Срамная песнь об царском опричнике да опальном боярине

От редактора В августе 19<…> года при раскопках в деревне N под Угличем был найден ларец, в котором обнаружилась удивительно хорошо сохранившаяся писчая “прокладка” — несколько листов пергамента, чередующихся с листами бумажными. Сам факт этой находки уже очень порадовал археологическое сообщество, но настоящим событием исторической науки стало произошедшее после того, как экспедиция передала копии материала нам, филологам. С лёгкой руки аспиранта, который первым работал над находкой, она получила в научных кругах название “Срамная песнь” — ввиду поэтической стилистики и обсценной лексики, которую аспирант обнаружил на той странице, которую изучал. Впоследствии быстро стало ясно, что данный текст некорректно относить к жанру песни, так как он является скорее повестью в современном понимании. Однако название уже успело закрепиться, поэтому, дабы не вносить путаницы, мы тоже будем называть “Срамную песнь” именно так. “Срамная песнь” — короткий текст, датируемый 1568-1570 годами, написанный анонимным автором, называющим себя “вольным слугой” Дружины Морозова — боярина, впавшего в опалу при Иване Грозном за отказ признавать власть опричнины. “Песнь” повествует о встрече Морозова с Федором Басмановым, высокопоставленным опричником и фаворитом Ивана Грозного, и детально описывает непристойное поведение Басманова в отношении Морозова. Стиль повествования “Песни” далёк от нейтральности — автор неприкрыто выражает свою неприязнь к Басманову и восхищение личностью Морозова (в том числе и грамматическими средствами, упоминая Морозова во множественном числе, но не оказывая такой чести Басманову). Одновременно с этим автор использует художественные средства, явно призванные украсить текст, а не только записать факты и выразить свое отношение к ним. Ввиду специфики своего содержания “Срамная песнь” долго оставалась достоянием исключительно научных кругов, а до общественности доходили лишь слухи и краткие описания. И оттого нам особенно радостно, что теперь наконец-то появилась возможность познакомить читателя с этим удивительным памятником старорусской литературы. Для удобства читателя мы отредактировали текст, изобилующий косвенной речью действующих лиц, превратив его в более привычный современному глазу формат диалога, а также снабдив современной пунктуацией. Следует помнить, чтобы это — допущения, призванные облегчить восприятие содержания, и они не отражают внешней формы оригинала, так как последняя малодоступна неспециалисту и нашей лаборатории потребовалось немало времени и усилий, чтобы её расшифровать полноценным образом. Тем не менее, мы постарались по возможности оставить приметы яркого своеобразия авторского стиля. Анонимный автор был, по всей видимости, хорошо знаком с разными массивами текстов, и при этом, что для того времени редкость, не принуждён писать только в одной стилистике. Судя по эпистолярным элементам, свойственным, например, переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским, автор по меньшей мере имел доступ к переписке Морозова с другими дворянами — вероятно, он мог служить у него писчим. Однако также мы видим и народные, сказовые веяния (сам автор в приписке к тексту признаётся, что он любитель “старинных сказов и ветхословия”), и церковнославянские элементы, и большое грамматическое разнообразие (например, аористы, которые к XVI веку нередко уже были вытеснены формами сложного прошедшего). Подобная эклектика делает “Срамную песнь” объектом особого интереса как для научного сообщества, так и для широкой общественности, интересующейся эпохой правления Ивана Грозного.

