Из змеиного яичка не вылупится дрозд

Совсем плохо мне стало тогда, когда я вдруг осознал, что мне становятся небезразличны две личности, ни одна из которых (в этом я мог быть твёрдо уверен) не испытывает ответных тёплых чувств. Первой безответной любовью оказалась Катя, не только потому, что такая девушка, как она, никогда бы не взглянула на моё уродливое лицо, но и потому, что она была крепко влюблена в Саню, и отбивать её у него было бы не только глупо, но и подло, ведь Саня тоже любил её. Молча и хмуро, я наблюдал за ними из окна, как они изредка выбирались прогуляться, обсудить книги, и Катька бы обязательно упрекнула его, что он не понял, о чём был роман, а он бы смущённо ответил “ну да”, и перевёл бы тему, но мне было очевидно, что он любил её. Она тыкала его указательным пальцем в грудь или в лоб, а он запоздало отстранялся, изображая, будто ему это неприятно. Но это не стало для меня сюрпризом — было бы странно рассчитывать, что эти чувства не проявятся. А вот со вторым вышло…неожиданно. Вторым безответным был сам Саня. Не знаю, как так могло получиться, но жизнь из за такого бреда становилась невыносимой. За двоих мне было больно, и никак с этим нельзя было справиться — и стиснув зубы, проглотив свои чувства и жмурясь так, словно я старательно пытался сдавить таким образом глазные яблоки, чтобы лишить самого себя зрения и больше никогда не видеть их двоих, я терпел. “Терпел” — вообще было тем словом, которым я мог бы описать себя в период с тринадцати до восемнадцати лет, потом это ушло, уступив место…другим чувствам, но пока я был влюблён и жалок. Просыпаясь утром, завтракая, транжиря время на уроках и засыпая, я видел его, и мои руки дрожали. От злобы, растущей во мне, или от осознания собственной беспомощности. Мне было и мерзко, и любопытно, и тоскливо от одного лишь его вида — не взгляда, не запаха, мне хватало лишь увидеть его силует за окном, или услышать его шаги в коридоре. Подумать только, я выучился отличать его шаги от чужих, но всё это было неважным и бессмысленным, и понимание этого жгло мне сердце. Я не мог сказать об этом даже Вальке, ведь что я сказал бы ему: “Я люблю Григорьева”? Мужчину? Своего друга (хотя называть его другом я, конечно, не мог)? Ох, что бы он думал обо мне! Даже мысль об этом, собственная мысль, заставляла меня сморщиться. Именно поэтому я молчал, и страдал в одиночку, отчаянно и горячо. Но то было ещё пол-беды. Я был бы согласен на все эти душевные терзания, если бы не “обострения”, омрачавшие мою жизнь хлеще любой другой напасти. В комбинации эти две кровососущие пиявки не давали мне спокойно вздохнуть лишний раз, и мне всё казалось, будто пройдёт для меня ещё день в этом теле, и я не выдержу. Они случались непредсказуемо и били, словно током, в мозг, не оставляя и шанса на сопротивления. Я будто терял разум, становясь марионеткой, и лишь наблюдал за тем, как моё тело само движется, а рот говорит, совершая абсолютно ненужные, глупые, несущие за собой большие последствия, ошибки. Так, в прошлый раз, я снова заставил Вальку дать мне честное слово. Меня самого уже тошнило от этих двух слов, связанных вместе — я сделал это около пяти раз, и трижды я старался сопротивляться себе же, однако тщетно. Я чётко запомнил Валькины щенячьи, разочарованные глаза, которые вместе с тем, казались мне по-волчьи злыми, и я прекрасно понимал его. — Прости меня, — я выловил его как-то в коридоре, схватив за рукав рубахи. Он здорово напугался: подпрыгнул, и еле удержался от крика. Увидев меня он прищурился, помял губы, и вздохнул неопределённо. — Я…не хотел. Больше не попрошу, честное слово! Он сразу понял, о чём я не стану его больше просить, поморщился, и взглянул на меня, а я понял, что сказал неудачно. Из-за стекол очков его глаза казались больше, и понял его я без слов, а он наверняка понял, что я вру. — Нет, — отрезал он уверенно, и одёрнул руку, — Говорить никому не буду, но и прощать тебя тоже. Я прикрыл глаза, не найдя, что ответить. Ноздрями я набрал воздух в грудь, и шумно выдохнул. Может, если бы моё лицо не было красным постоянно, он увидел бы, как я заливаюсь краской. В груди проволокой вилось чувство вины, тяжёлое и колючее. В опустевшем коридоре мы стояли вместе что то около минуты, перед тем как он поправил рубаху, разгладил для чего-то складки на груди, и пробормотав “У меня дела”, ушёл, предоставляя меня самому себе. Извиняться я к нему бегал стабильно раз в две недели, бывало два, если совесть уж совсем не давала покоя, но он был непоколебим, и всегда отвечал отказом. Такие свидания постепенно стали для нас (во всяком случае, для меня, за Вальку сказать не могу — в то время он совсем редко со мной говорил, и на откровения его не тянуло) своеобразным странным ритуалом, не выполнить который было просто нельзя. Впрочем, толку от него было мало, каким бы забавным он ни казался со стороны, и искренним с моей колокольни. Ни с каким делом у меня не складывалось, и становилось ясно, что я проигрываю. Отыграться, быть может, возможность и была, но её хвост я успешно упускал, день за днём слоняясь то по запорошенным снегом улицам, то по опустелым коридорам школы. И быть может, я бы занялся полезным делом, или по крайней мере, творческим — когда то умел недурно рисовать, писать, но всё это ушло, и теперь смотреть на свои бездарные поделки было невыносимо. При одном взгляде на набросок человеческого лица моего авторства хотелось выцарапать себе глаза, завыть, сжечь и сложиться пополам от уверенно наступающей тошноты. В направлениях творческих я был совершенно безнадёжен. С учёбой тоже было неважно — оценка неуд. по нескольким предметам строго глазела на меня, пока уд. по литературе скромно скрывалась в углу. Честно, не могу сказать, как сильно на меня влияли эти оценки. В апатии, как клещ присосавшейся ко мне, не было места для них, хотя они неоднократно пытались пролезть, просочиться, чтобы стать очередным поводом для переживаний. Хотя за “успехи” мне, всё же, доставалось — от ребят — они шептались между собой, и девчонки хихикали или неоднозначно смотрели на меня — но чаще от учителей. Особенно отличился Кораблёв, который проводил со мной разговоры “для профилактики”. Каждый такой разговор начинался, продолжался и заканчивался одинаково, отличало их друг от друга лишь разнообразие его формулировок, и меняющийся тон голоса. Первые два раза он был снисходителен, к последнему перерос в раздраженный, непонятный…. Начиналось так: в опустевшем классе мы оставались с ним вдвоем, и он сажал меня перед собой, но я всё равно вставал, и складывал руки за спиной. Кораблёв вздыхал, и фальшивым, бодрым голосом, говорил: — Миша, ты же понимаешь, что с такими оценками тебе придётся трудно? Пора браться за голову. — Я понимаю. Иван Павлыч коротко мял усы, приглаживал волосы, а я засовывал руки в карманы. — Очень хорошо, но этого мало. Тебе нужно стараться, чтобы исправить ситуацию. — Я постараюсь. — обещал я, понимая, что мои обещания ничего не стоят. Затем продолжалось: Кораблёв глядел на меня внимательно, так, словно это могло пробудить во мне желание трудиться, вставал и складывал руки за спиной, а потом начинал ходить взад-вперёд. — Хорошо, — заключал он. — постарайся. Твои знания должны быть твоим главным приоритетом. — Да. — утомленно отвечал я. — Это очень важно, ведь после школы тоже нужно идти учиться, — пояснял Кораблёв. — с такими отметками тебя никуда не возьмут, а ты должен стать