***
Адель Корнуэлл — ученица Шармбатона, прибывшая в составе делегации вместе с другими отличившимися учениками французской школы. Его личное наважденное проклятие и проклятое наваждение. Когда она улыбается, широко, радостно, и, переводя взгляд ясных голубых глаз на него, не пугается, сникая, а, наоборот, даже прищуривается, растягивая пухловатые розовые губы сильнее, Барти не сомневается в том, что она - шлюха, и получить её в эту ночь или в одну из ночей ближайшей недели для него — даже в этом теле — будет чертовски просто. Смотрит на неё в ответ пару секунд, и брезгливо кривится, отворачиваясь. Взгляд впивается в каменного и невозмутимого мелочного ублюдка, которому если ещё не всунули металлический штырь на место позвоночника, то обязательно всунут. Вообще, у Барти много планов на эту встречу, но именно идея с протезом — жутко неудобным — кажется одной из самых привлекательных.***
— Извиньите, мсье. Говорит Корнуэлл с акцентом мелодичным слащавым голосом, когда, поправляя шляпку униформы, спешит в выделенные её школой комнаты. Барти впивается в неё взглядом, точно коршун острыми когтями в плоть жертвы, осматривает с головы до ног, задерживается непроизвольно на ослабленном банте голубой накидки, не без удовольствия проникая сквозь неё, к белоснежной льняной рубашке, подчёркивающей нежный оттенок кожи и маленькую, аккуратную грудь с крохотными, розоватыми сосками, наверняка затвердевшими от царящей в коридорах прохлады. — Почему вы одна, Корнуэлл? Хогвартс предоставил провожающих для гостей. — Я… Задегжалась, мсье. Заговорьилась с одной ученицей из… Гри-Фин-Дора. Она виновато опускает голову, прикусывает пухловатую розоватую губу, смотря на него исподлобья. Её светлые блондинистые волосы чистейшим золотом блестят в свете факелов. — Тогда вы должны знать, мисс Корнуэлл, что ученики Гриффиндора не в состоянии защитить сами себя. А уж вас, чужую, и подавно. — Кхм. Я учту, профессог. Она хлопает длинными ресницами, смотрит кокетливо, приподнимает уголки губ в улыбке. Тянется руками к подолу юбки, и Барти едва сдерживается, чтобы не представлять, как приподнимается лёгкая ткань, обнажаются повязки белых чулок и кожа цвета топленного молока… Комкает его, тут же, впрочем, расправляя, стыдливая, смущенная. Барти хочется схватить её за тонкую руку и затащить в пустой, закрытый класс через три поворота отсюда, но рано. Ещё не время. Сперва главный гвоздь программы. Потом поощрения, развлечения, желания, захлестывающие всё существо.***
Адель смеётся, прикрыв рот ладонью. Ничего не может с собой поделать, и кидает виноватый взгляд на методично скользящую взглядом по своим ученикам и ученицам мадам. Мистер Крауч неловко улыбается в ответ, и почесывает затылок, сдвигая шапочку-котелок почти на глаза. — Прости. Просто это звучит так… наивно. По-детски. Уверена, maman понравится. Она выпрямляется и одобряюще смотрит. Совсем скоро состоится первое испытание, и мистер Крауч ведёт себя напряжённее обычного. Чаще втягивает голову в плечи, чаще говорит неуверенно, за пинается. Хочет даже похлопать его по спине или взять за руку, но они не дома, чтобы вести себя так по-приятельски. На них уже просматривают: безразлично, немного недоуменно, страшным, неприязненным взглядом. «Грюм — мой давний коллега, дорогая. Он хороший аврор, хоть и немного… странный человек. Но лучше остерегайся его» Адель непроизвольно вздрагивает, но дружелюбно улыбается профессору. Ей не нравится его искусственный глаз, хаотично мечущийся, не нравится контраст, что тот создаёт с абсолютно неподвижным, направленным на них, настоящим. Он пугает её. Как и крепкая, рослая фигура, одетая в поношенные вещи, как и металлический протез на месте ноги — яркое, вызывающее пятно. Как всё в этом человеке, сполна оправдывающим прозвище «Грозный». Адель мотает головой, прогоняя неприятные мысли. Замечает, как Грюм — не в первый раз — прикладывается к фляге, делая грубый, жадный глоток. Отводит взгляд, натыкаясь на беседующих Флёр и мадам, успокаивается. В конце концов, они здесь ненадолго, и куда важнее сейчас именно Флёр, и её участие в турнире, странном, с переписанными правилами и «подлым» мальчиком в очках в роли четвёртого участника. А профессора чужой школы и их напрягающие личности — не её забота.***
