Правила актерской этики: Система Станиславского

      Огонь совсем не грел.       Может быть дело в до неприличия тонкой сорочке из шифона, которая своей целомудренностью может посоревноваться лишь с вуалью трижды замужней "брачной аферистки"? Или же все из-за глубокой зимы на улице, промерзлых полов из мрамора да слез, которые студят кровь не хуже утопленного тонной льда джинн тоника?       Хотя, скорее всего дело в настежь открытом окне. Плохая идея была его открывать. Да встать нет сил.       Она хлюпает носом, подбирает онемевшие от холода ноги поближе к себе и кидает в камин очередной листок; страницы сворачиваются в пламенные бутоны, загораются алым, а после, "сгнивая" буквально за секунды, становятся обугленными кусочками бумаги. Черными щепками.       Она этот дневник прочитала трижды.       Не то чтобы тот был длинный или требовал глубокого осмысления. Так, лёгкий дамский роман. На основе таких часто ставят учебные пьесы — просто отыгрывать артисту на первых порах практик. Со временем подобный жанр начинает приедаться, а штампы ты видишь за километр так же ясно, как ведьма священника в рясе.       Листок хрустит в руке, и прежде чем прочесть содержимое, ей приходится встряхнуть его от снега. «...сегодня я вальсировала до рассвета, да так, что кажется, ноги не могли боле меня держать. Благо, Месье Доминик вызвался донести меня на руках до моих покоев... Какая была чудесная ночь, какая ночь...»       Глаз нервно задёргался. Рука кинула страницу дневника в костер чрезмерно яростно.       Какая же бульварная гадость.       Костер жрет все без разбора — «Северный герцог так обаятелен и холоден, нежен и жесток...», «Портниха из швейного дома Тиори сшила для меня платье хуже, чем для герцогини из Спина-Да-Росула!», «Дурнушка Клоринда действительно верит в то, что сможет подружиться со мной? Возмутимо», «Ароматы Эмилии с каждым разом всё посредственнее»... и так далее, далее...       Последний листок задерживается в руках дольше остальных.       Смятый, со вздутыми пузырями на нем — словно кто-то очень драматично и продолжительно плакал над ним — и подписанный нехарактерно для остальных рукописей дерганным почерком. Острым, уходящим за пределы страницы и рвущим бумагу.       На нем не было раздутых и хвалебных речей, длинных любовных эппопей или же глупых интимных секретиков девятнадцатилетней девушки, для которых подобное вполне свойственно. Лишь два предложения, содержимое которых вселяло отвращение и ужас.

«Дорогой Дневник. Сегодня день, когда я, Фурина Фокалорс де Фонтейн, умру»

      Именно эта страница была первым, что она увидела, открыв глаза в новом теле. И именно эта страница была последней в коротком дневнике.       Здесь можно было и закончить. Красивая, пускай и проходная пьеса длиной в жизнь одного человека, которая окончилась таким неправдоподобным концом. Разочаровующее в какой-то мере.       Если бы не одно "но".       На обратной стороне предсмертной записки было кое-что, что буквально рушило все, прочитанное ранее. Лопало воздушно-беззаботный образ, который представлялся в голове и ломало фундамент сцены длиной в один автобиографический дневник.

«Прощай, Нави. Надеюсь, тебе понравилась роль, которую я играла все эти годы»

