Искупление

Вспышка яркого света ослепляет, и Нёвиллет на мгновение теряется в пространстве. Воздух становится осязаемо тяжелым, таким, что невозможно сделать вдох, будто ныряешь на глубину без подготовки. Он отступает всего на сантиметр, но кажется, что падает в пропасть. На ум приходит его первое появление в Фонтейне — тогда он тоже ощущал нечто подобное. Глаза разлепляются с трудом. Первое, что Дракон видит, проморгавшись, — ее, босую и беззащитную, и только после — меч, нависший над ее головой. Он точно вот-вот сорвется, верша правосудие, и такой контраст хрупкости и тяжести выбивает дух. Тонкие запястья едва подрагивают. Она смотрит на юдекса, приветливо улыбаясь одними уголками губ. Красивый изгиб линии притягивает взгляд, отзываясь очередными непривычными чувствами. Есть в нем затаенная тоска и печаль, прикрытые напускным задором. Так улыбаются друзьям, которых давно не видели. Нёвиллету незнакомка отчего-то кажется до боли знакомой, но как он не старается, вспомнить ее не может. У нее лицо и рост Фурины, такие же совершенные черты, но даже невесомое движение руки и та самая улыбка выдают в ней совершенно другого человека. Ему вдруг отчаянно хочется услышать ее голос, хочется дотронуться до прядей светлых волос, но он подавляет это желание, успевая только удивиться такому порыву. — Ты… Она замирает, словно испугавшись чего-то — искра в глазах на мгновение тухнет и тут же появляется вновь, — но быстро приходит в себя, возвращая на лицо маску беззаботного веселья. Ее смех горчит, и Нёвиллету кажется, что он находится в театре для одного зрителя, и дрожь проходит по его телу. — Прости, — произносит она весело. — Ты так забавно пучишь глаза от удивления, не смогла удержаться от смеха. Звучит, как жалкое оправдание мимолетной слабости, которую он увидел и о которой она знает. Нёвиллет долгое время учился чувствовать людей, и, хоть девушка перед ним не была человеком в полном смысле этого слова, ее он читал с удивительной легкостью, как никого другого прежде. Ее голос врывается в сознание ручьем, перетекает из слова в слово нежно, и юдексу вновь начинает казаться, что он ее когда-то знал. Когда-то в другой жизни, которую он не помнит. — Ты не Фурина, — констатирует он с неясным себя облегчением. — Кто ты? Она определенно не та Фурина, которую он знает уже несколько столетий. Та — совсем девчонка, слишком наивная для того, чтобы быть Архонтом и слишком невинная для злых сердец. Незнакомка с ее лицом видится ему очень взрослой и мудрой, прожившей не одну жизнь и по полной эту жизнь хлебнувшей, но не так, как хотелось бы. Кажется, что от ее ответа зависит целая жизнь. — Ага, отлично, — кивает она своим мыслям, вновь переключаясь на собеседника. — Вижу, что Вы крайне удивлены, значит, я успешно обвела вас вокруг пальца. Разве не очевидно, что я Архонт Фокалорс? Что-то щелкает в голове, будто на автомате. Теперь он видит ее настоящую. Не того ребенка, от которой веет страхом перед любым неудобным вопросом и которую хочется защитить даже вопреки ее желаниям, словно родную дочь. От этой Фокалорс веет такой силой, что на секунду он забывает, как дышать. Нет никаких сомнений, что перед ним настоящий Архонт. — Фокалорс… — столь родное имя ложится на язык росой, стекающей в рассветную листву. — И зачем тебе нужно было нас обманывать? Перед глазами вспышкой мелькает видение: лес, огоньки светлячков и звонкий смех. Нёвиллет скрещивает руки на груди, отгоняет наваждение, где-то на подсознательном уровне стыдясь такой защитной позы. Он и сам не знает, что чувствует на самом деле. Архонт перед ним стоит далеко, но ощущается на расстоянии ладони, а в груди скребет неприятное ощущение чего-то подступающего. — Ну… Вообще-то я не ставила своей целью дурачить Вас, — признается она, отвернувшись. — Я хотела обмануть… небесный порядок. — Обмануть небесный порядок, — повторяет он за ней, пытаясь принять данность этого, на первый взгляд, невозможного факта. — Всё из-за этого пророчества, — она делает шаг в его сторону и тут же осекается, будто забывшись, и почти без запинки продолжает: — Ну помнишь всю эту муть про растворяющихся людей и затопленный Фонтейн? И не забавляло меня, а даже ошеломило, когда