Она подходит неспешно, соблазнительно покачивая бёдрами. Спускает белую блузку с округлого плеча, водит им и дразняще улыбается. Он подаётся вперёд, опирается на колени, смотрит жадно, вгрызаясь в её образ, облизывает губы. Останавливается в паре шагов. Опускает голову и смотрит исподлобья, сжав искусанные губы. Виноватая, обманчиво-невинная. Хватается за подол блузочки обеими руками, чётко обозначая в неглубоком вырезе ложбинку между полных грудей, тянет ткань вниз до лёгкого треска и облепления маленьких, призывно торчащих сосков. Барти вздыхает шумно, тяжело. Хватает тонкую талию и усаживает на колени, так, чтобы обнажённая промежность точно касалась скрытой штанами эрекции. Приникает губами, игнорируя тонкую блузку, посасывает, покусывает. Все его тело горит, и зудит неприятно, разрядами тока, метка. Адель выгибается в его руках, стонет, запрокидывая голову. Прижимается к нему, обнимает за шею. Развратная, соблазнительная, далеко не невинная овечка. Его и только его***
Что с восхитительным страхом в больших глазах наблюдает за жалкими попытками Делакур стащить яйцо у нерасторопного до скуки дракона. Сжимает в тонких, изящных ручках шляпку их школьной униформы, предпочитая не изменять традициям. Прикусывает губы и приоткрывает блестящий то ли от слюны, то ли от блеска рот. Соблазнительно и настолько пошло, что Барти притоптывает ногой, нервно, прекрасно маскируя эмоции переживаниями за тупорылую французскую дуру. Красивую, конечно, как и все вейлы и их потомки, но ни на йоту не соблазнительнее Корнуэлл. Нежной и пошлой, вызывающей, привлекающей. Той, которую хочется увести прочь, в кабинет, запереть дверь всеми замками и наслаждаться. Долго, чтобы кричала, чтобы эйфория захватывала тело, чтобы яркие голубые глаза искрились от желания, наслаждения и похоти, смотрели точно на него. Него, а не эту проклятую поношенную шкуру, которую он вынужден носить. И, видит тёмный лорд, Барти сделает это. Совсем скоро, как только закончит с основным своим подарком, сгорбившимся в ряду ниже.***
Адель не плачет, когда в большом зале им всем сообщают, что Барти Крауч был убит неизвестным. Держится, улыбаясь переживающим, слушая, как успокаивает Дамблдор, сообщая, что убийцу обязательно поймают. Находит во время нацеленного на отвлечение осмотра профессоров Грюма, взгляд за которого цепляется сам собой. Тот выглядит также грозно, но несколько отстранено, и Адель думает, что, возможно, он по-своему любил мистера Крауча. Улыбается ему, заметившему её внимание. Одобряюще. Барти видит, как она разбита, как смерть этого мудака, принесшая ему безмерное удовлетворение, повлияла на её лучащуюся, солнечную красоту, оставив жалкое подобие. Осознание бьёт по сознанию, подпитывает внутреннего зверя, клетка которого исцарапана, и прутья на ней заметно диформированны. Хочется разорвать её, эту шлюху, чтобы страх был в широко распахнутых голубых глазах, чтобы кровь, горячая, окропила его руки, хочется вцепиться в растянутые в фальшивой улыбке губы, порвать, откусить, ощутить мягкость и сладкий, приторный вкус. Барти поворачивается к Поттеру, отстранённому, пришибленному, сидящему в прострации. Она приходит к нему сама. Спустя несколько дней, когда эмоции от инцидента начинают меркнуть, Корнуэлл появляется на пороге его класса после исчезновения за дверью последней ученической спины. Барти хочется разразиться торжествующим смехом, но он сдерживается, старательно хмурясь и скаля зубы, выставляя на показ свою задолбанность тупыми недоволшебниками, ставя её в