Ручной

      Все тело нещадно изнывало от натуги мышц. Малейшее движение отзывалось пронзительным разрядом, проходящим от кончиков пальцев до самой макушки, срываясь почти с растрепанных волос, и не понять было, от чего эта ломка: от развернувшейся перед глазами картины, или от гуляющей по позвоночнику дрожи.       Стена ливня, затмевающего любой острый глаз, поредела, напоминая о гневе природы редкими острыми хаотично разбрасываемыми каплями в лужах на поле битвы, каждый удар которых резал напряженный слух, размывая отражения тонкой рябью. Смоук не двигался. Дышал глубоко, будто голодал за кислородом часами, разглядывал фигуры погибших от его рук бывших соратников, чья кровь завораживающими разводами пачкала небесную воду, и совсем не понимал всего, что представало пред глазами. Чужие руки, в сильные предплечья которых вцепились его пальцы, крепко заарканили шею, и их обладатель походил на такую же обездвиженную статую, слепо взирающую через чуть нахмуренные брови туда, где несколько мгновений назад сражался сам.       Неумолимое и страшное спокойствие селилось между ними, замершими в странной сковывающей обоих позе и до селе не ведавшими такого единения. Кожа у Смоука неправильная, непривычно холодная, почти достигшая температуры Саб-Зиро, но такая правильная и оправданная его боязнь, что Би-Хан не мог отпустить. Взбрыкнет. Сбежит, и ищи потом с ветром. А окольцованный он послушный и покладистый, потому что в любую секунду может свершиться приговор.       Смоук изворотливый. С тяжеловестностью Саб-Зиро оказалось довольно затруднительно захватить этот кусающийся клуб дыма.       Напряжение в скованном теле почти отступило, и Би-Хан медленно потянул его вниз, опускаясь на давно поваленное старое дерево и укладывая чужое тело меж коленей. Томаш по-прежнему не издавал ни звука, только шелестящее дыхание напоминало о том, что он все еще живой. Ноги ослабли, и дрожащие колени склонились в бок. Би-Хан не видел, но нутром чуял, как мельтешат красные зрачки по местности, заранее пытаясь найти путь к отступлению, на которое, впрочем, — Би-Хан уверен — Смоук не пойдет.       Уже приевшееся бульканье капель разрезал проклюнувшийся хрип. Саб-Зиро опустил глаза и чуть ослабил хватку, чтобы выслушать, а не задушить слабый голос. — Отпусти меня.       Прозвучало жалобно и как-то смиренно, не похоже на Смоука, будто бы он испытывал свою удачу. Вдруг повезет, и Саб-Зиро (неужели) сжалится, выпустит его из ловушки, чтобы он скрылся восвояси, больше не показываясь на глаза. Но криомант молчал, разглядывал того, кого знал с детства, будто незнакомца: серебристые волосы почернели, теперь даруя братьям чуть больше сходства, кожа посерела в предсмертном оттенке, а уши, что подрагивали, улавливая любой звук в ожидании ответа, вытянулись, заострившись на кончиках. Би-Хан тяжело вздохнул, выпустив холодное облачко прямо над ушной раковиной, отчего Смоук тут же поежился. И как его угораздило? — Я его не убивал.       Боится… Но боится не принять смерть от руки старшего брата, а разгневать, всколыхнуть снова ту частичку, что не утратила привязанности к Куаю, и узнав о его гибели, пронеслась над лесом бураном с эхом горького вопля. Ярость суровой зимы была непомерна. Будь иначе, Би-Хан бы еще во дворце Императора Инь прикончил Куай Ляна.       Холодные пальцы изморозью прошлись по темным прядям, медленно зарываясь в них и одновременно с тем унимая дрожь. Дыхание выровнялось, утратив нервозность, а с губ слетел полувздох-полустон, неверящий в подобную ласку. Большой палец второй руки прошелся по щеке Томаша, напоминая давнее материнское прикосновение, когда, будучи совсем мальчишкой, он не мог стерпеть грозной боли. Почувствовать это снова еще и от Би-Хана было чем-то невозможным. Неосознанно голова сама подалась навстречу руке, пусть и было это всего лишь незначительным наклоном в его положении. — Знаю. — Тогда что плохого я тебе сделал?       Снова тишина. Такая долгая, что кровь начала закипать от неудовлетворенного любопытства. Вена на шее запульсировала с новой силой, как и пальцы, вновь пытающиеся вскрыть замок из рук, а на лице расплылся оскал. Глаза вспыхнули, и отсветы их были видны на бледной коже Би-Хана. Тело пленника начало трепыхаться в безуспешных попытках вырваться.       А что ответить? Саб-Зиро и сам не знает другого ответа, кроме отсутствия у Томаша их крови. Он чужак, на этом точка. Но что-то еще мешает Би-Хану признаться самому себе. Нет ответа, потому и молчит.       Пришлось снова приложить усилия, чтобы удержать неунимающегося небрата, но угрожающее шипение намеревалось обернуться непоправимой ошибкой. Би-Хан не позволял извернуться в то время, как Томаш оставлял на мокрой земле борозды от своих сапог и скрежетал клыками. — Успокойся. Успокойся! Иначе сломаю тебе шею, — сдавленное горло прекрасный знак правдивости его слов. Голова запрокинулась выше, позволяя им встретиться взглядами: рассудительным и разозленным. Однако зарождающаяся искра потухла, не успев распалиться.       