человеком. — Да. — повторял я, уже вздыхая. И заканчивались наши встречи одним и тем же образом: — Сделай так, чтобы этот разговор не пришлось повторять. — Хорошо. До свидания, Иван Павлыч. — До свидания, Миша. Но мы повторяли один и тот же диалог десятки раз. В конце концов Иван Павлыч устал от меня, и стал звать по фамилии, лениво, и голос его стал тускнеть, а мне так нравилось, когда меня звали по имени. Всем я был “Ромашов”, а просто “Миша” — никому. Такая мелочь заставляла меня чувствовать себя брошенным, изгнанным, ненужным. “Миша” — всего четыре буквы, а сколько радости принесли бы они мне, если бы вылетели из уст Вальки или Сани. Просто “Миша”, ни буквой больше. Ни “Ромашов”, ни “ты”, ни “Ромашка”, мои уши гудели от одного звучания этих обращений рядом со мной. Но пришлось привыкать — просить о чём либо я был не в праве. Только с Николаем Антоновичем у меня всё было складно и просто. Я доносил ему, что слышал, заваливаясь к Татариновым стабильно раз в неделю, а он, довольный, благодарил меня и поил чаем. Катька с моими приходами запиралась в комнате, или по-шпионски выглядывала из-за стены, подслушивая. Николай Антоныч не стеснялся её, и наоборот, даже приглашал за стол, но она морщила нос, гордо вскидывала подбородок вверх, и уходила, фыркнув что-то ему в ответ. По какой-то причине она молчала, и Саня не знал обо мне, и наверное, это было хорошо, потому что всыпал бы он мне по самое “не хочу”. А может, она не слышала нас, а только видела, и поэтому молчала. Со мной она никогда не говорила, мне было ясно, что она брезговала. И так, к концу девятого класса — к первому поцелую, к концу школьных лет и к неопределённости для меня — я не успел сделать ничего, что помогло бы мне изменить ход истории. Что я мог сделать, чтобы исправить дело? Оценки мне были бестолку, отношения — как починить их, если я — это Я? Я не знал, не мог придумать ничего, что было бы рабочим, и не опиралось бы на удачу, да и та никогда не была мне подругой. Однажды утром я сдался, и когда все стали одеваться и собираться на урок, я не встал с кровати. Накрылся одеялом с головой, будто оно могло спрятать меня ото всех, и продолжил лежать, плотно зажав его край в своей ладони. Никто не обратил внимания, и вскоре все голоса исчезли, топот перешёл из спальни в коридор, а после стих, и я остался один. Как ни странно, спать больше не хотелось, но и вставать смысла не было. Под подушкой я нащупал сбережения — несколько рублей, завернутые в бумажный листок. Они были холодные, и обжигали холодом мою руку, когда я бесцельно перекатывал монеты в ладони. Глядя на них, мне становилось тошно. Маленькие, блестящие, металлические кружки, за которые я готов продать душу. К горлу подкатило. Я сглотнул, приподнялся, и одеяло натянулось на мне, как на длинной палке. Я опустил ноги на пол, и продолжил сидеть, держа в ладони уже потеплевшие монеты. У виска загудело, но я даже не сощурил глаза, как будто мне было совсем всё равно и вовсе не больно, и оставался так сидеть, неподвижно и бесцельно. Я пропустил первый урок, и на второй решил не появляться тоже — какой смысл, если это было обществознание? Всегда я на нём получал “неуд”. Монеты…Я размышлял о деньгах. Все их я копил с “зарплаты”. Николай Антоныч платил мне за мою работу, за каждый донос я получал небольшую сумму. Сейчас их скопилось достаточно… Деньги пачкали мои руки, хотя блестели ничуть не хуже до блеска начищенного медного чайника, который я видел однажды у Татариновых дома. Я бросил их, с отвращением, на пол. Мне стало плохо. Хотелось вымыть руки, надеть на кисти новую кожу, словно перчатки. Я вскочил, роняя одеяло, и неважно поплелся в ванную. Я ввалился внутрь и заперся. У зеркала я стоял совершенно нелепо, и глазел на себя. Неодетый, лохматый, понурый. — Ну и рожа… В горле завертелось что-то тёплое. Я выдохнул. Вдохнул. Сжал челюсти, потом снова посмотрел и умылся. Ледяная вода, громко журчащая, стекала вниз со лба на щёки, и мне наконец стало легче. Я плеснул ещё, набрав её в ладони. В голове было пусто. От постоянных попыток предугадать сюжет, вспомнить малейшие его детали, голова начинала болеть практически от любой мысли чуть более весомой, чем рассуждения о ежедневной рутине. Было предельно ясно, что я должен был справиться. Исправить всё, и справиться, но как, каК, КАК? Я вздохнул, и потёр глаза, едва надавливая. Связующим звеном был Валька. Он постоянно был с Саней, вот кого действительно можно было назвать другом! Если бы я мог подружиться с ним, быть может, вышло бы и с Григорьевым…Такое предположение звучало сомнительно. Не только потому, что могло просто не сработать, но и потому, что Валька в таком варианте рассматривался исключительно как ресурс. Я поморщился. Выбирать, впрочем, было не из чего, а значит первое, что я должен сделать — извиниться. По-человечески, как следует, и всё объяснить. Будет стыдно, я буду краснеть и запинаться, но я больше не могу откладывать это. У затылка что-то кольнуло. К перемене я ожил: в тишине оделся, причесал волосы, умылся, и стал выжидать Валю с урока. От кабинета я встал подальше, чтобы не привлекать слишком много внимания к себе. Они с Саней вышли из класса вместе, о чём-то переговариваясь, но заметив меня, Саня умолк, а Валька продолжил трещать, так как умудрился не обратить на меня внимания. — Саня, — начал я с поразительной уверенностью, подавшись вперёд. — я заберу у тебя Валю? На пару слов. Саня прищурился и перевёл взгляд на Валю, а тот посмотрел на меня полным недоумения взглядом. — Валя? — сглотнул я. — Ненадолго. Он недоверчиво косился на меня, и я добавил: — Можешь просто послушать, ничего не отвечай. Я понял, как это звучит, только по позеленевшей роже Вальки, но он, на удивление, ответил: — Чёрт с тобой! Он кивнул Сане, и тот оставил нас вдвоём, неспешно удаляясь вглубь коридора. Я проследил за его силуэтом, втянул воздух, и обратил взгляд на Валю. — Ну? Чего тебе? — как-то брезгливо спросил он, вытирая стекло очков рукавом. — Я… — я замялся, и почувствовал как в голове становится пусто. Именно когда я заговорил с ним, все слова вылетели из головы, и я оставался стоять беспомощным. Потом я вздохнул. —- ..Извини. — Опять? — воскликнул Валя разозлившись. — Ромашка, слушай, отвяжись! Голова уже трещит от твоих извинений, вот те крест! — он дважды стукнул кулаком по лбу, а затем им же погрозил мне. — Я тебе уже сказал, не прощу. — Да послушай ты! — я не нарочно крикнул, и он тут же умолк. — Мне стыдно, дай собраться. Я пришёл к тебе, чтобы извиниться как следует. — Кто же мешал тебе до этого? — спросил он скептически. — Не знаю, — буркнул я, отведя взгляд. — Послушай, дело вот в чём… — вдруг в голове вспыхнула соблазнительно дурацкая идея – признаться во всём, как оно есть, не скрывая ничего. Так чётко и открыто — ни-че-го. Такие идеи возникали у меня периодически, но всегда у меня выходило их отгонять и о них забывалось, а тут выдалась особая: цепкая, когтистая. — Я…Мне же кроме тебя не с кем делиться, и.. — Для чего вообще об этом говорить? — он насупился, и я прикусил губу. — Знаешь, как трудно держать это в себе? — И ты решил поделиться этим со мной? Вот спасибо! Хорош друг! Ничего не скажешь! — А с кем ещё! — выпалил я. — Можно просто молчать, — пожал плечами он. — Или не делать того, о чём потом придётся просить не рассказывать. Я помял губы. — Ну, раз я всё равно это сделал, — скромно продолжил я. — прости меня. Я ведь не могу исправить этого? Вернуться назад, и… — Твоя правда, — кивнул он. — не можешь. Но и я… — Валя, я тебя прошу, — я перебил его, оттягивая воротник собственной рубашки, словно он мешал меня свободно дышать. По коже прошлась волна жара. — Я не подлец, то есть, я..