приоритет. — Здравствуите, можно? Она все также не избавилась от акцента, а, может, бросила попытки, ведь все ещё выглядит блеклой версией себя прежней. Барти едва ли не скрипит зубами. Корнуэлл не осунулась, не начала сутулиться, не перестала следить за своими волосами, но заметно потускнела, и теперь больше напоминала бледную тень, а не солнечный свет. — Можно. Что привело вас сюда, мисс Корнуэлл? Но всё-таки отвести взгляд хотя бы на секунду не получается — она прекрасна и соблазнительна в своей кроткости, с закушенной не под стать французской изысканности пухлой губой. — Я хотела поговорить… О Барти Крауче. На миг сердце пропускает удар, замирает в груди, рука автоматически тянется в карман, к палочке. Понимание приходит быстро, вызывает насмешку, настолько свирепую, что приходится прятать лицо. Конечно. Разумеется. Его проклятие в довесок ко всем остальным. Быть вторым, быть младшим. Даже оставшись единственным. — Вы знаете подробности его убийства? — Что? Нет!.. Я… Мистер Крауч рассказывал, что вы дружили… — Мы с этим… С Барти были коллегами, мисс Корнуэлл. Не друзьями. — Что ж, мне просто показалось, что вы были… опечалены, когда сообщили новость о его… Она не продолжает. Шмыгает слегка вздернутым носом, отворачивается, демонстрируя профиль. Барти взвешивает, вспоминает заклинания. Кровь закипает в жилах и начинаются первые признаки превращения — лицо горит, также, как и тело, неприятно покалывает кожу. — Я был не опечален, мисс Корнуэлл. Я был рад. И пока она растерянно хлопает глазами, глупая, красивая дура, он невербально накладывает звуконепроницаемое заклинание и запирает дверь на замок. Прокатывает в мыслях количество времени, необходимое для «Обливиэйта». — Что вы такое говорить, мсье? Корнуэлл отступает, тянется к небольшой сумочке на поясе, не отводит от него пристального взгляда. — Акцио! Выкрикивает, опережая, Барти, и чужая палочка, длинная и тонкая, мягко падает в его ладонь. — Ce n'est pas drôle, Monsieur Говорить на родном языке у неё получается красиво, чувственно. Барти обещает себе заставить её умолять на нём. Потом, когда будет собой, а не этой жирной потрёпанной тушей. Потому что до нынешнего превращения около двадцати минут, если не больше, но терпения у него сейчас, когда Корнуэлл так близко, только руку протянуть, нет и быть не может. — А я смеюсь, мисс Корнуэлл? Адель? Она вздрагивает от звучания собственного имени. Сжимается, напрягается всем телом. Часто вздымается грудь, краснеют от горячего воздуха губы. Барти задумывается о том, чтобы использовать «Империус». Чтобы отвечала на вопросы томным голосом, чтобы называла его хозяином и не молчала, упрямая, гордая. — Что бы вы не надумай, знай: так просто вам это с рук не сойти! Она выкрикивает это храбро, но он с удовлетворением чувствует как смешивается с потом и её собственным запахом страх. Интуитивный, животный, приятный до одури и желания облизнуть губы. Напрягается всем телом, встаёт в псевдо-боевую стойку, выставляя вперёд… Барти хрипло, астматически смеётся грюмовским голосом. — Ты надеешься победить меня этим? Маленькая, глупая дура, думаешь, авроры ловят преступников только палочками? Он издевается над ней, приближается, пока она — зеркально — отступает к двери. Шаг его тяжёлый, громкий из-за протеза. Корнуэлл кусает опухшие губы и тянет вниз шнурок накидки, развязная, остро пахнущая возбуждением Барти скалится, прогоняя картину. Реальная Корнуэлл смотрит исподлобья и нашаривает за спиной ручку двери, дёргает, дёргает, дёргает. Пока он приближается, останавливаясь в шаге, точно определяя разницу в росте и размерах. Будь Барти в своём теле для того, чтобы коснуться её губ, сломив слабое сопротивление перехватом обеих рук, ему достаточно было бы просто опустить голову. Но его нынешняя шкура высокая, и приходится наклоняться, чтобы ощутить долгожданное прикосновение, сделать попытки раскрыть плотно сжатые губы и не