эту проблему на меня свалила моя дражайшая предшественница — бывший Гидро Архонт Эгерия, если Вы не знаете. Вряд ли можно придумать что-то более катастрофическое, чем предначертанная катастрофа в масштабах целой страны, не так ли? Фокалорс замолкает и переводит дыхание, а Нёвиллет не находит сил ее прервать. Прозвучавшее кажется ему истинным безумием, но он верит в каждое слово, поглощая информацию, как последний глоток воды в засушливой пустыне. Эгерию он не знал — уверен в этом как в своем имени, но отчего-то тоже хмурится. — Она ясно знала, что пророчество непременно исполнится, — отстраненно продолжает Фокалорс, глядя на меч. — И будучи одной из Семи, она прекрасно понимала, что небесный порядок не то, чему можно противиться. Каждое ее слово и каждый шаг, направленный в его сторону, впечатывается в голову набатом. Она пытается казаться твердой, но он ловит на мгновение ее взгляд и видит в голубом отражении страх, который тут же ощущает сам, мурашками, пробежавшими по телу. — Так что, как Вы, несомненно, догадались, я оказалась в безвыходной ситуации. Безвыходность. Вот что выражает каждое ее движение, начиная от поступи. Нёвиллет не знал Эгерию, и ему сложно понять ее мотивы и поступки, но что-то внутри заставляет его сжать пальцы в кулак, чтобы тут же одернуть ладонь. — Я провела немало времени, размышляя об этом на дне океана, пока на мне водоросли не начали расти, — подтверждает Фокалорс его мысли, вновь меняя местоположение. — И тогда я нашла единственно возможный ответ. Нужно обмануть небесный порядок. Тогда можно спасти всех… Тогда исполнится пророчество. Я гений, правда? — улыбается она криво. — Знаю. Неудивительно, что Эгерия выбрала меня своей преемницей. Впрочем, оглядываясь назад, сложно позавидовать такому «наследству» … И задачу по спасению страны, и обязанности Гидро Архонта, и даже первородный грех создания новой расы людей. Много мне пришлось разгребать за нее. С каждым словом ее голос становится все жестче, а его сердце — тяжелее. Нёвиллет отчетливо понимает, что она давно смирилась с приговором, который должна была услышать другая. Почему он сам не может принять этот факт? Тем тяжелее для него то, что она уже пережила. И все же один вопрос в его голове не дает покоя, но Нёвиллет продолжает молчать. — Ох… — видя направленный на нее взгляд, улыбается Фокалорс. — Но у каждого есть лишь те карты, что ему выпали. Я не выбирала этот путь, как не выбирала стать одним из ее фамильяров-океанид. Никто из них не выбирал свою участь. Даже малышка Фурина, прожившая на сцене всю осознанную жизнь. В глазах Фокалорс немая просьба: не жалей меня. — Так ты когда-то тоже была океанидой, и Эгерия превратила тебя в человека? — Он тянет слова, словно это поможет ему лучше понять девушку. — Да, именно так, — отвечает она, задумавшись. — Мне всегда хотелось быть человеком… Даже сейчас хочется. В моих глазах человеческое существование само по себе является прекраснейшим спектаклем. Вот оно. В ее взгляде сталь соседствует с мягкостью, направленной в его сторону, и Нёвиллет понимает, что она ждала именно его, хотела быть услышанной. Ее спектакль оказался никому неизвестен, и что бы не произошло, скорее всего, лишь он один станет его зрителем. Он оказался с ней здесь наедине не случайно, и что-то есть такое в ее интонации, что дает ему повод задуматься над этой мечтой — быть человеком. Слишком хорошо он понимает это чувство, впивающееся в грудь. Слишком родной она ему чувствуется. — Став Архонтом, я отделила обретенную божественность от тела и духа, оставив одну лишь наивную и недоумевающую себя — такую же, какой я была в первый день своего существования в роли человека. Та я, что сейчас перед Вами, — отделенная «божественность». А мою человеческую сущность я назвала Фуриной. Она — ее часть, и в то же время нет. Он прислушивается к своим ощущениям, которые никогда не подводят, и чувствует лишь нарастающее смятение. Он помнит, как увидел Фурину впервые — храбрящуюся девочку, к которой он испытал теплые чувства. Которую хотелось оберегать и одергивать, когда та была неправа. Которая может съесть все дессерты и попросить добавки. Которая плачет только по ночам в своей комнате, думая, что