да, но…Я стараюсь, я не возьму с тебя больше ни единого честного слова! — В его глазах я вдруг увидел интерес и его взгляд словно смягчился. Я судорожно сглотнул, и пылко продолжил, боясь, что он вновь охладеет ко мне, если я не успею сказать больше. — Мне стыдно, я не знаю, что на меня нашло… — Несколько раз подряд? — горько уточнил он. — Я знаю, знаю…Но ты мой единственный друг. Я не должен был использовать тебя, заставлять мучаться. Извини меня за всё, пожалуйста. Я бесконечно виноват перед тобой. Я кончил, и он уставился на меня, словно я был музейным экспонатом. С интересом и интригой он осматривал меня, словно выискивая очередную зацепку — лгу я, или нет? По спине толпою пробежались мурашки. — Не знаю, — наконец сосредоточено выдал он. — Я подумаю на твой счёт. — Да? — в груди отчаянно бухнуло. — Да, подумаешь? — Ничего не обещаю, — теперь он звучал виновато, отчего я невольно вскинул брови. — но скажу, если что надумаю. Потом. — Ну да? — как болван, я не мог поверить в его слова. Он как будто бы издевался надо мной, и в тоже время я был готов задохнуться от восторга. Валька! Простил! Во всяком случае, станет думать...Это была моя маленькая победа. — Можно обниму? Валька опешил, заморгал, обдумал. — Вперёд. Он неуверенно, будто сам не до конца понимал, согласен он на такую щедрость или нет, раскинул руки, и я впился в его тело с жадностью прижимая к себе. Я был готов расплакаться, и в носу у меня кололо, но разве можно было расклеиться при Вале? Конечно нет. Я почувствовал, как его ладони легли на мою спину. Как приятно было ощущать его так близко, пахнущего зверями, и тёплого, как зимнее одеяло. Моё лицо бессознательно расплылось в глуповатой улыбке. — Ну всё, скотина, — в Валином голосе я услышал смешок. — Отпускай! Я выпустил его, и пускай мне не хотелось этого делать, я был благодарен тем нескольким секундам, что он мне подарил. Он отряхнулся, поправил рубашку, и пригладил волосы. — Это было всё? — спросил он. — Да. — Тогда пока. — пробормотал он почему-то смущенно. — Ты же подумаешь, да? — уточнил я. — Да, — отмахнулся он, ускользая вдоль по коридору. — Потом расскажу. И как только он ушёл, из глаз сами собой покатились горячие слёзы, сразу по обеим щекам, и так, словно внутри меня прорвало трубу — быстро, одна за другой, они появлялись и скатывались вниз, а я только и успевал вздыхать, да моргать, ресницами смахивая очередную каплю. Хорошо, что меня тогда никто не увидел. На оставшиеся два урока я также не явился. Вместо этого мне хотелось прогуляться, проветрить голову. В спальне, конечно, не оказалось никого — что там делать сейчас, днём? Я накинул шинель и повязал на шее шарф. Выходил свободно, словно птица, и настроение теперь было приподнятое. На встречу мне вышел Николай Антоныч, привычно важный и бледный. Я почти мог сказать, что упади он на снег, и точно слился бы с ним цветом. Он шагал, опираясь на трость и едва покачиваясь, очень задумчивый, и даже не сразу заметил меня, что, впрочем, было к лучшему, но я зачем-то с ним поздоровался. — Здравствуйте, Николай Антоныч! Он остановился в нескольких от меня шагах и поднял голову. Его взгляд показался мне неприветливым, но он улыбнулся. — Здравствуй, здравствуй… Я не знал, что сказать ему теперь, и пришлось улыбнуться в ответ. Улыбнулся я неважно, и он сощурил глаза, хотя это могло быть не связано, так как он потёр глаза пальцами и покачал головой от чего-то. Должно быть, он болел, или плохо спал — от того у него и вид был такой хилый. — Ты хочешь мне что-нибудь рассказать? — спросил он. — Нет, — чересчур весело ответил я. — Сегодня ничего. — Жаль! — заключил он, опершись ладонями на трость. Он сказал это безразлично, но внутри меня что-то сжалось, будто он ругал меня. — Очень жаль. — Извините. Он промолчал. Даже в тёплой шинели меня вдруг пробрал ветер, и я почувствовал морозное покалывание в груди. Я смотрел на Николая, и мне стало жаль его, потому что ему, должно быть, тоже стало холодно, а идти до школы было много. Мне захотелось предложить проводить его. — Что же, — вздохнул он. — в таком случае, я вынужден уйти. — …Да, до свидания. — нелепо попрощался я, не зная, стоит ли спросить его о здоровье. — До свидания. Он поплёлся вперёд, а я обернулся, и глядел ему вслед. Он шатался, и я боялся, что упадёт. Я метался перед выбором: помочь, или уйти? Помогать не хотелось, всё же я знал, что и без этого уделяю ему чрезмерно много внимания, но он был так плох, так плох…Ноги сами понесли меня к нему. — Николай Антоныч! — окликнул его я. — Давайте я вас провожу? Вы неважно идёте. Я взял его под руку, не дожидаясь реакции. Он ничего мне не сказал. Ближе к вечеру я встретил Валю — случайно, но он подумал, что я специально выследил его, чтобы спросить, простил он или нет. Он сказал “не знаю”, и ушёл в спальню — писать сочинение. Я пошёл вместе с ним, и тоже стал писать, точнее, мы оба списывали, но даже это у меня не вышло, потому что вместо сочинения я думал о Вальке: простит-не простит. Как кончили, я предложил пойти в библиотеку, и мы пошли. Там я спросил его ещё раз. Он снова сказал “не знаю”, и добавил: — Отвяжись, Ромашка! Что мне оставалось делать? Конечно, я отвязался от него на время. Даже перестал смотреть на него, и старался не допускать лишней мысли о Жукове и его прощении, которое казалось мне панацеей. Вот казалось, что проснусь я утром, взгляну на него жалобно, и он простит! Обнимет, скажет, что я — его лучший друг, и строго погрозит мне пальцем, мол, это в последний раз он мне прощает мои шалости. Тут же подскочит Санька, и решит, что я не такой уж подлец, как ему казалось раньше, и тоже полезет обниматься, и я скажу им обоим “Ладно вам, всё!” и мы пойдём вместе в класс, дружные и весёлые. Следующим днём, конечно, ничего не было. Когда я проснулся, все одевались и уже топтались в коридоре, Сани не было вовсе. Он вообще завёл себе привычку вставать пораньше, поэтому это не стало для меня открытием, но Вальки я также не нашёл. Я снова не пошёл на уроки, у меня был совершенно иной план — я думал покончить с сотрудничеством. От него я за всё время не получил ничего хорошего, кроме денег, за которые продал свою совесть. Разве можно было после такого ими пользоваться? Я морщился от одной только мысли об этом, нечаянно промелькнувшей фоном. Они были мне отвратительны. С уверенностью я шёл к кабинету Николая Антоныча, не волнуясь о том, что он скажет. Мне казалось тогда, что я веду ситуацию, будто стоило мне войти, и он бы затрепетал от страха перед моим острым, властным словом, сползая со стула на пол. Мне представилась эта картина: сконфуженный и нелепый Николай Антоныч сидит на полу, закрываясь руками, и соглашается со всем, что я скажу ему. Я говорю ему смело: — “Вы, Николай Антоныч, подлец!” И он кивает головой, даже не поднимая на меня взгляда. — “Я не собираюсь больше помогать вам. Можете делать, что хотите!” Я говорю это ему в лицо, а он с сожалением и боязливой гримасой глядит на меня в ответ, не смея мне перечить. Я улыбнулся, хихикнул, потёр щеку. Почему-то я считал себя смелым, вольным человеком, однако мне пришлось постучаться, и весь мой настрой мигом улетучился в приоткрытое окно. На несколько