отодрать девочку прямо сейчас, подхватив под икры, забравшись под юбку и наверняка белое белье. Дрожащую в его руках, трепещущую от страха и отвращения, уворачивающуюся от прикосновений и пытающейся лягнуть его ножкой. — Pour quoi? Pour quoi? Спрашивает Адель, и Барти не без удовольствия сцеловывает солёные слезы с её щеки, зализывает следы, чувствуя сладость и то, как Корнуэлл дрожит в его руках, французская соблазнительная дурочка, ноги которой явно становятся ватными и перестают держать. — Потому что я хочу. Барти мало понимает её язык, но прекрасно улавливает интонации. Наклоняется к шее, присасывается, как вампир, к коже, оставляя метки, метки, метки, которые будет вынужден свести после, чтобы раньше времени не обвинили правильную французскую девочку в распутстве. Корнуэлл дёргается в его руках, вскрикивает, довольно ловко выворачивает запястье из хватки и царапает ногтями внутреннюю сторону его предплечья. Барти кусает сильнее, чувствуя, как горчит выступившая кровь. Загоняет колено меж её ног, из-за чего наваливается, прижимая к жёсткому дереву двери: его нынешняя туша хромая, и спокойно стоять, полностью опираясь на чёртов металлический протез, у неё не получается. Корнуэлл рвётся в его руках маленькой птичкой, изо всех сил пытается вырваться, дышит часто и хрипло — довольно большая для её сложения грудь часто вздымается, дразнит. И Барти не сдерживает себя. Меняет положение рук, одной удерживая обе её кисти над головой, второй с нетерпением и мелкой заметной дрожью проникая под форменную накидку, нашаривая нежную ткань блузы и крохотные аккуратные пуговицы. Корнуэлл вскрикивает. Барти ждёт, что дёрнется, попытается лягнуть, отчего сядет прямо на его колено. Не дёргается, замирает. Барти ухмыляется. Смирилась, выбилась из сил. Приближается к аккуратненькому (как и всё у этих блядских шармбатонских француженок) ушку. Проявляет недюжее снисхождение, когда не бьёт в ответ на её укус, а отстраняется, позволяя ей несколько секунд свободы. — Откроите дверь. Удивляется. Считал её куклой, красивой, но пустой. А она оказалась сентиментальной дурой. — Она открыта. — Не делай из меня дуру. — Но ты и… — Акцио, палочка! Барти бы похлопал, если бы не удерживал стремящуюся вырваться палочку. Кидает один плюс туше: рефлексы на месте и вполне себе неплохие. Смотрит насмешливо, выжидающе. Делает ставки. — Акцио, палочка! Смеется, запирая палочку в ящике, быстро и крепко — неварбальная магия куда слабее, и палочка при всем желании притихшей Корнуэлл никуда не денется. Поворачивается, как раз в тот момент, когда она решает прыгнуть — в попытке отобрать его палочку. Ухмыляется. Его нынешняя туша хромая, но жирная и рослая, лёгкий вес Корнуэлл заставляет только слегка пошатнуться, но не потерять ни концентрации, ни равновесия. — Ты же не хочешь, чтобы я применил «Империус», крошка? Ты знаешь, я могу. Она замирает, прекращая попытки, сладкая и желанная. Барти убирает палочку в другой ящик, едва не промахиваясь. Хочется взять её прямо на столе, но ему не нужны лишние риски — точно не сейчас. Он несёт Корнуэлл к двери, прижимает спиной, смотрит, впитывая эмоции, которых почему-то совсем мало. — Испугалась «Империуса», детка? У тебя связана с ним неприятная история? Мысль о том, что она могла понравиться какой-то падали, заставляют злобу клокотать внутри. Барти опускает Корнуэлл на пол, поворачивает к себе спиной. Задирает юбку, видит упругую задницу в синих трусиках, молочную кожу ягодиц, бёдер и подвязку длинных белых чулок. Облизывается, пробует на ощупь. Корнуэлл шипит, дёргает стройной ножкой. Барти проникает пальцами под бельё, касается сухих горячих складок. Корнуэлл вздрагивает всем телом. Барти просовывает палец внутрь, останавливается, наткнувшись на преграду. Дуреет.***