никто не слышит. Которая юрко уворачивалась от вопросов, которые он задавал. — В ней есть радость и гнев, ей свойственно безумие, когда требуется безумие, и слабость, когда нужна слабость, — медленно говорит она, следя за его реакцией, и Нёвиллет видит застывший блеск непролитых слез в уголках ее глаз. — Она наделена чисто человеческими достоинствами и соответствующими недостатками. И все же для меня Фурина совершенна, потому что она неотличима от людей. В этом смысле она — это идеальная я. Нёвиллету хочется это опровергнуть, сказать, что девушка, стоящая перед ним и изливающая душу, никак не может быть бесчеловечной, но он застывает статуей, не в силах прервать ее монолог. — Сразу же после создания я прокляла ее. Я поступила так в соответствии со своим планом, чтобы обмануть небесный порядок. Помните последнюю сцену пророчества? Гидро Архонт в одиночестве плачет на своем божественном троне. Чтобы пророчество «выглядело» сбывшимся, я пригласила эту чудесную актрису, Фурину, «сыграть» роль Гидро Архонта. Сыграть другую версию себя? Заставив страдать обеих ради всей расы, созданной предыдущим Архонтом? Расплачиваясь за чужой грех и свою мечту? — Из-за моего проклятия она не может умереть, пока жива «божественная я», но она также не способна ощутить положенного людям счастья. Так что она была вынуждена стать примадонной на сцене этого оперного театра и вечно играть роль божества, чтобы создать впечатление сбывающегося пророчества. Думаю, теперь Вам ясно, почему суд называется оперным театром «Эпиклез». — Но Фурина всего лишь человек, верно? — уточняет он. Почему-то услышать подтверждение очень важно. — Несмотря на то, что она прожила долгую жизнь, ее разум ничуть не превосходит разум любого другого обычного человека. — Мне сложно представить, — признается он. — То, через что она прошла, должно быть, принесло ей неописуемые страдания. — Разумеется. Конечно, она — это лишь «человеческая» часть меня, но мне все равно следует при случае извиниться перед «собой». Для нее эти пятьсот лет, пока ей приходилось «играть» безумно долгую роль, наверное, были невыносимо длинной, одинокой и мучительной «оперой». Нёвиллет горит изнутри, чувствуя стыд перед девочкой, которую не смог защитить. Зачем он пытался добиться от нее такой правды? Если бы он только знал… Ее невероятно жаль, стыд застывает комом в горле. Почему он не смог догадаться, глядя на то, как Фурина страдала? Почему Фокалорс не нашла Гидро-дракона раньше? Почему лишь сейчас говорит ему об этом? — Значит, даже Фурина не знает правды? Ты никогда не излагала ей план целиком? — голос звучит также твердо. — Все так. Я не могла поступить иначе. Чтобы обмануть небесный порядок, сначала нужно обмануть себя. Это была жестокая правда, к которой Нёвиллет оказался не готов. — У нее все отлично вышло. Если бы ее воля ослабла хоть на миг за эти пять веков, Фонтейн ждала бы печальная судьба. Похоже, довериться человечности было правильным решением. — Кажется, я понимаю, как должен работать твой обман… Но это лишь часть правды, не так ли? Как же ты, базируясь на этом, собираешься спасать жителей Фонтейна? Вот что важнее всего. — Прекрасно, прекрасно… — ее взгляд вновь блестит. — Разумеется, юдекс Фонтейна сразу перешел к сути дела. Уверена, тебе давно стало ясно, что Оратрис Меканик д’Анализ Кардиналь не простая машина, верно? Она, словно входя в кураж от этой игры в понимание, резко переходит на «ты», и ему это кажется невероятно правильным, словно кусочек мозаики, так искусно выстроенной, встал на место. — Я всегда подозревал, что она обладает собственным сознанием. И Лини упоминал, что слышал человеческий голос в главном помещении. Теперь мне кажется, что это была ты. Все это время ты пряталась внутри машины. Я прав? — Догадка поражает сознание. Все эти пятьсот лет…? — Я стала единым целым с Оратрис, взяв с собой Сердце Бога… Так что в общих чертах ты угадал, — усмехается она своей победе. — Увы, твоему представлению об этом устройстве все еще не хватает глубины. На самом деле Оратрис нужна не для того, чтобы вершить правосудие… Она создана, чтобы убить Богиню справедливости. — Прошу прощения? Нет. Не говори этого вслух. — Да-да, все