секунд между помещением за дверью, и коридором, где стоял я, повисла тишина, интригующая и волнительная, затем голос из-за двери ответил: — Войдите. Я вошёл, и сразу, должно быть даже слишком бесцеремонно, подошёл к столу, за которым сидел Николай. Он был незаинтересован во мне и выглядел скучающе, лицо его было серым. Я хотел было начать говорить, даже раскрыл рот и почувствовал, как разгорается жар в щеках, но он поднял глаза и будто с намёком, приподнял бровь. Я остановился, чтобы подумать, чего он ждёт. Он ждал меня. Мы пялились друг на друга секунд пятнадцать, прежде чем он разочарованно и недовольно вздохнул, а я, наконец, догадался. — Здравствуйте, Николай Антоныч! — Здравствуй, здравствуй. — небрежно поздоровался он, потирая руки с длинными костлявыми пальцами. — Ты хотел мне что-нибудь сказать? — Вообще-то, да, — подтвердил я с жаром, а дальше не пошло. Слова вылетели из головы, как будто кто-то нарочно вымел их здоровенной метлой. — Я хотел…Отказаться от… Николай Антоныч вытянул шею, и с интересом вскинул брови. В тот момент он был похож на хищного зверя, который увидел перед собой обнаглевшую мышь, решившую, что у неё накопилось достаточно сил, чтобы сопротивляться. Его глаза обжигали меня, но я проглотил сомнения и сказал чётко: — Я хочу отказаться от сотрудничества с вами. — Почему это? — спросил Николай Антоныч с абсолютным спокойствием в голосе. Я даже опешил. — Потому что вы… — я чуть было не сказал “подлец”, но вовремя прикусил язык. — Потому что это неправильно. Я не могу поступать так со своими товарищами. — Как “так”? Я не понял его. — Ты ведь ничего мне не рассказываешь. — он встал со стула, и прошёлся по комнате. — Никаких секретов, тайн, только то, что случайно слышишь. — Но..! — Или придумываешь сам. — он бросил на меня строгий взгляд, и я встал, как вкопанный. — Разве это плохо? Многие писатели выдумывают то, о чём пишут, но никто их не судит. — его руки легли на спинку стула, и ногти сами забарабанили по дереву. — Чем ты хуже них? Я не мог найти, что ему ответить, и вдруг он заговорил дальше: — Ну что, ты думал, будто бы я не понимаю, что ты рассказываешь мне сказки? Ромашов, я далеко не глупый человек, каким ты меня считаешь. — Но я не считаю. — Считаешь! — вдруг он сорвался на крик, и я вжался в столешницу. — И ты нагло врёшь мне в лицо! Откуда только набрался наглости! Я думал, в тебе хотя бы появится мысль о том, что нужно извиниться, однако же я вижу, что в тебе нет ни капли совести. Я чрезвычайно разочарован в тебе! Я стоял перед ним, и если бы мог, то непременно закрылся бы рукой, и вжался бы в пол, моля о том, чтобы он отпустил меня, и не кричал. Всё моё лицо пылало. — Гнусный подлец и лгун! — наконец кончил он. — Поверить не могу, что в моей школе могут находиться такие ученики! Из-за оскорблений я вдруг вспыхнул, словно спичка. Это было совершенно несправедливо слышать от него такие слова. От кого! От Николая Антоныча! Я поднял глаза и ответил хрипловато: — Это несправедливо. — Что? — спросил он, будто действительно не понимал меня. — То что вы назвали меня подлецом и трусом. Вы сами не лучше, Николай Антоныч, — я поднял голову, и выглядел увереннее благодаря этому, хотя мои руки заметно тряслись. Я, очевидно, нервничал. — поэтому не смеете меня так называть. Да, я вас обманывал, но только потому, что вы требовали этого! Вы всякий раз злились, что мне было нечего вам рассказать, хотя что может случиться за пару дней? Очень мало! А вы злились, и поэтому я стал сочинять. Он слушал меня внимательно, с возмущением, но молчал. — Но вернёмся к моему заявлению. Вот вы сказали, что в нашем сотрудничестве якобы нет ничего плохого, но разве вы не понимаете, как к этому отнеслись бы ребята, если бы узнали? Конечно, вы понимаете! И вы понимаете, почему я не хочу продолжать докладывать вам. Так для чего вы спорите? Разве вам выгодно, чтобы я.. — Хватит! — вдруг закричал Николай, и я умолк. — Хватит разглагольствовать. Я услышал тебя, а ты услышь, пожалуйста, меня. — его взгляд сделался очень серьезным. Таким, наверное, можно было резать камень. — За свою ложь ты будешь мне должен вдвое больше, чем я тебе платил, и за предательство тоже. Я хотел было возразить, что я никого не предавал, но он не дал мне этого сделать. — И не думай, что этим всё ограничится. Я не могу простить такого отношения к себе, такой вопиющей грубости и наглости я давно не встречал, и бороться с таким поведением следует…подобающе. О спокойной жизни в школе ты забудешь, как и свободном времени, о прогулах… — он отвёл взгляд, и развёл руками. — Ты же понимаешь, что наживая себе врага в моём лице, ты лишашься человека, который будет покрывать твоё бездельничество? И только теперь мне стало предельно ясно, в какой крепкий капкан я загнал сам себя. Мне не оставалось больше ничего, кроме как извиниться и подчиниться Николаю Антонычу. — Я понимаю. — сказал я, почти давясь поражением. — Простите меня, Николай Антоныч. Я ужасно повёл себя с вами…Не могу объяснить, что на меня нашло. Николай Антоныч удовлетворенно хмыкнул, и сел обратно. — Я рад, что ты это так легко понял. — Я могу идти? — Если это всё, что ты хотел со мной обсудить, да. Я пулей выскочил из его кабинета, буркнув ему “спасибо, до свидания”. Такого откровенного провала я никак не мог ожидать, и теперь поражение ощущалось ударом под дых, саднящим и ноющим. Я практически мог чувствовать, как сжимается от обиды моё беспокойное сердце, но ничего не мог поделать. Теперь я представлял, что ждёт меня, если я стану неудобным ему, и перспективы меня откровенно не радовали. На душе скребли кошки, а я отправился ждать урок. К тому времени, как я подошёл к классу, прозвенел звонок, и из классов высыпалась толпа. Все галдели и наперебой что-то обсуждали, а я никак не мог уловить суть. — Я надену белое, ну ты помнишь! — Так долго! — Дубина! Ты моргнешь, и месяц пролетит, а тут только неделя! — Ты с кем хочешь? Вдруг среди всех в толпе я увидел Таню Величко. Она выглядела очень деловито и важно, будто задавалась одним только фактом занятости. В её руках я заметил бумагу, ленты и ещё какую-то цветную мишуру, и решил спросить, схватив её за руку: — Зачем это? Она остановилась, и посмотрела на меня, словно я был психически больным. — Известно зачем, — она пожала плечами. — Бал! — Бал? Точно, бал. Меня словно прошибло. Как я мог забыть о нём? Перед глазами поплыли неприятные воспоминания. Урия Гип — вот чей образ ярко зафиксировался в моей голове. Так назовёт меня Катя…Я покачал головой и утвердительно повторил: — Да, бал. Точно. Таня обвела меня взглядом, небрежно махнула рукой и двинулась дальше по коридору. Сердце у меня зашлось, и отбивало гулкими, частыми ударами о рёбра. До мероприятия оставалась неделя, и что это значило? Я не знал. Я вообще перестал соображать на мгновение, когда вдруг я понял, сколько времени прошло, раз сейчас меня ждёт бал, будто всё это время я существовал сам по себе, не опираясь на него. Я не смог расслабиться и на уроке, и вечером, и даже уснуть мне удалось с трудом — лишь когда начало вставать солнце, мои глаза сами собой закрылись, и я проспал около двух часов. Всю следующую неделю я только и делал, что переживал — о Николае, о Вале и о бале. Я запутался, в каких отношениях я находился с Николаем Антонычем и Валей. Они оба были холодны ко мне, хотя Валя изредка уделял мне внимание — здоровался или махал рукой за обедом. Что касалось бала, меня пугала даже