Вопреки ожиданиям, Корнуэлл не воет и не взвизгивает, когда он наваливается всем телом, спешно расстегивая пуговицы блузы, хотя и хочется разорвать ткань ко всем чертям. Когда мнет налитую грудь с твёрдыми от возбуждения сосками, рванув вниз простого кроя бюстгальтер. Когда тычется полувялым членом во влагалище через белье, потому что эгоизм не позволяет лишить её девственности в этой шкуре. Только плачет, и слезы попадают на пальцы, пока Барти держит её одной рукой за лицо, гладит по щеке и шее. Пока зарывается носом в светлые растрепанные волосы, вдыхает полной грудью аромат чёртовой розы, которой эта французская шлюшка и пахнет. Как и молоком, как и ебанной ванилью. Барти готов жрать её целиком, смаковать, смаковать, смаковать. Чтобы жгло носоглотку и подступала тошнота. Чтобы заполнились целиком лёгкие и в каждой крупице кислорода был этот запах. Молодого, юного тела, молодой, нежной кожи. — Натираешься каждый день, Адель? Сливками? Ванилью и клубникой? Мелкая, маленькая шлюшка. Она не отвечает, молчит, сжимает искусанные губы в тонкую линию. Барти хочется вонзится в них, ощутить на языке сладкую, как и сама шлюшка, кровь. Чтобы стонала в его рот. Сжималась, узкая, влажная. Царапала шею и плечи. Но пока Барти достаточно и этого, чтобы кончить, ощутив, как непроизвольно сжимаются стенки её влагалища.*****
Теперь он смотрит на неё дольше, внимательнее. Адель не понимает причин подобного, и иногда думает: «может, обратиться к мадам Максим?» Но, с другой стороны, ей может и казаться, Грозный Глаз на всех смотрит долго и внимательно, таким его сделала жизнь. В конце концов, Грюм не часть её жизни, чтобы уделять ему много внимания и строить догадки, портящие настроение одним своим существованием. Адель Корнуэлл полностью уверена в этом, и активно поддерживает Флёр во время второго испытания, мимолетно напуганная, что та не всплывёт до окончания и утонет, стянутая опасными водорослями по рукам и ногам. Морозный озёрный воздух, немного непривычный после достаточно тёплых зим во Франции, холодит щеки и шею, забираясь под красивый синий шарф, подаренный в знак дружбы одной из когтевранских учениц. Адель поправляет его, натягивая практически до носа, и вновь устремляет взгляд на неподвижную водную гладь. Рядом беспокойно шепчутся напуганные судьбой Флёр и Габриэль сокурсницы, длинной тенью на деревянном помосте ходит из сторону в сторону мадам Максим, выдавая волнение только поджатыми губами. Барти пренебрежительно фыркает, отворачивая взгляд от трехметрового страшилища и её хорошеньких, соблазнительных учениц. Поттер, долбанный Поттер, его цель и нынешний смысл существования, без которого побег из Азкабана — смертельноопасная пустышка. Интересно, Лонгботтом догадался сказать ему дозировку? Барти кривит губы, переключая внимание на беспокойного школьника, от одного вида которого хочется достать палочку и кинуть «Аваду», не задумываясь. Видит, как преждевременно выныривает слабая Делакур, изначально не конкурент тому же Поттеру, как подбегают к помосту её одноклассницы и, среди них, конечно же, шлюшка-Корнуэлл, будто самая лучшая подружка. Барти усмехается, наблюдая, пожалуй, слишком пристально, как шлюшка-Корнуэлл присаживается на корточки, как слегка приподнимается от этого свободная голубая юбка школьной формы, обнажая на мгновение обтянутые белыми чулочками ноги чуть выше колен. Кривит губы, отворачиваясь. От неё, от всхлипывающей прозябшей Делакур.***
Святочный бал — событие волнующее и ответственное, и поэтому у большинства, если не у всех, школьников настроение несерьёзное и мечтательное. Они из раза в раз выводят Барти из себя своей тупостью, неумением заглушать подростковые гормоны и концентрироваться на материале. Кроме, пожалуй, когтевранцев и всезнайки Грейнджер с Гриффиндора, которые хотя бы СТАРАЮТСЯ ВНИКАТЬ В ТЕМЫ. Не подаются всеобщему отупению разве что студенты из Дурмстранга и — конечно же — умницы и умники из Шармбатона, регулярно посещающие его занятия и сидящие на самых последних рядах. Но и они доставляют