именно так. Точнее, Оратрис уничтожит не только Богиню справедливости, но и ее божественный трон, — она делает паузу и заливисто смеется. — Ты же не думал, что я обреку Фурину на страдания, а сама буду жить-поживать долго и счастливо? Он так действительно не думал. — В последние пятьсот лет моей работой было копить индемнитиум в Оратрис. Некоторые уже осознали, что лишь небольшая часть вырабатываемой энергии использовалась для снабжения Фонтейна. Большая часть копилась, чтобы привести в исполнение смертный приговор. — Выходит, суд и приговор были частью твоего плана, — чуть хрипло дополняет он. — Именно. Накопленной за пять веков энергии хватило бы фонтейнцам на несколько тысячелетий, если бы она использовалась лишь для повседневных нужд. Сейчас вся эта энергия хранится в Оратрис. Но лишь с помощью подобной силы можно надеяться разрушить божественный трон Архонта, пошатнуть установленные Селестией правила и сокрушить правление Семерых. Поэтому Оратрис приговорила к смерти не Фурину и не Фокалорс, а Гидро Архонта. Понимание происходящего медленно обрушивается водопадом в его сознание. — Разрушение этого божественного трона… Если я правильно понял твой замысел, оно означает… — Возвращение тебе того, что твое по праву, разумеется, — перебивает она, впервые улыбаясь открыто, словно не она только что произнесла те страшные слова. — Другими словами все это было ради того, чтобы вернуть власть «Гидро Архонта» в руки стихийного дракона Гидро этой планеты. В этот раз он видит ее самую искреннюю улыбку, на фоне отмечая, как меч стал вращаться чуть быстрее. — Но… — Что? Взгрустнулось? Власть древних драконов вот-вот вернется в твои руки, о Гидро Владыка Драконов, и ты слушаешь это с таким лицом? — Ты столько всего сделала за эти годы лишь для того, чтобы в финале пожертвовать собой? — Я никогда не рассматривала это в таком ключе. Даже сейчас я очень довольна, как ловко сработал мой обман. Она знала, что умрет. Знала все эти пятьсот лет. Она — единственная, кто вынесла приговор, самолично создав себе гильотину. Расколола свою душу на две части, заставив страдать обе все эти годы. С той лишь разницей, что Фурина будет жить, а Фокалорс вот-вот умрет перед своим палачом. И пусть не от его руки она падет, но именно его суд и слова были причастны к этой несправедливой казни. Соленая влага касается его щеки, и Фокалорс протягивает руку, словно желая до нее дотронуться, но пальцы так и остаются протянутыми на расстоянии от его лица. Голубое отражение в ее глазах тоже соленое и зыбкое, и Нёвиллету хочется погрузиться в него. Он чувствует, как прозрачная влага касается его щеки, и Фокалорс, замечая это, грустно улыбается. — Гидро Дракон, — произносит она. — Гидро Дракон, не плачь. Он вспоминает этот образ, стоит первым словам слететь с ее губ. Это она преследовала его во снах. Ее улыбка ранит словно пощечина, раскрывая его не успевшие зажить за пятьсот лет раны. Он видит тот день так отчетливо, словно проживает его вновь. В лесу Эриний непривычно тихо; лишь отдаленно слышатся звуки вод. Тишина давно стала ему давней подругой, и потому так странно здесь слышать что-то еще. Он идет на этот звук, будто прикованный. Легкое, почти прозрачное платье развевается на ветру в свете луны от каждого изящного движения. Она ступает плавно и невесомо, пальцами касаясь водной глади. На ее правой ноге покоится браслет, тихо позвякивая в такт каждому движению. Незнакомка вскидывает в воздух руку, кружась до упоения, чтобы затем упасть на колени в ходе неудачной попытки сделать реверанс. Капли рассыпаются вокруг искрами, делая ее лицо счастливее, чем прежде. Девушка хохочет заливисто, не сдерживаясь, и от этого зрелища почему-то невозможно оторваться. Она выглядит по-детски наивной и чистой. Два светлых хвоста волнами рассыпаются по узкой спине, и до них почему-то невыносимо хочется дотронуться. Там, где она ступала, образовывались насыщенные синие цветки. Видение настолько яркое, что кажется даже реальным, но он моргает один раз, моргает второй — и оно не проходит. Почему он не видел ее здесь раньше? Большие голубые глаза щурятся от попавших в них брызг и испуганно расширяются, едва завидев человека напротив.