Смоук сжал челюсти, демонстрируя длинные и уже ненавистные клыки, а после уткнулся измазанным в крови лбом в чужое бедро, смяв в руке штанину. Окольцованная шея, наконец, освободилась, и тихие всхлипы звучали пусть и приглушенно, но не походили более на предсмертные муки задушенного. Холодная ладонь прикоснулась к волосам, снова ласкала, утихомиривая чудище, провела линию от виска до щеки, по которой лоснились алые следы, безобразнее размазывая кровавые слезы по лицу, нежели стирая их.       Би-Хан не стал упрекать младшего в проявившейся слабости. На его лице не дрогнула ни одна мышца, но упоминание Куай Ляна смягчило и одновременно пронзило острой иглой замерзшее сердце. Он молча наблюдал за страданиями младшего, так сильно изменившегося и приобретшего новую природу, из-за которой изгнал себя сам. Кровавый знак на лбу — символ новой принадлежности, приносящей боль и мучающей неконтролируемыми по неопытности приступами.       В сероглазую погоду все кажется выцветшим, даже собственная синяя форма. Би-Хан склоняется над содрогающимся Томашом, почти насильно приподнимает его лицо, чтобы прижаться губами ко лбу, вымазывая в кровь и себя. — Ты единственное яркое напоминание, что осталось.       Слова контрастные, кажущиеся горячими, даже согревающими, и Смоук не понимает разделенной с ним нежности. Би-Хан и сам не понимает, почему подпускает его ближе, более того сам притягивает к себе, кладет ладонь на затылок, чтобы Томаш ни в коем случае не удумал отстраниться. — Я для тебя игрушка, Би-Хан. Живой трофей.       Не меньше. Би-Хан стискивает сильнее, кажется вовсе не раскроет больше рук. Как ему удается? В этих холодных руках Томаш почему-то чувствует себя за стенкой, может за решеткой, что точно не позволит или не простит непослушаний. Но в них все надежно. И вырываться нет смысла, остается только слушаться. — Ты же хотел обратить на себя мое внимание. Прими его, коль просил, — годы ушли ради этого мгновения, но на душе неспокойно от откровений, что-то еще копошится внутри от тоскливой радости до нервного ожидания. Сомнения рвут на части тяжелую голову, но всех их затмевает давно оставленный в детстве облик Би-Хана. Он поднимается, оставляя Томаша на земле безвольной марионеткой, но протягивает руку, на которую красные глаза глядят с недоверием. — Ты вернешься в клан, иного места для тебя нет. Будешь служить мне в память о брате.       Вернуться туда, откуда был изгнан за предательство. Саб-Зиро так издевается? Что с ним там сделают? Поднимая глаза, Томаш ожидает увидеть презрение, с которым на него всегда смотрел старший брат, но удостаивается иного. В глазах он видит тонкие отголоски одобрения отца и Куай Ляна, оттого решиться гораздо легче.       Би-Хан прав: никто и нигде не примет его таким; никто не пригладит непослушные волосы, никто не успокоит и не позволит лежать на коленях, как позволил минуту назад Би-Хан. Соглашайся, дурак, на великодушное предложение. Куай Лян был для него самым родным человеком, хотя бы в память о нем…       Томаш бессильно хватается за протянутую руку, чувствуя, как его тянут встать на ноги, но внезапно, ладонь сжимается крепче. Пальцы второй руки сдавливают скулы до первого дискомфортного шипения. Би-Хан поворачивает его голову, разглядывая вампира вблизи со всех сторон, подмечает красные глаза, в чьих радужках плещется усталость, раздвигает пальцами губы, оценивая остроту клыков и количество укусов, которых хватит для летального исхода. Одного будет достаточно.       Смоук терпеливо ожидает, наблюдая за каждым изменением на лице Саб-Зиро. Палец, прошедшийся вниз до острого конца, сильно давит на режущийся клык, отчего Смоук в раздражении клацает зубами, сжимая челюсти. Он этого и добивался, чтобы сразу расставить границы. — Укусишь — сделаю больно.       Голос режет тишину зубчатым острием льда, задевая самые тонкие фибры души. На секунду перед глазами проносится картина, как Би-Хан собственноручно выдирает ему зубы за подобную поддатливость, и давящий взгляд лишь подтверждает, что этот мираж вполне может стать реальностью. Потому приходится взять себя в руки.       «Ты по-другому не умеешь…» — думает Смоук и поджимает губы, пряча за ними оружие. Лицо вновь свободно обдувает ветер, Смоук осторожно, чтобы не спровоцировать, потирает лицо и выпрямляется во весь рост. Впервые за долгое время он видит, как уголки губ Би-Хана искривляются в горделивой улыбке — еще бы! Кто-то вроде него приручит любого зверя, и Саб-Зиро уже заполучил своего, кроткого и одновременно таящего отголоски безбожно потерянного родства. — Нам предстоит много работы. — Да, Мастер.