хлопоты, проблемы и заставляют едва сдерживаться от самых болезненных — но легальных — заклинаний в свой адрес. Ученики Хогвартса практически всегда поворачивают свои пустые головы назад, практически всегда заменяя вникание в тему урока мыслями о кромке белоснежных чулок или угрюмой мрачности. Чаще всего, конечно, смотрят в направлении француженок. В том числе и шлюшки Корнуэлл, почти на каждом уроке вызывающе покусывающей кончик ручки, псевдо-задумчиво уставившейся в тетрадь с записями. В её сторону, замечает Барти с отвращением, смотрят куда чаще, заставляя сильнее прежнего скрипеть зубами. Потому что хочется взять каждого смотрящего за шкирку, протаскать по идиотским лестницам, чтобы лицо залило кровью, взглянуть в испуганные глаза и прошипеть четко, чтобы дошло точно: моя Пусть даже и не сознает этого, маленькая трогательная шлюшка.***
— Вы не будете танцевать? Спрашивает Корнуэлл по-тупому. Красивая, сексуальная, вырядившая в светлое платье до колен, обнажающее чудесные молочные ножки, не скрытые чулками. Юбка у платья свободная, и приподнять не составит труда. Что Корнуэлл и сделает, как только доберётся до «псевдо-безалкогольных» напитков. Потому что развратная, маленькая шлюшка, смотрящая на него с искренним интересом в оленьих глазах. Сладкая. Не приторная. — Не танцую. Отрезает грубым тоном, но чуть насмешливо косит на костыль, чтобы эта светловолосая лань побыла с ним подольше, а не присоединилась к какому-то молокососу из Дурмстранга. что, на тупорылых ублюдков потянуло, блондиночка? Любишь пожестче, крошка? Какая же… Адель улыбается ему. Красивая, добрая, воздушная. Разбитая, с потекшими чёрной тушью глазами и разбитой губой — Ой… Прошу прощения. Школьные правила обязывают вас быть здесь? Барти выгибает бровь. Француженка-Корнуэлл умеет в иронию? — Да. И не только они. Пустые коридоры замка. Приятный глазу полумрак. Липкие, пошлые шлепки тела о тело. Запах ванили с клубникой — Безопасность. Поясняет он без пояснения как такового в ответ на вопросительный взгляд.***
Устав от чёртового бала и множества ебанутых детей с их счастливыми еблами и явным спермотоксикозом, Барти идёт, тяжело прихрамывая, до выхода. Хочет подняться на одну из башен, чтобы впустить в лёгкие холодный морозный воздух и побыть в одиночестве. Оборотное зелье восприимчиво к погоде, и зимняя стужа ускоряет регресс, который сейчас Барти так необходим. Сознание жаждет бега, жаждет погони и действия, адреналина и стучащей крови в висках. И, кроме того, Барти ужасно соскучился по себе. Бал подходит к концу, не он один покидает его, и ни его одного не будут искать этой праздной ночью, так что можно, так что нужно, хоть раз, хоть до рассвета. Можно. Нужно. Просто необходимо.***
Барти видит, что кто-то стоит на балкончике, как только приближается к нему. Кто именно не разбирает: темнота, достаточно плотный полог и не такое острое, как реакция, зрение туши, не дают этого сделать. В любом случае, преподавателей быть не должно, а ученика легко можно согнать. Порой, одной лишь поступью, тяжёлой, неровной, сразу же раскрывающей грозную личность новоприбывшего. Но кто-то не уходит, даже когда Барти одёргивает полог. Адель Корнуэлл полуоборачивается на него, закутанная в нежного цвета шаль. Бледная от холода, но с пятнами румянца на щеках. Грустная принцесса с растрепанными светлыми волосами и застрявшими в них снежинками. Барти думает, что так она выглядит странно, неестественно. И что в теории она может держать в тонких пальцах маггловскую сигарету. — Почему не на балу, Корнуэлл? — Устала, профессог. И болят ноги. Она говорит с акцентом и на него не смотрит, перенося тяжесть тела на другую ногу. Плотнее кутается в шаль, будто она спасёт нос от покраснения, волосы — от инея, а нежную кожу - от морозных укусов. — И ваш партнёр оставил вас одну? — Гжеч хочет ещё немного потанцевать. А Барти хочет скривится от того, что в тоне француженки…теплота? Что-то мягкое, нежное, раздражающее до желания растоптать, стереть в порошок. а я… я жду вас… хочу чтобы вы «потанцевали» со мной — А вы, профессог? Не любите шумные мероприятия? — Мое присутствие там больше не требуется. — Что ж… Она вновь отворачивается к пейзажу запретного леса, и Барти может оценить, насколько она нежная, насколько стройная и аккуратная. Почувствовать… Жар. Жжение. Раздражение. Слишком рано. Слишком быстро. Но теперь не нужно притворяться. Это ли не счастье?*****