перспектива того, что я появлюсь там. Не только из-за мимолётной фразы Кати, которая врезалась мне в память, но из-за своего вида. Я ужасно стеснялся своего лица, особенно глаз…Впрочем, я не мог ничего поделать с ним, и это лишь сильней вгоняло в тоску. О Сане я и думать забыл. Перед предстоящим балом я чувствовал себя неважно. Непонятная слабость одолела меня, а я сдался ей без боя. Мне не хотелось идти туда, но вместе с этим мне казалось это неуважительным, если я не пойду. В первую очередь — к себе. Я оделся в приличный костюм и галстук, и как мне казалось, выглядел весьма недурно. Я заверил себя в этом, или во всяком случае, очень потрудился, чтобы сделать это. Я долго твердил себе “это только слова”, “на самом деле, всё не так плохо”, “какая разница, что думает Катя?”, и тогда мне казалось убедительным то, что я говорил себе. Зеркало улыбнулось мне уголками губ, и я выполз из ванной. Наконец это был бал. Все собрались, и толпились в зале, пока артисты репетировали выступление. Должны были быть танцы, и атмосфера была праздничная, но было отнюдь не весело, а совсем наоборот — тоскливо и тошно. Галстук словно душил, костюм казался узким и неловким, и я чувствовал себя откровенно лишним. Быть может потому, что отчетливо помнил всё, что должно было здесь случиться. Я ждал появления Кати. Я не мог танцевать с ней, но просто любоваться ею мне было за счастье. Юноши и девушки в красивых, разноцветных платьях, стояли по обе стороны зала. Все ждали музыку, и пока разговаривали и смеялись. Странно, но среди них я не видел Валю. Я знал, что он был где-то здесь, но у него хорошо выходило скрываться. И всё же, я стоял один, и один, и вместе с Саней, расхаживающим туда-обратно, ждал Катю, которая пришла поздно. Когда он вышел, я понял, что сейчас они войдут в зал, и Катя станет танцевать, оставив Саню, и в груди потеплело. У меня не было и шанса, но призрачная надежда зачем-то вилась надо мною, обманывая и играясь. Вместе они вошли в зал, и все парни, завидев её синее бархатное платье и изящные, аккуратные косы, тут же оставили своих пассий, наперебой предлагая танцевать. Я уставился на неё как болван, жадно глотая воздух. Она выглядела превосходно в своём синем платье, в своём привычном решительном образе. Я наблюдал, как она танцевала с другими. С тем, с другим, со всеми, кроме меня. Сердце трепетало и металось, но я просто не мог позволить себе подойти к ней, не в таком виде и не сейчас. Должно быть, подойди я к ней, и тут же рассыпался бы, а она с отвращением отошла бы, даже не взглянув. И всё же, что то во мне надеялось, ждало иной реакции, но я бы всё равно не подошёл, даже если бы она согласилась. Я струсил. Потом они с Саней вновь сошлись. Во мне упало что-то очень тяжёлое, и в глазах потемнело. Дыхание участилось. Я стоял напротив них, у стенки, скучающий и одинокий. Я наблюдал за ними, и знал каждое сказанное ими слово наперёд: “Кто это?” “Где?” “Вон — рыжий”. Одними губами я повторял за обоими слова, сам того не замечая. “Как ты не понимаешь — он просто страшный!” сказала Катя, и я повторил за ней это “Ты привык, и поэтому ты не замечаешь.” Я сглотнул горечь. “Он похож на Урию Гипа.” Саня посмотрел в мою сторону, щуря глаза, затем протянул “А-а.” Как мне бы хотелось не знать тогда, как они говорят обо мне. Как мне хотелось, чтобы Саня ей возразил. В момент я ощутил взгляд десятка глаз, устремившихся ко мне. Я почувствовал стыд не за поступки, а за своё лицо. Мне никогда не нравилось, как я выглядел, но сейчас…Их слова, казалось, разбили меня. Глаза стали излишне округлыми, челюсть безобразной, нос — что тут было говорить! Я поверил, что я уродлив. Мне стало нечем дышать, и в зале стало слишком жарко. Я поспешно ушёл, не став ждать их поцелуя. Не стал смотреть на их взаимные чувства, не стал ждать большего унижения. Мои зубы ныли от той силы, с которой я стиснул челюсть, но я не мог заставить себя уменьшить силу. Ногтями я царапал собственные ладони, и мне казалось, до крови. Куда я шёл? Я не знал этого. Просто шёл куда-то, где было бы тихо. Где я мог бы побыть один. Я разглядывал свою морду в зеркало. В коридоре никого не было, поэтому я не стеснялся плакать. Моё лицо, совершенно уродливое, лишенное абсолютно любой красивой черты, смотрело на меня в ответ: на мои дрожащие губы, на мои покрасневшие глаза, на мои ладони, бегающие то вверх, то вниз, тянущие кожу, будто могли этим помочь мне стать симпатичнее. “Урия Гип”! Вы можете представить? Я! Похож на него! Катя сказала это, Катя! Я зарылся лицом в ладони, и слёзы потекли в них. Я судорожно дышал, втягивал воздух носом, шмыгал, задыхался, и всё это длилось слишком долго. Моё лицо опухло, и я стал выглядеть многим хуже, чем до этого. Я чувствовал, как каждый сантиметр моего тела зудит, я знал, что хотел бы разорвать себя и слепить новое тело, чтобы не мучаться. Я не мог выдерживать этого. Всё пылало, я стал царапать своё лицо и кусать губы, чтобы мои рыдания звучали тише. Я будто готовился сойти с ума, на моих щеках стали гореть линии, оставленные ногтями. Вдруг дверь скрипнула, и осторожно вошёл Валька. Я не повернул головы. — Ты что, идиот! — он кинулся ко мне, а я согнулся и остался сидеть на коленях. Всё моё тело дрожало и выглядело жалко, отталкивающе. Он сел рядом, обхватив мою спину рукой. — Что ты, что ты! Я старался успокоиться, хотя бы перестать реветь, но это казалось недостижимым, слишком далеким от меня. Он хотел взять моё лицо, его руки потянулись ко мне, и я оттолкнул его. Он ахнул. — Да что с тобой! — Уйди, я тебя очень прошу, уйди. — взмолился я. — Да как можно… — он аккуратно подполз ко мне. Я тяжело выдохнул. — Ты так…Объясни. Я поджал губы, и покачал головой. Я не мог объяснить, хотя больше не хотел, по той простой причине, что звучало это жалко. Для меня, и для любого другого человека, так убиваться из-за внешности было бы…непонятно. Во всяком случае, моего пола. Я шмыгнул носом, дёрнул плечами, и почему-то поверил, что прошло. Наверное, так на меня влияло присутствие Жукова рядом. — Ромашка, ну! — Валя качнул моё плечо. — Говори! — Ну что, что ты сюда пришел? — проблеял я. — Что тебе здесь нужно? — Поставил пятно на пиджак, хотел убрать… — начал оправдываться он. — Хорошо, — кивнул я. — а от меня чего? — Ничего… — он и сам, похоже, как-то расклеился, и его плечи опустились. — Почему ты плачешь? — Я… — в горле встал ком. — Ничего… — жгучий, горький. — Ерунда. Я стал вытирать лицо ладонями. Никогда я не мог бы подумать, что от слёз лицо может стать настолько влажным. — Миша, я тебе не верю. Я попытался сглотнуть, тяжелый и давящий ком, но подавился. Я закашлялся, и с кашлем вырвались новые всхлипы и рыдания. Я согнулся, сложился на полу пополам, дыхание сбилось вновь. Руками я укрылся от него. — Миша! Да что с тобой такое, успокойся! Знал бы Валя, почему я так рыдал, не говорил бы таких бессмысленных слов. Не называл бы меня по имени. Не сидел бы здесь рядом со мной, стараясь помочь. — Уйди! — бормотал я ему между вздохами. — Оставь меня, отстань! Но он не слушал, и остался, а я всё так же рыдал и жалел себя. Потом я успокоился, или быть может, выдохся, но меня начало тошнить, и я всё же выгнал Валю за дверь. Отсидев в ванной ещё какое-то время, я наконец умылся и вышел. За дверью, оперевшись на стену, стоял Валька. — Ну? — спросил он, встав прямо. — Как ты себя чувствуешь? Я отвёл взгляд покрасневших глаз, махнул рукой и поплёлся в спальню. В