— Ты… — Нёвиллет.

Она оказывается рядом с ним молниеносно, касается его руки в приветствии и тянет за собой.

— Умеешь делать реверансы? — улыбается она открыто, и он лишь в силах кивнуть ей в ответ, слишком завороженный этой хрупкостью. — Меня зовут Фокалорс.

Реверансы у нее не выходят. Она постоянно спотыкается о свои ноги, и Нёвиллету кажется это забавным — она словно недавно научилась ходить. Их встречи становятся более частыми и открытыми, в них он ощущает себя целостным, видит смысл своего существования, который искал долгие годы, не выходя к людям. Почему она так жестоко забрала его? — Должна сказать, что будь это в моей власти, я бы с радостью судила сам небесный порядок, — вырывает она его из своих мыслей, словно ничего не произошло. — Разве сами они не повинны в том же преступлении? Эгерия похитила силу Первозданного моря, а небесный порядок украл силу у вас — драконов древности. Я — Богиня справедливости. И разве не будет справедливо вернуть похищенную власть тебе? И если уж говорить о справедливости, мне всегда казалось, что она сводится к человеческому существованию. Он это помнит. Помнит, как в одну из их встреч она сказала, что жизнь слишком прекрасна, чтобы от нее отказаться. Помнит, как после призналась, что Архонт сделала ее своей преемницей, и теперь они не смогут видеться так часто. Помнит, как сказал ей о том, кто он такой, а она в ответ лишь звонко расхохоталась, очерчивая пальцем его щеку. Конечно, она давно догадалась, и Нёвиллет был ей благодарен за то, что она дала ему возможность сказать ей об этом самому, и за то, что ни разу не убеждала его в чем-либо. Они проговорили всю ночь, и это был первый раз, когда она высказала свое недовольство небесным порядком. — Пусть кража силы Первозданного моря — первородный грех Фонтейна… Тогда, если отставить все формальные критерии правоты виновности, появление на свет людей Фонтейна и их существование в этом мире — первородное оправдание Фонтейна. Другими словами, существование — вот в чем заключалась «справедливость» для Эгерии. А для меня — в продолжении этого существования. Борьба с пророчеством во имя продолжения жизни народа Фонтейна — вот справедливость превыше любой другой. К этому моменту мы — я лично и остальные фонтейнцы — слишком долго несли на себе бремя «греха». Юдекс Нёвиллет, как верховный судья нашей страны… Какой вердикт ты вынесешь для нас, обретя полную власть повелителя стихии? Он знает, что под «нас» она подразумевает фонтейнцев, но в ее глазах ясно видит другое. И не знает, что на это ответить. Мысли водоворотами проносятся в его голове, ловя воспоминания минувших лет. Это не Фурина пригласила его в Фонтейн — у нее не было и нет сил, она обычный человек. Это сделала Фокалорс. Она была рядом с ним даже когда ушла — наблюдала из Оратрис за каждым судом, не имея возможности раскрыть себя или поговорить с кем-либо. Каково ей было существовать так в течении пятисот лет? Фокалорс. За несколько месяцев знакомства эта девушка проникла в глубины его души. Приручила. Она появлялась у озера Плакучей Ивы регулярно, развлекала дракона разговорами так, что в какой-то момент он поймал себя на мысли, что скучает, если она не рядом. Маленькая океанида, которая волей Архонта стала человеком, рассказывала о жизни в сердце Фонтейна. Несколько раз она звала его с собой, но он с особым упорством отказывался, не признаваясь даже самому себе, что боится жить среди людей, предпочитая одиночество и ее компанию. За эти минуты он был готов отдать все, и Фокалорс будто что-то чувствовала.

— Нёвиллет, пойдем со мной? — Я равнодушен к людям. — Но ведь я исключение, правда?