Она кричит в грязную, грубую кожу, тщетно пытается зацепиться за неё зубами. Не подумала, что нужно взять с собой палочку. Доверилась тому, кто не вызывал доверия. Не среагировала во время, когда шаги стали значительно тише, значительно ровнее. Барти прижимает её к перилам, утыкается носом в волосы, вдыхая морозный запах: клубника, ваниль, шоколад. Тянется под свободную юбку платья, уже не заботясь о мерах предосторожности. Что-то сродни собачьему бешенство не даёт сглотнуть вязкую слюну и подстёгивает, словно ударами шпор, к действию. Корнуэлл противится удивительно приятно, брыкается, прижимаясь неосознанно ближе, часто дышит на кожу горячим дыханием и делает безрезультатные попытки укусить её. Хочется взять как можно скорее… потому что елозит задом по его паху, раз, другой, потому что глухо стонет, потому что хочет быть выебанной … успокоить бьющую в сознании мысль, растоптать, разобрать навязчивую идею. Получить то, что он заслужил. Барти жадно ощупывает ягодицы, сжимает, восхищенный упругостью, дёргает белье — белое, можно не сомневаться, настоящий шлюший цвет — вниз, чтобы оказалось на округлых бёдрах. Корнуэлл сухая. Брыкается, визжит и кричит, но любые звуки звучат приглушенно, едва слышно. Барти хочется рвануть на ней платье, ощутить нежность груди и потянуть за соски. Но он осаждает себя: если даст хоть немного свободы, шлюшка вывернется и вцепится ногтями в удерживающую её руку. Будет боль, будет борьба, и кровь, которой пока не хочется разбавлять молоко. Барти вводит внутрь палец, круговыми движениями изучает, едва сдерживаясь, чтобы не послать великодушие нахер и не отыметь эту суку прямо сейчас. Толкается до тех пор, пока не натыкается на эластичную преграду. Быстро, впрочем, определяя в ней брешь. Низко рычит от отвращения, злобы и разочарования, судорогой пробравших тело. Скрипит зубами, уже собираясь потянуться к пряжке ремня… Реакция шлюшки, болезненный стон и подмахивание задницей останавливают его. К первому пальцу добавляется второй, разрабатывая активнее, чтобы Барти смог нормально войти в неё. Корнуэлл вскрикивает, силится уйти от прикосновений. Барти не без наслаждения шлепает её по заднице. Наконец закончив прелюдии, он расстегивает пряжку ремня. Шлюшка также не возбуждена, но более менее подготовлена, и больно ему быть не должно. Сорвала, должно быть, голос, раз уже тихо умоляет отпустить её, ничего не скажет, ни про этот раз, не про тот, ничего не скажет Барти учили, что шлюшкам веры нет. Проникая в неё, он довольно выдыхает протяжное «да», хватает одной рукой за бёдра и толкается, беря быстрый, сильный темп, потому что запах крови будоражит сознание. Шлюшка-Корнуэлл мычит и плачет, а слёзы попадают на кожу его ладони. Шлюшка не подмахивает бёдрами, но намокает спустя несколько минут, ровно тогда, когда он готов был поверить в её невинность и свое безумие. Жалеть её Барти не видит смысла.***