тот момент мне казалось, что он будет смеяться надо мной, что он хочет поглумиться, что он не поймёт. И вероятно, так и было, он не понял меня, но несмотря на эту пропасть раскинувшуюся между нами, он уделил мне больше времени, чем кто-либо до этого. Мы вместе сидели на моей кровати, молча и тоскливо. Он время от времени пытался вытянуть из меня хоть что-нибудь, но я только мычал что-то невнятное, или врал, да так плохо, что догадаться об этом не стоило ничего. Наконец, он устало вздохнул. — Не хочешь – не рассказывай, — сказал он мне. — Но… — Давай без “но”, — теперь мой голос был хриплым, усталым, но сказал я твёрдо. — сам как-нибудь разберусь. — С чем? — спросил он. — Валя… — Ну всё, хорошо! — почему-то рассердился он. — Не спрошу больше. Он встал и медленно дошёл до двери. — Ты выйдешь? Он спросил это как бы вовсе без интереса, но мне только показалось, или действительно в его голосе звучала странная надежда. Как бы там ни было, я сказал совершенно безразлично: — Нет. Он с жалостью посмотрел на меня, коротко махнул рукой и вышел. Я стиснул зубы, втянул с жадностью воздух, и схватился за голову. Как только он оставил меня, слёзы хлынули из глаз вновь, горячие, и горькие. Я вновь стал задыхаться, и пальцы сами по себе сжались, оттягивая волосы до боли. — Ну и пускай…! — бормотал я. — Пускай…Страшный! Можно подумать…! Страшный, да! Я пнул тумбочку, и с грохотом она повалилась на пол. — Они никогда бы…Никогда не дали бы мне и шанса, — я рычал, утирая лицо запястьями. — Для чего я пытаюсь? Зачем? Я не стою их…Нет, они….Они не стоят меня! — я всхлипнул, и остановился. — Я всего лишь глава в их жизни, а они… — я запнулся. Сбитое дыхание казалось мне оглушающим. — Они всё для меня. Я сел на кровать, уставившись в пол. Мои руки дрожали, а я чувствовал лишь жар. — Тогда…я стану чем-то покруче… Им не было дела до меня, а теперь будет… Я знал, что мне нужно. Я ждал Николая около получаса, и когда он наконец вошёл в кабинет, я важно поздоровался с ним. — Доброй ночи, Николай Антонович. Он отшатнулся и вздрогнул одними лишь плечами. — Я нашёл это у Григорьева, — я протянул ему письмо. Сердце бешено колотилось, но рука даже не дрогнула. Я будто ни на мгновение не задумался о том, чтобы уйти. — думаю, вам понравится. Он принял письмо, и окинул меня настороженным, удивленным взглядом. Можно было подумать, что он испугался меня, но я не видел страха в его лице. — Что это? — коротко спросил он. — Это — ваше спасение. — ответил я, чувствуя, как уголки губ ползут, сами тянутся наверх. — Письмо капитана Татаринова. Читайте. Он насупился, хмыкнул, сел за стол и наконец стал читать. Сначала скептично, затем с интересом и замешательством, потом со смешанным восторгом и глубоким удивлением. С моей рожи не сходила мерзкая улыбка. Я не соображал, что делаю. — Очень хорошо, — сказал он мне, пряча письмо в ящике. — очень хорошо. Несмотря на то что я заявился к нему так поздно, он был очень доволен. Я покорно кивнул. — Я чрезвычайно тебе благодарен, — он вытащил какую-то сумму денег. Не помню, сколько там было. — Ромашов. Впечатляюще. Я принял деньги, пересчитал их, довольно кивнул. Его аккуратные руки спокойно лежали на столе, а сам он смотрел на меня, ожидая чего-то. — Чаю? — наконец спросил он меня. — Нет, спасибо, — я встал со стула и задвинул его, затем прокашлялся. — Дела!... Увидимся с вами в школе. — Увидимся. — он кивнул, и задумался, а я вышел за дверь. С невообразимой важностью я покинул дом Татариновых. Через снег я брел, совсем не чувствуя холода, сжимая в ладони деньги, и думал только о том, что приду в школу и хорошенько высплюсь. Снежинки кололи мне щёки, впивались в нос и почему-то мне хотелось смеяться. Смеяться, и идти, идти, идти вот так, по хрустящему, глубокому слою снега, и никогда не вернуться в школу, к беспокойному Вальке и высокомерному Саньке, которому я оказался “страшный”. Я не смогу вспомнить, в каком часу я вернулся, и как уснул, но следующим днём мне не пришлось одеваться — я был в одежде, запорошенной снегом. В спальне все галдели и собирались на урок. Я тоже встал. — Ты чего это, теперь в одежде спишь? — спросил меня Валька. — Какое твоё дело? — спросил я перед тем, как в голове щёлкнуло. Я обернулся, и виновато заморгал. — Я не в настроении… — Видно. — констатировал он, натягивая на нос очки. — Извини? Он качнул плечами, о чём-то вздохнул. — Сегодня на уроке будешь? — Буду! — на самом деле, мне совершенно не хотелось идти. Я с большей радостью бы остался здесь, весь день валяясь в постели, но Валька оценил моё рвение. — Хорошо, — он кивнул. — Только Лихо будет не в духе. Ему обидно, что ты к нему не ходишь. — Я ни к кому не хожу… Валя пожал плечами. — Он что, какой-то особенный? — спросил я зло. — Будто ты Лихо не знаешь. Я согласно покачал головой. — Не опоздай, — сказал он мне на прощание, и поспешил выйти. Я хмыкнул ему вслед. В спальне оставалось немного человек, и я сел на кровать. Подушка зазвенела монетами. Я с ужасом вспоминал, что устроил вчера… Я должен был стащить письмо у Николая Антоныча, и незаметно вернуть его Сане. Потом я бы сказал, что ничего не приносил, и ему это, должно быть, приснилось, но если бы он догадался, что я вру, я бы сказал, что возможно, он сам его потерял — ведь не мог я прийти к нему и украсть письмо? Казалось, план был безупречен и хитёр, но оставалось одно “но” — я был отнюдь не безупречен и хитёр. Как обещал Вале, я сходил на урок к Лихо. Это было сделано зря, поскольку я получил “чрезвычайно слабо”, впрочем, заслуженно — когда он спросил меня что-то о романе, я не смог ответить ничего даже отдалённо относящегося к теме. Вместо этого я молча стоял несколько минут, пока все ждали от меня ответа. Лихо весь покраснел от злости, пока пытался вытащить из меня хотя бы слово, а я, будто набрал в рот воды, и не мог даже собраться, чтобы извиниться. Он посадил меня, и все засмеялись. Потом я отправился к Татариновым за письмом. Николай Антоныч, конечно, был в школе, как и Катя, соответственно, никто из них не мог стать мне преградой, а Нина Капитоновна должна была оставаться на кухне или в гостинной, во всяком случае, я мог сказать ей, что меня послал Николай за чем-нибудь вроде бесконечно нужной записной книжки. Всё, мне казалось, должно было быть легко, и я шёл едва переживая лишь о том, что будет, если Нина Капитоновна решит не поверить мне, однако это быстро исчезло, поскольку мне понадобилось бы не более пяти минут, чтобы забрать письмо — за это время заподозрить меня в краже было бы весьма нелепо, учитывая какие доверительные отношения она могла наблюдать между нами во время “обедов”. Я постучался в их дверь, и мне спешно открыла Нина Капитоновна. Я вежливо поздоровался, а она фыркнула и впустила меня. — Чего тебе? — спросила она. — Небось, Николай Антоныч послал? — Так и есть, — безупречно ответил я. — ему срочно требуется записная книжка. — Какая это? — зачем-то спросила она. — Ну как, — я растерялся, но старался не подавать виду. — о финансах. Вы не знаете? Она пожала плечами и пробормотала что-то себе под нос. — Записные книги у него в кабинете на полке стоят, — сказала наконец она. — порыскай там, только порядок чтобы был, как до тебя! — Я понял, Нина Капитоновна. — кивнул я и наконец прошмыгнул в кабинет. Дело оставалось за малым — забрать письмо, спрятать его за пазухой, выйти и соврать, что не нашёл книжку, и со спокойной душой отправиться восвояси. Вот только письма