Москва, 20<…> год

Срамная песнь о царском опричнике и опальном боярине Повесть о лукавом царском змие, кравчем Феодоре Басманове да страже его, что под Вознесение въехаша во двор ко великочтимому боярину Дружине Морозову да похотию содомской оного домогавшася. А записано то боярским слугой, что нечаянный свидетель срамному делу бых — да не холопом но мужем вольным, аже красной грамоте обучен, старинных сказов да прочего ветхословия любитель. Тем трость свою и навострих, а пишу себя не имянующе бо зело богобоязнен есмь. В преклонных летах быша боярин Морозов, а лицем премного лепше младых, раменой шире мужей стрелецких, разумом скорее мудрецов, а пуще того смиренник, во кротости своея блаженство пред Господом замыкающа и опалу цареву безропотно терпяща. Во Басманове же и двух дюжин лет не быша, но довольные года уже верным царевым слугой да полюбовником, а равно и срамником нарекося, пуще которого по всему государству Московскому не сыскати. Овогда по всей престольной прелюбодеяниями на царском ложе хвалится, иногда убо в женское рядится да пред всем опричным людом пляшет, страсти содомския воспаляюща. А того дня сугубо наряден Федька бысть, егда опричные кони вновь на Морозовскую вотчину въехаша и премного шуму сотвориша. - Сызнова шлёт царь гонцов над стариком глумитися? Про что не дарует Иоанн покоя бывалому служителю престола? - вопросиша Дружина егда незваный гость во светлицу подъяся. - Новые ныне у царева престола служители, а сего дня не государев есмь посланник, а воли собственныя, ею не глумитися низпосланный, но полюбитися. - Ежели Елену мою восхитити хочещи, так то уж Вяземский соделал. Без милости уже пограблен есмь. - Юница твоя красавица, боярин, того не отчеваюся. Да токмо не по норову она мне. Пущай Вяземский с нею забавится, а мне иная услада люба. - До последнего холопа наслыхана Москва о твоих усладах на ложе царском, среди псов молва и то ходит. - Всё-то тебе, боярин, ведомо, а я и не тщу укрыватися. Реки, люба тебе ли парча моя новая, ерманская? А под нею-то лён тончайший, гляди, первыми царевыми хамовниками тканый! И с тем подъял Федька до самых срамных мест полу кафтана дивного, златотканого, да тонких нитей хам указал есть, а под им и ноги ладные, яко у девицы белые. - Блазнить меня надеешься, как блудница вавилонская, да не по твоему умению душу мою во согрешение вводити. Не государитися тебе в сердце моём, яко над Иоанном властвуешь. - Могу в девичьем платье пред очи твоя предстати, ежели се паче по норову боярскому. Какой славный муж не польстится отведати умякнувших уст красы чернокудрой? - Поди от моего двора прочь, песья душа. - Скоро же мнишь от гостя избавитися. Негли невстанихи устыдился еси? Елену крепко-то любил? Али зазнобушка нынче с Вяземским над твоей слабиной потешатися будет? Зазвониша под теремными воронцами тяжки оплевухи, покрасиша Федькину губу алою каплей, а ему то лишь в подсмеяние. Подъяшася в светлицу стражи опричные, бердышами по полу дубовому застучаша, судом меча за оскорбление царского любимца отмстити бо готовые. - Руки боярину вяжите, а вреда чинити не велю, - молви Федька облазивый наказ, а егда покончили, отвади стражников прочь. - Вижу, не отъяша лета у тебя силы, что мне приразился еси. Подобно царю горячишься, боярин — а равно и кровь мою горячишь. Приблизишася телеса парченосные, да лисой по яругам покралися персты Федькины по пурпуровому мухояру, неизвестные знамения на груди боярской начертающа. Загорелись суть гневом очи Дружины, хмурым чело сотворилось, да бессилен опутанный боярин срамному самовольству ниже противитися, ниже оного избежати, еже чужие длани ко плоти причаститися тщат. - Учащен бых царевыми ласками, а плоть да дух по новой любови возстрадаша. А уж егда чело твое высокое узрех, да очи твои что суть лазоревы стрелы, с той поры во мнозех скорбях бых, что не возымети мне страсти твоея. Четыре раза со Святок тебя видех, убо и желание мое ныне четверосугубно. А днесь пристало мне хвалити Господа и всех херувимов, понеже в сей ипостаси тебя последе низпослаша. Пролияют уста речь благолепную, тако персты во самоцветах, похоти творяща, к боярским чреслам приникают. - Несть в тобе стыда божиего, Федька. - Без правды ты меня злословишь, боярин. Сотворил мя овым Господь, тебе ли супротив его воли помышляти? - Овым тя сотвориша пороци двора Иоаннова, - рекл Дружина яко един пресвитер, а всяко без милости в лицех, но со дыханием змия вогненного. - Мнишь дмением да отрыганием яда себя избавить от моих радений? А мне то слаще егда полюбовник опалятися изволит: тем убо страсть приумножается яко елеем пламень. - Диавол по грешникам радеет вяще, нежели твоя душа во Содоме рожденная. - Суемудрены мысли твои, боярин. Сам ведь крепнеши под моею лаской, погляди, не во тебе ли плоды Содомские возрастоша? Негли крепко мя пояти возжелаешь? - Ведомо Господу, что силой да восхищением ввергаем я во грех. - Аще никогда не грешити, так напрасно Христос дух на кресте за грехи наша испустил есть? - Хула твоя паче кала смердит, блудливое отродье опричное. - Ядовитые словесы плетеши, да сам наверное зришь, что прелестно речеши. Медовы да лукавы речи Федькины, а того ещё усладнее суть тонкие персты его, что ласкою не престаша навостритися да боярский уд под шелками кафтанными возымеша. Соромно боярину повязанному деется, понеже лишь глаголом нелюбие показати могут, а уже и сами сладостию заповеднаго плода против воли отяготишася, да помутнишася очи гневныя во бледности лица тонкого да боголюбивого, и пред способником диаволовым семя пролияша. - Воспоют аггелы, что аз благочестивого боярина соблазнил есмь. И то во славу божию, - молви Федька и во бесстыдстве своем от перст снеде, словно сладким мёдом то было бы погрязновение. А егда Басманов да прислужники терема боярского покинуша, пали суть Дружина без силы на дубовый пол, его горестной слезой кропляще за скверну без правды сотворенную, и долгие часы возстрадаша за погублену душу свою.