Больно… Почему так больно? Мышцы ног и промежности неприятно саднят, как и руки — ладони и локти, словно в раннем детстве, когда пробовала танцевать на гравии и упала, расцарапав кожу. Болит голова и сухое горло трескается от каждого вздоха, каждой порции морозного воздуха. Она на улице? Почему? Она ведь хотела пойти в комнаты, как только замёрзнет. Неприятно скрипят дверные петли. Адель открывает глаза и видит перед собой приобретающие чёткость с каждой секундой очертания человека. Светловолосого мужчины с правильными чертами лица и манией, манией, манией в глазах с ненормально большими зрачками. — Проснулась, наконец? Спрашивает он хрипло, будто спросонья. — Горазда же ты спать. Хотя, я неплохо вымотал тебя вчера. Впрочем, как и ты меня. Не правда ли? Картинки, вспышки воспаленного разума, мелькают в голове со скоростью выпущенного снитча. Обаятельная улыбка Гжеча; тёплый разговор во время фантастического танца; неприятно тяжесть в ногах и короткое «я пойду, здесь слишком шумно, пойдёшь со мной?»; ответ, явно отрицательный. Вытащенная из сумочки шаль и холод зимнего воздуха. Смененная на лестнице обувь и меланхоличное спокойствие при взгляде на Запретный лес и покрытые снегом верхушки деревьев. Тяжёлые шаги за спиной. Профессор Грюм?.. Нет, не он. Кто-то, кто притворяется им. Голодный волк в шкуре старого медведя. Захват, крики в пустоту, неприятные прикосновения, боль, много боли, как физической, так и душевной, потому невозможно вырваться, невозможно что-либо сделать. Топкое болото бездействия, схватившее по рукам и ногам. Хриплый, маниакальный шёпот на ухо. Разрывающая боль при каждом толчке. Первые несколько минут… Потом, почему-то, легче. И фраза: «какая-то же ты шлюха» в самое ухо зловонным дыханием. — К-кто вы? — Барти Крауч. Барти не нравится собственное имя, как и тупой выблядок-отец, который это имя ему дал, но сейчас, жадно наблюдая за распахнувшимися глазами, он не жалел, что имеет его. — Младший. Добавляет он с ухмылкой. — Я… Я слышала о тебе… Ты быть в Азкабане. — Да. Это тебе сказал мой «папочка»? Любящий и заботливый папочка, которого сейчас жрут черви. — Это ты... убил его? — Да! И мне это доставило огромное удовольствие. Хах. Все ещё плачешь о том, что потеряла своего ебыря?.. — Они с моей матерью должны были пожениться. Адель притягивает ноги к себе, отмечая синяки и следы от ногтей, стирает слёзы с уголков глаз. — О… Так значит мы должны были стать родственниками? Какая чудесная новость, сестрёнка. Хотя, мой папаша всё равно бы тебя трахнул. Говорит он со страшной, кривой ухмылкой. В тёмных безумных глазах горит торжество. Адель сжимается от страха. — Меня найдут. Наверняка уже ищут. — Ищут. Подтверждает Барти, подходит ближе, останавливаясь рядом с девушкой. У неё потрясающее тело, и при одном только взгляде на него вновь обуревает желание, хотя Барти брал её уже несколько раз. На балконе и здесь, в комнатке под гремучей ивой, когда Корнуэлл уже спала, лишённая сознания, покорная и податливая. Барти не сдерживается. Целует её со всей страстью, кусая пухлые губы. Шлюшка слишком слаба, чтобы даже оттолкнуть его. Отстраняется, отработанным движением вынимает из кармана пузырёк с зельем. Грубо держа за нежную кожу, заставляет пить, проглатывая. Достаёт палочку. Как бы он не хотел оставить её здесь, в пыльном надёжном месте, куда мало кто сунется, и остаться с ней — Тёмный лорд превыше всего. Как он наградит Барти, того, кто помог ему вернуться! Кто привёл к нему мальчишку! мой герой, мой сильный, мой красивый, мой самый умный и самый смелый Поёт ему дифирамбы Шлюшка-Адель, сидя между разведенных ног и почти не отрывая красные, влажные губы от его члена. Смотрит прямо в глаза с бесконечной, собачьей преданностью***
Адель Корнуэлл подавлена смертью Седрика Диггори и шокирована известием о пожирателе смерти (сыне мистера Крауча), напавшем на Грозного Глаза и использовавшем его внешность целый учебный год, также, как подавлены и шокированы этим другие ученики. И чувствует лишь странное по своей природе напряжение, когда преступника проводят практически мимо их карет, и тот по-змеиному высовывает язык, плотоядно глядя на неё. Больше Адель не чувствует ничего, и послушно следует за мадам Максим в карету, когда та трогает, сообщая безмолвное «пора», за плечо. В Хогвартс, мрачный и зловещий, несмотря на всё гостеприимство, Адель по своей воле не вернётся никогда.