я не нашёл. Стоя перед открытым, практически подчистую вырытым ящиком, я не мог поверить своим глазам. Письма там не было. Я протёр глаза кулаками. Письмо не появилось передо мной магическим образом. Я сунулся во второй ящик, разворотил его до голых досок — ничего. За ним пошёл третий, и наконец я оказался практически погребен под горой отдельных бумаг, вскрытых, пустых конвертов и аккуратных стопок, содержание которых не интересовало меня вовсе. Я был готов хвататься за голову и кричать от обиды во всю глотку, но это не было пределом. Стоило мне подняться на ноги, чтобы собрать бумаги и поискать тщательней, как в кабинет вошла Нина Капитоновна, чтобы проверить меня. Конечно, ей тут же сделалось плохо. — Ты погляди, что делает! А! Надо же! Я же наказала, порядок! Казалось, её больше волновал беспорядок в кабинете, чем факт того, что я копался в личных документах Николая, а не на полках, как было мне сказано. — Нина Капитоновна! — воскликнул я в отчаянии, но вместо того чтобы выслушать меня, Нина Капитоновна швырнула в меня чем-то кухонным. Наверное, поварёшкой. — Убирайся! Убирайся, пока сильней не прилетело! Что-то подсказало мне послушаться её воплей, и я, прошмыгнув через неё, выскочил в незапертую входную дверь на улицу. Конечно, теперь мне нечего было опасаться, не считая вероятности того, что она могла доложить Николаю Антонычу о моей излишней вольности. Впрочем, больше меня беспокоило отсутствие письма. Возвращаясь в школу я думал исключительно о письме. Конечно я понимал — оно не испарилось. Николай Антоныч мог спрятать его, но для чего? Кто кроме меня и него самого знал о нём, кто мог знать, где оно лежит? Или он опасался меня? Но он не мог знать, никак не мог. Мозг закипал от малейшего намёка на анализ ситуации, но слабостью было бы отступить, и я старался думать. В конце-концов мне стало казаться, что быть может, я ничего не крал, и мне всё приснилось? Может, я просто вышел прогуляться ночью, и не встречался тогда с Николаем? Такая мысль успокаивала, и давала надежду, впрочем, напрасную и горькую. Мне необходимо было знать, где находилось несчастное письмо, и в голову пришла дурацкая идея — порыскать в Санином сундучке. Это было отважно, однако чрезвычайно глупо и самонадеянно, но это было всем, что я имел, и я решился. Вернувшись в школу, я тут же бросился в спальню, молясь всем Богам, чтобы всё прошло как можно лучше для меня. К великому счастью, я не нашёл Сани в спальне. В комнате были все, кроме него, и это дало мне шанс проверить, на месте ли письмо. — “В зелёном конверте…” — размышлял я, поднимая скрипучую крышку сундука. Я начал рыться в его бумагах, вперемешку с другими, очевидно, важными для него вещами, которые, впрочем, я сейчас не назову. Сначала я копался аккуратно, словно боясь, что кому-то есть до меня дело, затем обнаглел и стал откровенно рыться, словно крот. Я вытащил добрую половину документов и бумаг, но так и не находил письма. — Вот же чёрт, — вырвалось у меня шёпотом. — Где же? Я разрывал содержимое сундука дальше, совсем потеряв совесть и позабыв обо всём. А зря. Мне стоило уйти раньше, и позабыть о письме — смириться с тем, что я снова ошибся. Но это я понял намного позднее. — Что ты ищешь, Ромашка? — за спиной я услышал тихий Санин голос. По спине пробежались мурашки, и я побледнел. Вот когда я вернулся в реальность. Я обернулся. — Саня, — губы, дрожа, расползлись в полу-улыбке. — я объясню… Но он не стал дожидаться пока я оправдаюсь, и вмазал мне ногой в лицо. Он попал по моей щеке, и я упал, с глухим болезненным стоном. Он тут же подскочил ко мне, и ударил ещё, и ещё, и непременно бы сделал это снова, если бы его кто-то не оттащил. — Ты с ума сошёл! — воскликнул девчачий голос. Я тяжело и быстро дышал. Мне казалось, он выбил мне глаз, или быть может, что-нибудь сломал. Вот они, последствия, от которых я хотел скрыться! Не вышло. Саня, умудрившийся к тому времени оказаться на койке, хотел начать объясняться, но никто не желал его слушать — все молча уставились на него, а я, закинув голову назад, дышал. Даже дышать было больно! Я мог чувствовать, как кровоподтёк расползался по моему лицу, но не мог винить его. Во всяком случае, не в полной мере… И снова всё пошло наперекосяк! Я всё испортил, снова! Выхода не было. — “Деньги!” — вспыхнула в голове мысль. — “Ну конечно!” — Чего-чего, а денег у меня было хоть отбавляй. — “Он должен будет поехать в Энск. Я дам ему денег, но попрошу о разговоре. Объяснюсь, попрошу у него прощения, и быть может…” — Я подумал “получится”, но поперхнулся, и вздохнул. — Саня…! — я хотел сказать ему, чтобы он взял деньги. — Са… — Как можно было! Ударить товарища, ногой! — закричала вдруг Таня. Она встала перед ним, грозно, словно он был преступник, а она – надзиратель. — В лицо! Я приподнялся на локтях, хотел подползти к нему, сунуть деньги в руку, но меня остановили ребята. Наверное, они боялись, что он ударит меня ещё. Он сидел молча. Я знал, что он не чувствовал себя виноватым, и сейчас уйдёт. — Саня! Он поджал губу, молча встал, забрал сундук и вышел. Таня погрозила ему вслед, и теперь всё внимание было уделено мне. — За что тебя так? — Ого! Ну даёт! — Вы посмотрите, да он же синеет! Я оперся руками об пол, попробовал встать сам, но меня подняли и усадили на кровать. — Что на него нашло? — спросила меня Таня. — Не знаю, — пробормотал я, сглотнув горькую слюну. Я поднёс руку к щеке, но Таня отвела её. — Не трожь! — строго сказала она. — Пошли лучше в медпункт. И мы, конечно, пошли, но я не помню ничего оттуда, и оставшейся части того дня. Только Валька, вернувшись из зоосада, обалдел, увидев меня с обновлённой рожей. — Это..? — Упал. — Да ну, упал. Откуда? — С лестницы. — Нет, врёшь. — Не вру. — Саня? Я потянул воздух носом. — …Саня. Он, конечно, хотел спросить, за что. Он даже раскрыл рот, но вдруг опомнился, подумал, и остановился. Я виновато посмотрел на него. Мои круглые глаза, должно быть, выглядели неважно. — В медпункт ходил? — Спрашиваешь. Он сел рядом со мной, и заглянул ко мне в лицо. — Я сам виноват. — сказал я. — Даже не хочу знать, за что. — опередил он. — Я бы не сказал… Он вздохнул, осмотрел меня, покачал головой. — Кошмарно. — подытожил он, и легко ткнул меня в щёку. — Синющий! Я шикнул, и он убрал руку. Мы посидели немного молча. — Это за то, что ты про Кораблёва сказал? — вдруг спросил он. — Или за другое? — И за Кораблёва, и за всех прочих. — сухо кивнул я. Легче было признаться в этом, чем в воровстве письма. — Саня тоже знает…? — Нет. — соврал я. — Не про всех, во всяком случае. — Я…Ты… — его голос затрепыхался, и он рявкнул. — Что ты за человек, Ромашка! Я сжал челюсти. — И без тебя тошно, перестань. — Перестань? Да о тебе бы написать! В ячейку! Я округлил глаза, и повернулся к нему. Он выглядел и звучал крайне серьёзным. — Чтобы все узнали!... Нельзя так! Ты же понимаешь! — Обо мне? В ячейку? Ты напишешь? — Да я… — он осёкся. — Не знаю. Я хотел тебя простить, а это выйдет совсем наоборот. — Тогда не пиши, — взмолился я. — я не буду больше, только оставь это, как есть. — Так тоже нельзя, — он смутился и отодвинулся от меня. — Почему? — Это подло. — Полно тебе, Валька! — воскликнул я. — Просто молчи! Это же не сложно! Я чувствовал, как разгорается во мне злоба. Голова вспыхнула, по всему телу начался зуд. Я еле сдерживался от того, чтобы схватить его за воротник и впечатать в стенку, чтобы он только слушал меня, и согласно кивал. Меня