважно. Никогда, никогда после падения в Храме его так не переполняла решимость, до сегодняшнего дня. Казалось, будто ничто не может его остановить, ни град сарацинских стрел, летящих с острых склонов скал, ни острые копья и клинки рыцарей, что ждут его на реке Арсуф, и даже сам Аллах не смог бы отрезать Альтаира от его цели. Ему нужна была эта победа, как ничто другое, ради своего прощения, ради скорбящего в тишине бюро друга, ради всех павших в день осады Масиафа. В конце концов он должен был отомстить за то, что произошло под Храмовой горой.       Но он не смог. Он проиграл. И вновь, словно бы тот самый день, тот злополучный зал с высоким потолком и песчаными стенами, те же холодные стальные глаза, а он такой же горделивый и несносный мальчишка, каким и был ранее. С каждым новым убийством он испытывал невероятное удовлетворение, он вновь учился. С каждой новой смертью от его клинка ему казалось что он все ближе и ближе к своей победе над его главным врагом... Неужели это было не так? Неужели он вместо того, чтобы вонзить свой клинок в горло ненавистного тамплиера, сам побежден? Его меч отброшен, он лежит где-то за его головой, а кисть державшая его ужасно кровоточит. Сейчас все его тело болит ещё сильнее, изувеченное глубокими порезами и синяками, а он сам не может сдержать обиды. Обиды, гнева, ужасного чувства разочарования, которые пришли вместе с его поражением. Разве все эти испытания прошли даром? Разве он сражался и готовился только ради того, чтобы вот так умереть?       Он научился терпению, рассудительности, он научился пренебрегать своей гордостью во имя того, что должно быть правильно, во имя тех, кто проходит этот путь с ним. Он стал старше, гораздо старше, чем был тогда, в храме, но этого недостаточно. Он плохо старался? Всё, что он сделал за это время было напрасно. Что бы он ни делал, как бы ни старался, ни ломал себя ради великой цели, всего этого мало. Даже пройдя свой путь, даже вынеся все уроки через боль и потери, даже так он все ещё остается тем самым мальчишкой из храма, по сравнению с ним. Несправедливо.       Робер держит у его груди длинное вытянутое острие своего клинка. Холодная сталь невесомо касается порванной в том месте робы и едва держащихся ремней, так, что Альтаир почти не чувствует её холода. На него с презрением, самодовольством и радостью победы смотрят рыцари. Ричард ехидно улыбается, глядя на своего лейтенанта и что-то шепчет рядом стоящей свите. Тамплиер вновь одержал над ним верх, теперь жизнь убийцы целиком и полностью в чужой власти, для Альтаира, кажется, нет большего позора, чем смерть от рук магистра. Но ему лишь так кажется.       В следующую секунду клинок легко отрывается от его груди, рыцарь убрал оружие, а значит больше не чувствует в нем угрозы, если чувствовал вообще, Альтаира вновь пробирает злость, его мелко трясет. Руки в тяжелых латных перчатках расстегивают что-то на поясе и бросают Альтаиру. Между его раздвинутых ног приземляются маленькие ножны. Смуглые окровавленные пальцы несмело тянется к ним, и едва показывается тонкое, длинное и блестящее в ярком солнечном свете острие, Альтаир заметно мрачнеет, благо его лицо сокрыто от всех тенью капюшона. Мизерикордия, чье ромбовидное лезвие предназначено для казни пораженных, но не умерших от ран на поле боя. Милосердие, сострадание, жалость. Он пощадил его, тем самым, вероятно, ещё больше унизив. Альтаир с немым вопросом устремляет свой взгляд вверх, глядя в чужое светлое лицо.       Кажется, что Робер заметил, как сильно его задел. Он почти со скукой смотрит на лежащего в ногах убийцу. Его убийцу. Глаза тамплиера куда светлее стали его клинка, в ярком свете солнца радужки почти белые, пугающе похожие на глаза мертвых рыб. Он спокоен, даже слишком, для человека, который совершенно считанные мгновения назад бился с пришедшим за его жизнью ассасином. На его плечах блестят рукава кольчужной рубахи, сверху белое сюрко с алым крестом, полы которого развевают легкие порывы теплого ветра. Белоснежный огромный плащ лежит на траве где-то совсем уж далеко, подле столпившихся вокруг рыцарей.       — Ты найдешь ему применение... — Коротко бросает он, слегка поворачивая голову в сторону своего сюзерена и, приложив руку к гуди, слегка кланяется, прикрывая глаза. Альтаир слышит восторженные возгласы, шипящее, острое ликование рыцарей. Он вновь бросает короткий взгляд на лежащий между ног кинжал. Первой мыслью, что рождается в его сознании, стала мысль об убийстве рыцаря. Но он не двигается с места, позор слишком велик, чтобы смыть его только лишь кровью. Да и напасть, пока тамплиер отвлечен ему не кажется чем-то особенно привлекательным, слишком сильны его принципы. Такого врага, как Робер можно победить только в честном бою. Ассасину не нужна сама по себе его смерть, слишком легко, Альтаиру нужна победа.       Пока раненый изнеможденный убийца поднимался с земли и отряхивал свою пыльную и порванную робу, крестоносцы успели потерять к убийце всякий интерес. Они будто бы забыли, что в центре поля усыпанного десятками тел их братьев и залитом их кровью стоял человек, что принес им смерть. Будто он перестал существовать, будто никого более не заботил. В общей суете он успел выхватить лишь только высокую фигуру магистра тамплиеров, который успел подобрать свой плащ и теперь держал его в руках. Лицо тамплиера было беспристрастно, а в глазах читалась разве что скука и ужасная усталость. Почему-то Альтаир напрягся, сжимая в руках чужой кинжал.       — Отправляйся в Масиаф, у тебя мало времени и мне нет смысла тебе что-то говорить. Рашид вероятнее всего использовал яблоко, — Тихо и хрипло проговорил тамплиер заглядывая в его золотые глаза. Альтаир оказался слепцом. Роберу сейчас нет смысла лгать ему, ведь за его спиной встанет объединённая армия сарацинов и крестоносцев, а значит братство вряд ли сейчас представляет для него серьезную угрозу. Так, мелкая проблемка, как крысы, что завелись в жилище. Неприятно, неудобно, но ничего более и хочется избавится от этого побыстрее. Ведь крысы переносчики болезни и никогда не знаешь, в какой именно момент станет поздно что-то делать. И сам Альтаир ему не угроза. Его предали, он поражен, унижен и оскорблен. Теперь есть только он сам он, его стыд от унижения и великий магистр ордена тамплиеров, который проходя мимо положил свою тяжелую ладонь на его плече. — Убей его моим клинком, а если не справишься... Он станет твоей единственной возможностью сбежать.       Есть ли нечто справедливое в том, чтобы наложить на себя руки? В братстве это было великой трусостью, потому как смерть от собственных рук не выход, а попытка к бегству. И это позор. Бежать с поля боя стыдно и порицаемо. Он должен постараться, дабы избежать очередного позора.