— Так вот почему ты пригласила меня в Кур-де-Фонтейн в роли юдекса… Теперь я понимаю твой замысел. Наконец-то я понял истинный смысл этой должности. Сначала я не питал интереса к существованию человечества, но за пять веков жизни бок о бок с людьми я постепенно начал понимать этот народ и даже смог почувствовать то, что они ощущают. Очень хитроумно, Фокалорс. После всего этого… Ты, разумеется, понимаешь, что теперь я не смогу объявить их виновными? Потому что не сможет жить, зная, что ее жертва была напрасной. Не сможет обесценить ее чувства, зная тот простой факт, что она стерла его память, чтобы защитить всех. Фокалорс жертвует собой, чтобы спасти всех. Жертвует своими и его чувствами ради жителей Фонтейна. Она смотрит виновато. Молчит, ясно читая его мысли на лице, с которого слетела маска невозмутимости и спокойствия. Он не хочет наказывать ее своими эмоциями, но не может ей лгать или винить. Нёвиллету больно, но он видит ту же боль напротив себя. В ту ночь она явилась в лес Эриний слишком серьезной и отстраненной. Нёвиллету показалось, что она и не спала — темные круги залегли под глазами, губы потресканы и бледны, и сама она смотрит с грустью и обреченностью. Что-то неуловимо изменилось и в ее облике. В голубом платье появились оттенки синевы, рукава стали длиннее, золотые узоры раскрасили подол и передний корсет ее одеяния. Босая и еще более хрупкая, чем прежде, она невесомо касается его плеча и смотрит отстраненно. В больших светлых глазах таится боль и безысходность. Он молча утягивает ее в объятия и гладит по голове, чувствуя, как расслабляются ее плечи. Не спрашивает, слишком хорошо зная, что она расскажет все сама.

— Эгерия пала в Сумеру.

Он может лишь крепче прижать ее к себе, прекрасно понимая, что это значит, и все равно чувствуя недосказанность. Легкая рубашка на его теле пропитывается влагой, а ладони на тонкой талии дрожат от сотрясающих ее тело рыданий. Она поднимает на него взгляд, цепляясь пальцами за ворот. Притягивает ближе, заставляя наклониться, и с дерзостью касается своими губами его губ — отчаянно и нежно. Он отвечает осторожно, глоток за глотком наслаждаясь этим мгновением. Запоминает ее запах и судорожные вдохи между паузами, и когда отстраняется, старается запомнить каждую черту на ее лице. — Прости меня, Нёвиллет. Шепот губ поглощается резкой тишиной. Он смотрит на свои руки, хранящие чье-то тепло, и переводит взгляд на пасмурное небо. Лес Эриний окрашивается серостью. Он силится понять, как оказался в этом месте, но не находит ответа, задумчиво касаясь лепестков неизвестных синих лилий, отражающих озёрный свет. Первые капли холодного дождя ударяются о землю, сливаясь с потоками солёных черт на его лице. В груди становится невероятно тесно. Он никогда еще не ощущал себя таким одиноким. — Похоже, что казнь вот-вот свершится, — выдыхает Фокалорс, сжимая в замок руки. Нёвиллет моргает, не до конца осознавая, где отголоски прошлого, а где жестокая реальность. — И мне грешной тоже пора готовиться к последнему поклону. Легко сказать, но перед лицом смерти мне немного страшно. Быть может, это одна из немногих общих черт людей и богов. Она делает несколько шагов в его сторону. Такая же босая, какая была в каждую их встречу. — Прощай, Нёвиллет, — тихо произносит она. — Надеюсь тебе понравился спектакль длиной в пятьсот лет. Звон золотого браслета торжественно сопровождает изящный шаг. Она танцует прощальный танец лишь ему, своему единственному и желанному зрителю. Легкий и отточенный — не такой, как тогда. В прошлой жизни Нёвиллет был влюблен в этот танец, ставший для него когда-то танцем первой встречи. Был влюблен в хрупкую, счастливую девушку, не знавшую бед. Тогда ее танец был неуклюжим, пропитанным смехом и легкостью. Сейчас же каждое движение идеально, повороты не приводят к падениям, глаза прикрыты, чтобы не видеть, как он на нее смотрит, но и этого Нёвиллету достаточно. Он влюблен в нее любую. Даже когда в груди разрастается дыра. Даже когда он не может ее коснуться.

«Ты должен озвучить для меня смертный приговор, чтобы жили остальные…»

Она останавливается ровно под нависшим мечом, присаживается в реверансе с легкостью, которой можно позавидовать. Бросает последний взгляд, прежде чем опустить россыпь ресниц. Завершает эту историю идеально. Острое лезвие срывается вниз, когда Нёвиллет видит на ее лице те самые непролитые слезы. Он срывается вперед, выставляя руку, будто может спасти, но касается лишь капель прозрачной воды, складывающихся в буквы. «Если и умирать, то на сцене. Если любить, то всего один раз.»