затошнило. — Ты Саню подставил! Дважды! Он мой друг! — А я? — выпалил я. В носу закололо. — Я тебе кто? Он сомкнул губы, и отвёл глаза. Всё поплыло передо мной, но я продолжал ждать ответ. Я ждал минуту, две, и он хотел было встать, но я притянул его за рукав, и он сел обратно. — Можешь не отвечать, я понял, — проговорил я кисло. — но я тебя прошу, не пиши. Ничего не делай. Я перестану, всё перестану, и тебя больше трогать не буду. Ты только молчи. Ладно? Валя посмотрел на меня, и вздохнул. Я шмыгнул носом. — Ты что это? — встрепенулся он. — Ты напишешь? — Плачешь? — Валя! Я спрятал лицо от него, и шмыгнул ещё раз. — Ну буду, хорошо! — пробормотал он растерянно. — Не буду. Только… — Спасибо. — я вытер намокшие глаза кулаком. — Большое спасибо, Валя. Он встал, а я остался сидеть. Он ложился спать, а мне не спалось. Я пролежал всю ночь не сомкнув глаз, и это была ужасно длинная ночь. Тихая и пустая. Кроме этого, об инциденте, конечно, узнала вся школа. Саня прослыл обезумевшим, а я — невинной жертвой. Это не нравилось ни мне, ни Вале, но идти и признаваться мне было боязно. От себя меня же тошнило, регулярно три раза в сутки я не продохнуть от накатывающегося на меня жара и жгучей тошноты в горле. Глотку словно что то сдавливало, и я не мог нормально дышать. Мне было дурно. На следующий день в коридоре меня выловил Николай Антоныч. Он схватил меня за плечо, и внимательно осмотрел, щурясь и всматриваясь в побагровевшее пятно. — Григорьев, значит? — хмыкнул он. Я промолчал. — Ну, что же… — он пробормотал что-то себе под нос, осмотрел меня ещё раз, и отпустил. — Хорошо… Я догадывался, что означало его “хорошо”. Это значило, что всё пойдёт из рук вон плохо, и мне придётся мириться с этим, либо бороться. Сил не было ни на что. — Николай Антоныч, — сказал я. — Что это значит, “хорошо”? Он шикнул, прищурился. — Что это нельзя игнорировать, конечно. Такое поведение недопустимо. Мы должны принять меры, чтобы предотвратить любую подобную ситуацию в будущем. Он кивнул мне, и зашагал — гордо и быстро — по коридору, и я понял, что Саню будут исключать. Прошла неделя, или около того. Я совсем перестал различать будни, и все они слились для меня воедино. Но вот приехал Саня, и я обомлел и ожил. Он вошёл, свежий, и по-своему начерченный. Больше не знаю, как можно было его описать: ровный, но непослушные волосы трепались и рассыпались во все стороны. Так было и с одеждой — аккуратно подтянут воротник, а рукава - как попало. — С приездом! — поздоровался я. Я улыбнулся, а он мне не ответил, и я понял, что он, должно быть, чувствовал, что в школе его ждут проблемы Исключение — хорошенькое дельце! Николай Антоныч, конечно, был бы рад, если бы Саня вылетел из школы. Никаких встреч с Катей, никаких бунтовских настроений на уроках, никаких пререканий с Лихо…Одним словом, сплошные плюсы. Он шёл дальше, а мне почему то захотелось, чтобы он ещё раз дал мне в морду. Крепко, звонко, чтобы раз и навсегда мне запомнилась его пощёчина. Я знал, что его не исключат, но сердце колотилось от одной только мысли “а что, если?”. Но конечно, ничего не случилось. Только Валя после пед.совета стал холоден ко мне, словно я был для него чужим человеком, и мы практически перестали разговаривать, видеться. Я часто злился на него за это — вообще, я стал замечать за собой яркие, внезапные вспышки гнева, спровоцированные, казалось бы, пустяком — и не спешил предлагать общение первым. Я стал гордым, так мне казалось. На деле, это было бессилие и смирение с собственным жалким положением, но тогда я этого не понимал. Однажды вечером, через полторы недели после возвращения Сани, мы с Валей оставались одни в спальне. Я списывал сочинение, а он куда-то собирался. — Давай прогуляемся? — предложил я. — Не дело это — здесь киснуть. – Да нет, — неловко улыбнулся он, и почесал затылок. — у меня дела. — Какие? — я был так рад тому, что он ответил мне — так беззаботно и легко! — что тут же оторвался от сочинения, и повернулся к нему. — Зоосад! — важно заявил он. — Ты же знаешь, как зверям важно, чтобы им уделяли время. В голове возникло “мне тоже!”, но я поморщился, и сказал другое: — Тогда давай я с тобой! А то мы почти не видимся. Он качнул головой, смущённо заморгал, снова кивнул, прикусил губу. — Ты что? — Ты…не можешь пойти. — Почему это? — не понял я. — Ноги есть, автобусы ходят. — я улыбнулся. — В чём дело? — Ну, — замялся он. — видишь ли, я не могу приводить туда знакомых… — Куда? В зоопарк? — Да нет же! Я буду ухаживать за зверями, в клетках, кормить, а ты будешь меня отвлекать, и это недопустимо. — Хочешь, буду просто стоять у клетки? Молча? — Не хочу… — Почему? Он виновато отвёл взгляд. — Ромашка…Такое дело… Саня постоянно заваливался к нему, Киру он звал с собой неоднократно. А тут вдруг раз — и нельзя? Во мне что-то проснулось, и я начал закипать. Он мог ничего мне не отвечать, я понял его без слов. — Что? О чём ты говоришь? — Ты просто не хочешь дружить со мной. Он заморгал. — Сказал бы прямо…Я должен был догадаться. Он покосился на меня, и у него странно скривились губы. — Я недостаточно хорош для тебя. — я потёр руки. — Я не такой смелый, как вы, я не такой хороший, как вы, я не такой симпатичный. — я непроизвольно дёрнул плечами. — Я недостоин твоего внимания. Я понимаю. — Что ты несешь? — остро спросил он. Я прыснул. — Ты меня слышал! — мне не было смешно, но я хохотал, как умалишенный. — Я знаю, знаю всё! У него дёрнулся кончик носа. — Твой идеальный Саня считает, что я — подлец, — начал я. — Да, может он в этом прав, но я старался! Я старался исправиться, я извинялся! И перед тобой тоже, и что же? — я залился горькими, громким смехом. — Ногой! В лицо! — пальцами я потянул пострадавшую тогда щёку. — Он не дал мне и шанса! Он не пытался простить, у него всё просто! Удар кулаком о стену, и вот Валька уже в нескольких шагах от меня, и мне даже видится, будто он трясётся. — И ты! — я закричал на него. — Ты теперь тоже! Такой же! Он непонимающе посмотрел на меня, прижал руки к груди. — Конечно! — я бросил сочинение на пол, мне было плевать. — Ну да! Кому сдался Ромашов? Кто он! Валя нахмурился, но я видел, что испугался меня. — Ничтожный плут! — мой голос гремел, словно гром. Я не мог остановиться. — Так вы все считаете! Я…Я просто ничто для вас, так?! Я двинулся к тумбе, рывком дёрнул ручку ящика. Оттуда я вынул монеты и купюры, много. Я повернулся к нему, тяжело и громко дыша. — Хорошо! — я задыхался в своём гневе. — На, держи! — я швырнул в него деньги, прямо в лицо. Монеты посыпались, зазвенели, задребезжали. Он отпрянул, а я двинулся к нему. — Если я заплачу, вы станете видеть во мне человека? Достойного! Человека! — Иди к чёрту! — он крикнул мне в лицо, и ускользнул к двери. — Сколько ты хочешь? — заорал я. — Двадцать? Тридцать? — Нисколько! Мне ничего от тебя не нужно! Он хлопнул дверью так громко, что в ушах загудело. — Иди..! Проваливай! — крикнул я ему вдогонку, распахнув дверь. Его уже не было. — Сдался ты мне! Вы все..! Пустой коридор отвечал мне эхом. Через минуту я уже был в шинели, и выискивал Валю на улице. Мне хотелось его придушить, за предательство, за такое пренебрежение ко мне. В зоопарке я его не нашёл. Он, должно быть, действительно был в какой-нибудь клетке, марал руки о своих дурацких летучих мышей, или о других гадов. Мне это было всё-равно. Я не мог унять кипящее чувство обиды, прямо таки сочащееся из меня, отравляющее и прожигающее дыры.