Карандаш вместо чернил

      Несмотря на то, что на опустевших улицах города зажглись фонари, шум никуда не исчез, а, напротив, доносился отовсюду, будто бы в каждом переулке устроилась веселая компания, готовая принять в свои ряды любого прохожего. Люси почти не ходила в одиночку в такое время: что могло быть лучше, чем на закате вернуться домой, зажечь сладко пахнущие ванилью свечи и устроиться в горячей ванне? Даже если и приходилось выбираться, то никогда — без сопровождения. У нее были друзья, у нее был Нацу, рядом с которым не страшно оказаться где угодно: на краю света, в центре оживленного города или на поле битвы. Одной его улыбки достаточно, чтобы в сердце, даже самом беспокойном и слабом, появилась надежда, одного только слова хватало, чтобы исчезли любые сомнения, одни только короткие почти ничего не значащие объятья укрывали от любых невзгод и кошмаров. Все-таки Люси слишком скучала по нему, и никакие другие чувства не могли затмить это, даже страх. Впрочем, сейчас казалось, что бояться нечего вовсе: не было ни подозрительных фигур, крадущихся позади, ни зловещего смеха, ни колеблющихся теней.       Свет горел всюду, и Люси вновь остановилась — засмотрелась на деревья, которые недавно украсили разноцветными фонариками. Там, куда она хотела направиться, наверняка темно и нет никаких огней, но только под покровом ночи можно позволить себе окончательно отдаться удушающим объятиям тоски. Лишь ночью она могла почувствовать, как сильно они порой сводили с ума, и лишь утром, с первыми лучами солнца, — хотя бы на время исцелиться. Тогда начинало казаться, что ноющая боль в груди была просто сном, но мокрые дорожки на щеках подтверждали обратное. Но что, если именно сегодня исцелиться получится отнюдь не на время, а навсегда? Что, если тоска наконец-то спрячется, укроется за крепчайшей дверью, запрется на тысячи засовов и больше никогда не покажется? Надеяться бессмысленно, но ведь когда-нибудь, рано или поздно, любые раны затягиваются, оставляя в напоминание уродливые шрамы.       Люси все стремительнее отдалялась от шума и не оборачивалась, так, словно пыталась сбежать как можно дальше от чужого счастья, такого же фальшивого и приторного, каким насквозь пропитались страницы ее неудавшегося черновика. Звонкий смех, вспышки ярких фонарей, переливающиеся лампочки на деревьях и пустота внутри — разве таким было оно, настоящее счастье, то самое, о котором она когда-то мечтала? Разве Нацу, всегда так искренне и уверенно вверявший сознание чувствам, не презирал бы это наглое притворство? Она не знала и, наверное, толком не хотела знать. Мысли, которые так хотелось привести в порядок, окончательно спутались. Оставалось одно — выкинуть их, как стопку исписанных листов, которые не хранили ни единой строчки хотя бы с толикой смысла.       Для этого не пришлось прилагать ни капли усилий — они исчезли сами собой, когда Люси прошла через кованые ворота, давным-давно покрывшиеся ржавчиной и местами заросшие плющом. Здесь, в царстве скорби и тишины, не осталось места для надуманных глупостей, скрипа фальшивых смешков и шелеста сомнений: все они спрятались, сжались до размеров мельчайшей на свете частицы, и не желали показываться. Руки больше не дрожали, слезы больше не рвались наружу потоком отчаяния, и сделать шаг, другой, третий оказалось легко, гораздо легче, чем в тусклом лунном свете отыскать нужную каменную плиту среди сотен похожих.       Впрочем, пропустить нужную она бы попросту не сумела — несколько человек уже собрались вокруг. Люси была уверена, что не так давно людей было даже больше, а те, кто остался, лишь хотели вспомнить без шума и лишних взглядов. Тем, кто остался, терять было труднее всего, как и ей. Те, кто остался, скучали отчаяннее других, как и она. Те, кто остался, уже нашли силы жить дальше. Она же хотела найти их сегодня, прямо сейчас раз и навсегда повернуть ключ и запереть на замок эту проклятую дверь, чтобы уж точно не вышло открыть изнутри.       Люси крепко сжала руки в кулаки и приблизилась, игнорируя молчаливые взгляды тех, кого звала друзьями, и подняла голову к небу, когда единственный источник света заслонили собой облака. Сейчас и не было никакой нужды в этом самом свете — это мгновение хотелось оставить лишь для них двоих. Она до боли сильно закусила губу и наконец сложила руки в молитвенном жесте, чтобы сделать то, на что целый год не могла решиться, сказать то, что не сумела сказать в тот солнечный день, когда горькие всхлипы сдавили горло: — Пусть твоя душа обретет покой.