      И все.       Сцена лопается. Акт окончен.       Зритель остаётся в неудовлетворенном ожидании развязки, но, ох и ах — главная Примадонна этой пьесы м е р т в а.       По крайне мере, была до некоторого момента. Сплошная головная боль.       Листок разъедается в огне с особой тщательностью, чтобы не дай бог, даже буковка этого ужасающего откровения не уцелела.       К черту.       Но в голове, уставшей, тяжёлой, немного опьяняюще-спокойной после ночи криков, слез и принятия, все копошится один маленький, но кажется, самый главный вопрос.       Кто такой "Нави"?       Молчаливая идиллия разбивается подобно старому фужеру из-за грохота — большая дверь в спальню трещит, грохочет, и кажется, стул, который упирается в ее ручку, скоро не выдержит. — ...да, выламывайте! — Госпожа, если вы там, просим, отойдите! — ...и раз, и два...       Она фыркает. Суета по ту сторону продолжается все утро, и кажется, морозный холод просачивающийся сквозь дверную щель, начал смущать даже слуг.       Однако то, что деревяшка продержалась так долго, похвально.       Все это навевало настольгические чувства; помнится, ее, ещё зелёную, ещё наивно любящую свое ремесло, заперли в гримёрной. Хотя, гримёрной, громко сказано — пыльная кладовая под потолок забитая пустыми коробками, баннерами для кулис, горшками да лохмотьем. Пара столиков с зеркалами, и те, загроможденные декорациями.       Чтобы переродеться ей дали две минуты — неприлично мало, но спасибо и на этом — и она, вся взвинченная, с вдохновленностью опиумного наркомана, в палёном сценическом атласе и не по размеру маленьком корсете, застряла там. Заперта.       Те смешки сквозь, казалось бы, хлипкую дверь она слышала ещё очень долго.       Ещё никогда прежде фанера не казалась такой крепкой. — Можешь уходить. Ты уже опоздала. — Я... извините!... Поймите, я просто- — В нашем ремесле нет слова "просто". Ты актер, а не циркач. Актёру сложно, всегда сложно. А ты не можешь отложить у себя в памяти всего одно правило. На сцену, Сееле.       На сцену, впрочем, она так и не смогла вернуться. А все из-за того куска фанеры.       Комната снова сотряслась. Дверь проломилась. Фурина встала на ноги слишком быстро — с готовностью солдата перед боем. У нее была целая ночь, восемь часов и двадцать страниц на то, чтобы подготовиться — вздохнуть, отплакаться и задержать дыхание.       Она небрежно рвет сатиновые шторы, тормошит белесые волосы и гордо расправляет плечи — декорации всегда стояли на равне с самим актером. Это пастулат, одна из его заповедей.       И в этот раз она не опоздает на сцену.       Висок встречается со стеной, отзываясь в ее голове звоном, и, кажется, шумом бурлящей крови. Жмурит тонкие веки, и снова, снова прикладывается головой об угол до тех пор, пока в глазах не начинает темнеть. Зубы сжимаются вокруг запястья, и кажется, что вот-вот прокусит, ведь, боже, что за проявление истеричного мазохизма.       Чушь. Не более, чем актерское усердие.       Глухой удар — череп звонко стучит, и кровь стекает по ее волосам, удар — оседает на ледяной пол, склоняя в бессилии голову.       Во время. Дверь срывается с петель, и черные фигуры влетают в комнату, истошно вопят, зудят в ушах. Назойливо повторяют «Принцесса! На принцессу напали», веря в декорации и актера.       Антракт окончен.       Занавес.

***

Лекарь смотрит на Госпожу перед собой, и не может понять, что с ней не так. Вроде, и сияющие озорством глаза все те же, и бледная кожа та. Только на голове непривычная и такая неказистая повязка, но даже она резонировала с белоснежным образом отпрыска монарха. Не уродовала — сплюнь! — но добавляла и так образу пострадавшей большей жертвенности.       Только вот сама принцесса не выглядела как жертва. — А мне откуда знать, почему под окнами не видно следов нападавшего?! — Ее голос звенит в ушах, и бедный дворцовый лекарь даже шелохнуться не смеет, пока госпожа срывает праведный гнев на страже.       Даже разъярённая, она все ещё выглядела как принцесса. Капризная, но изящная, встревоженная, но сдержанная. И все же... — ...не могла же я сама себя ударить по голове посреди ночи?! — Нет, конечно нет... — Хорошо, что вы понимаете это!... Ох, голова болит... — Прикладывает тонкую ладонь к виску, и взмахивая пышными ресницами в обрамлении разномастных глаз, горько скулит. — ...идите, идите прочь... Ваша Госпожа устала...       На запястье, хрупком, девичьем, алел и синел яркий укус от зубов. Четкий, и кажется, тоже женский.       Лекарь отвёл взгляд слишком быстро.       Лучше ему притвориться, что он этого не видел.