Рядом

Ты смеёшься так звонко над тем, что остался один, Дождь хлестал по щекам, бил ветер стёкла витрин, А я слышал, как внутри тебя бился хрусталь, Пожалуйста, перестань, пожалуйста, перестань. Николас возвращается в здание, а внешний мир провожает его небывалым спокойствием, запахом дыма и холодным взглядом синеватого неба. В фонтане журчит вода, трава шелестит под лёгким ветерком и пригибается под обувью Аркхэма. Если в здании не будет Ньюта, что тогда делать доктору? Оставаться один на один с кошкой, за которой даже не уследишь? Сомнительное удовольствие. Николас возвращается в здание, которое встречает его запахом химии, неизвестных растений и старых книг, что томятся на бесчисленных полках его библиотеки - ароматы какого-то давнего времени, забытого всеми во всех параллельных мирах. Доктор и сам пропах чем-то из девятнадцатого века. Наверное всё-таки книгами, в том веке чтение было в моде. И машинным маслом тоже, хотя, вряд ли тогда существовала техника. Надо бы сделать ещё парочку записей на диктофон и разобраться с тем несчастным томом, лежащим в его кабинете. Чуть не забыл, ещё закончить ремонт, наконец покрасить стены в жёлтый. Врач трёт виски, садясь в своё кресло напротив камина в библиотеке, смотрит на языки пламени. Ньют летает рядом, и Николас чувствует отдалённый запах растений, смешанный с металлом и краской. Растения не вырастут сами собой, если рядом нет опытного садовода. Для этого и был создан этот очаровательный дружелюбный робот, ведь так? Сам врач ничего не смыслит в ботанике. Или как там это называется? Аркхэм (до этого - криком, сейчас - молча) просит одним только взглядом, чтобы всё было хорошо. Просит он картину или стену, неизвестно, каждый раз смотрит на разное. На что первое посмотрит - перед тем и начинает молиться, чтобы остаться в живых хотя бы подольше. Наверное, ему не было бы так одиноко, если бы здесь был хотя бы один живой человек. Чудовище в жёлтом не в счёт. Поэтому доктору остаётся только просить у пустоты, чтобы он окончательно не сошёл с ума, потому что запись в жёлтом коридорчике пропитана сумасшествием. Аркхэм сам не знал, о чём он думал, когда записывал свой голос на ту плёнку, распинаясь перед самим собой, как же здорово было бы перекрасить всё в жёлтый. Но разве кто-нибудь услышал его просьбы? И так каждый раз. Абсолютно никакой реакции. Впрочем, это неудивительно, просить пустоту о чём-то - всё равно, что просить январские морозы быть потеплее. Ещё сильнее замёрзнешь. Ньют подлетает ближе к создателю, а небо за пределами здания вдруг хмурится и немного желтеет. Но робот поднимает на окно голубые глаза, и в них отражается уже светлый голубой небосвод с белыми точками-звёздами. Его хозяин на этом фоне был бы как солнце. Потому что весь в золотом. Наверное, Ньют был изначально так запрограммирован, любовь к создателю пришла сама собой. Скорее, робот любил Аркхэма не по умолчанию, а потому что испытывал искренние чувства сам по себе. Садовод останавливается напротив врача и приветственно мурлыкает, по-своему улыбаясь и маша рукой. Николас поднял глаза и улыбнулся под маской. — Ньют? В чём дело? — Робот жмурится и распечатывает сердечко. — Это ты решил мне так показать, что любишь меня? Мило. — Николас всё ещё улыбается, судя по интонации. Садовод не знал, что отвечать. Да, он любил своего хозяина, но как объяснить ему, что Ньют за него волнуется? Никак. Хотя… Робот подлетает ещё ближе, протягивает механические руки к доктору и прижимается всем телом, радостно мурлыкая. Аркхэм замирает. Никогда ещё подопечный не проявлял свои чувства так. Врач обхватывает тело своего создания и берёт его на руки, прижимая к груди. — Да я же не ухожу. Я здесь, — алхимик просто не знал, как реагировать на подобное проявление чувств у садовода, но сердце вдруг радостно забилось, когда Ньют снова распечатал сердечко и поднял голову вверх, чтобы показать рисунок создателю. Аркхэм усмехается и крепче прижимает робота к себе под его довольное мурлыканье. Николас надеется, что его создание всё-таки имеет чувства. По крайней мере, своего создателя он любит точно. Потому что Николас Аркхэм - это алхимия, старые книги и незаметно крадущееся беспокойство. И любовь к одному голубоглазому роботу.